46. Пилявецкий разгром

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Когда отец Иван пришел в себя, первая мысль, которая пришла ему в голову, была та, что он очнулся уже по ту сторону жизни. Однако невыносимая боль во всем теле и в ногах, давшая себя сразу же почувствовать, заставила его усомниться в этом; с трудом открыл он глаза и оглянулся вокруг.

Было уже светло; в сером свете, проникавшем сквозь полы палатки, он рассмотрел и дыбу, и столб, и все орудия пыток, валявшиеся в углу. Перед глазами его встала картина ужаса, охватившая всех панов, когда он снова после дыбы повторил свое показание. Что было дальше, он не мог вспомнить… Итак, его оставили в живых, значит, придут допрашивать снова, – решил про себя отец Иван, – о, если бы только силы не оставили его!..

Приподнявшись на локтях и доползши с ужасным трудом до края палатки, он прильнул глазами к образовавшейся между ее пол скважине и стал прислушиваться. В лагере царили необычайный шум и суета. Издали слышались пушечные выстрелы и звон оружия: грубы трубили, слышались возгласы команды паноз и проклятия жолнеров. Но во всем этом пестром шуме чуялась растерянность, беспорядочность и недоверие к себе.

– Наши начали битву! – вздрогнул весь от радости отец Иван и стал жадно прислушиваться. Звуки нарастали и падали, как приближающийся и удаляющийся вой ветра в лесу. С лихорадочным жаром вслушивался и ловил эти звуки отец Иван. Но вот раздались чьи-то тяжелые шаги и послышались стоны раненых. Сколько их? Один… два… четыре… восемь… целая масса!

– Не устоять, не устоять! – услышал отец Иван голос одного раненого. – Спасайтесь, кто может! Ох, поп правду сказал!.. Татары… татары!..

– Смерть! Воды! Добейте! – раздались стоны других и покрыли его слова.

За этим транспортом раненых последовал другой, третий, четвертый.

Но вот послышался частый-частый топот коня, и чей-то молодой и звонкий голос закричал бодро и громко:

– Коронные хоругви, строиться, выступать за мною! Хлопы бегут, татары отступают! Вперед!

– О боже наш! – вскрикнул отец Иван, хватаясь судорожно за полы палатки. – Неужели же ты против нас?

Прошло несколько минут. Вот послышался топот множества коней и воодушевленные крики: «До зброи, до зброи!» Трубы заиграли, и хоругви с распущенными знаменами помчались мимо палатки в поле.

Отец Иван закаменел на своем посту. Он не ощущал теперь ни страшной боли обожженных, израненных ног, ни своей страшной слабости. Припавши ухом к земле, с загоревшимися диким фанатическим огнем глазами, он ждал исхода, решения.

Так прошло с полчаса, мучительно долгих, как немая осенняя ночь, еще и еще… Кругом все затихало, ни стона, ни крика, ни проклятия не слышалось за палаткой, только издали с поля битвы доносился глухой, зловещий гул.

Но вот среди этой страшной тишины послышался быстрый, судорожный топот коня. Надежда вспыхнула в сердце отца Ивана. Он приподнялся на локтях и, забывши всякую осторожность, высунул из-за полы палатки голову.

На взмыленном коне мчался во весь опор бледный, растерянный всадник, шапки не было на его голове, растрепанные волосы в беспорядке свисали на лицо; он летел с такою быстротой, словно все фурии ада мчались за ним.

– Подмоги! Подмоги! – кричал он. – Хлопы заманили войско! Хмельницкий бьет всех! Сендомирскнй и Волынский полки полегли до единого!

И, снова повторяя тот же возглас, всадник пролетел дальше.

Руки отца Ивана выпустили полы палатки.

– Господи, ты принял мою жертву, – прошептал он с трудом и упал на землю. Теперь только почувствовал он нестерпимую боль во всем теле. Приподнявшись с трудом, он сел на землю и осмотрел свои ноги. Они представляли из себя какие-то обнаженные от кожи, обуглившиеся массы изорванного мяса; в иных местах оно висело лохмотьями, в других виднелись еще обрывки кожи; ногти были сорваны с пальцев. Нестерпимый жар палил все тело отца Ивана; губы, рот его пересохли, голова была невыносимо тяжела, перед глазами начинали выплывать какие-то желтые и зеленые круги. С сомнением покачал отец Иван головой, но решил все-таки принять кое-какие меры к своему спасению.

С большими остановками накопал он брошенным здесь ножом земли и, разорвавши свою сорочку, обложил ноги сырою землей и обмотал их тряпками; затем он подполз к ведру с водой, отпил несколько глотков, примочил голову и упал обессиленный на землю.

Временная тишина в лагере нарушилась. Снова поднялись суета и движение, проклятия огласили воздух. Голоса начальников терялись в этом шуме; слышался топот лошадей, целые толпы жолнеров пробегали мимо палатки.

– Какой дьябел двинул в поле коронные хоругви? – раздался вдруг осипший от натуги голос, в котором отец Иван сразу узнал Заславского.

– Попрошу пана региментаря быть осторожным в своем слове, потому что это сделал я! – отвечал голос Конецпольского.

– Сто тысяч чертей! – продолжал, не унимаясь, Заславский. – Послать лучшие силы волку в зубы!

– Не оставлять же на погибель два полка!

– Кой черт в двух полках! Мы должны думать об отчизне! Пан староста чигиринский забывает свое право: он назначен здесь не диктатором и должен слушать наших советов! – ревел Заславский.

– А пан слушал наших советов, когда своим упорством заставил уйти из лагеря князя Иеремию? – ответил надменно Конецпольский.

– Подмоги! Подмоги! – слышалось в разных местах.

– За мною! – командовал, не слушая спора начальников, чей-то молодой голос.

– Назад! – ревел Заславский.

– Вперед! – кричал Конецпольский.

Но отец Иван не мог больше ничего различить, – все смешалось в его ушах в какой-то адский вой и гул, и он, потерявши сознание, вытянулся на земле.

Когда отец Иван снова открыл глаза, в палатке было уж совершенно темно, в лагере царила тишина, слишком безмолвная и подозрительная. С трудом приподнял он голову, боль в ногах его и во всем теле еще усилилась; ему казалось, что какой-то нестерпимый огонь жжет его тело; ожоги на ногах причиняли нестерпимые муки, словно чья-то сильная рука рвала и тянула в его теле каждую жилу. Размотавши тряпки, он насыпал в них свежей земли, затем отпил из ведра воды и, хоть немного облегченный этими средствами, вытянулся на сырой земле. Кругом все было тихо… Отец Иван закрыл глаза. Он хотел что-то вспомнить и не мог, – голова его отказывалась работать, ему казалось, что приблизился уже его последний час.

Но вот у самой полы палатки послышались два тихо разговаривающих голоса. Голоса эти показались отцу Ивану знакомыми, и действительно, после нескольких слов он различил в них тех двух жолнеров, которые поймали его в поле.

– Региментарей нет в лагере, – говорил тихо один голос.

– Не может быть, – отвечал с ужасом другой.

– Як маму кохам, я сам видел. Уехали на раду из лагеря, и нет до сих пор, а уж скоро начнет светать.

– Что ж это, нас бросили, что ли?

– А верно, что так.

– Матка свента! Так что же делать?

– А то, что бежать, пока все не всполошились и не разбудили Хмеля.

– Уж если региментари бежали, так видно, что беда. Поп правду сказал: татар, как саранчи, а если еще прибудет хаи…

Отец Иван даже приподнялся на земле, жадно прислушиваясь к словам жолнеров, но слов больше не было слышно.

О господи, да что это с ним? Уж не горячка ли это? Или нечистый обольщает его? Но нет, он ясно слыхал, как они сговаривались у палатки. Однако разве же можно, чтоб начальники бросили лагерь почти без битвы?

– Нет, нет! – повторял он, боясь поверить самому себе. – Это трусость жолнеров, они стараются оправдать свое бегство, не больше. Спросить, узнать бы у кого… – мелькнуло в его расстроенном мозгу. Но кругом не слышно было никакого движения, в лагере снова наступила тишина.

Так прошло с полчаса; но вот вдали послышались опять чьи-то торопливые шаги; можно было различить, что шло два человека.

– Ложь! – говорил с одышкой один. – Этого быть не может!.. Этого, так сказать, никогда не бывало! Я повешу всех тех, кто распускает такие слухи и тревожит весь лагерь.

– Но, ваша вельможность, удостоверьтесь сами, – отвечал другой дрожащий голос, – лучше, пока есть время.

Громкое проклятие заглушило его слова. Разговаривающие торопливо прошли мимо палатки. Снова наступило молчание, на этот раз уже недолгое. Не прошло и десяти минут, как до отца Ивана долетели крики и возгласы приближающейся толпы.

– Измена, измена! – кричали голоса, перебивая друг друга. – Нас оставляют, предают казакам! Региментари бросили лагерь!

– Не может быть! Кто видел? Кто знает? – раздались отовсюду восклицания: слышно было, как жолнеры выскакивали из палаток, но испуганная толпа, не давая никому ответа, неслась уже дальше.

Через минуту за ней хлынула другая, третья, четвертая…

– Спасайтесь, спасайтесь! – кричали бегущие жолнеры. – Паны оставляют лагерь!

Крики, вопли, проклятия наполнили воздух.

Но этот ужас, охвативший весь лагерь, подымал в груди отца Ивана умирающие силы. Словно вздымающиеся волны прилива, набегали в его мозгу одна за другой радостные, торжествующие мысли. Итак, его жертва принята богом, его муки не пропали бесцельно. Горе латинянам ненавистным! Горе! Горе псам, утеснителям хищным! О, мы теперь отомщены, отомщены! И, почти не ощущая никакой физической боли, он подполз на локтях к краю палатки и смело отбросил полог. Теперь ему уже нечего было бояться: никто бы не заметил его.

Глазам его представилась невиданная, ужасная картина.

В несколько минут весь лагерь охватила невероятная паника. Казалось, какой-то дикий вихрь влетел в него и закружил вдруг всех этих обезумевших людей; толпы солдат бежали сломя голову, опрокидывая палатки, хватая неоседланных лошадей; другие догоняли их, сталкивались, сбивались в кучи, давили друг друга; вырвавшиеся лошади метались, как бешеные, кругом, топча и опрокидывая людей. «Спасайтесь! Казаки! Татары, татары!» – слышались отовсюду отчаянные, безумные вопли. Несколько более смелых начальников носились на конях среди этой обезумевшей толпы, хватая за уздцы лошадей бегущих, приказывая вернуться, проклиная на все лады. Но никто их не слушал. Бледные, полураздетые паны и жолнеры неслись вперед на неоседланных, лошадях, как обезумевшие стада, давя и опрокидывая друг друга. Крики, проклятия, стоны – все смешалось в какой-то дикий, полный ужаса вой…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 368 – 373.