47. Ганна спасает отца Ивана

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Возмущенные и ошеломленные потрясающим видом истерзанного отца Ивана, ближайшие соратники гетмана стояли угрюмою толпой за свом батьком, сняв почтительно перед замученным товарищем шапки и понурив молчаливо свои чубатые головы. В лагере же стоял оживленный говор, прорезываемый взрывами и раскатами смеха.

Наконец, прервала тяжелое молчание Ганна; она, припавши к лежавшему трупом священнику, осматривала его страшные язвы, прислушиваясь к биению сердца.

– Он жив еще! – прошептала она, подняв к Богдану свои лучистые, затуманенные слезою глаза.

– Может, еще сглянется матерь божья, – вздохнул тихо Богдан. – Тебе, Ганно, его поручаю, – и потом, обернувшись: к ближе стоявшим к нему полковникам, Кречовскому и Золотаренку, промолвил взволнованным голосом.

– Степане, Иване, други мои, браты мои! Летите соколами-орлами за этим аспидом нашим – Яремой! Кто притащит живьем этого коршуна, роднее сына мне будет до самой смерти!

– Добудем, добудем! – вскинулись бодро Золотаренко и Кречовский, выхватив из ножен сабли.

– Батьку! Гетмане наияснейший! – раздался в это время дрогнувший, словно от подавленных слез, голос Кривоноса. – За что ж ты меня обижаешь?

– Ах, Максиме, я и не заметил тебя, – ласково ответил Богдан, – в этом полеванье твое первое право.

– Спасибо, батьку! – крикнул радостно Кривонос и помчался вслед за товарищами к своим отрядам.

А Богдан, повернув круто коня и взмахнув высоко булавой, крикнул зычным голосом:

– За мною, панове молодцы! Гайда кончать ляхов!

Волновавшиеся, как потемневшее море, полки только и ждали этого слова. Как черная туча, гонимая бурей, ринулись они за своим гетманом догонять бегущие, охваченные ужасом польские войска. Но не всех возбудил молодецкий задор, не всех увлекла бранная слава. Многих и многих привязали к лагерю брошенные груды польских богатств, и толпы воинов разметались с хищнической жадностью по пышным палаткам.

Лагерь был прекрасно укреплен и мог даже с небольшим количеством войска защищаться от стотысячной армии. Кругом были вырыты глубокие и широкие шанцы с искусными треугольными выступами, за ними высились отвесно земляные окопы, окаймленные двойною линией сбитых цепями и окованных железом возов; окопы в выступных треугольниках увенчаны были плетенными из лозы и набитыми глиной турами; по всей изломанной линии шанцев, примыкавшей громадным полукругом к болоту, выглядывали грозно среди возов и туров медные жерла орудий, и такую неприступную позицию бросили так легкомысленно и безумно поляки, оставив на разграбление все свое имущество.

Теперь весь лагерь был переполнен шнырявшими повсюду казаками; точно всполошенные муравьи, суетящиеся со своими личинками, они метались из палатки в палатку, сталкиваясь и обгоняя друг друга. Всякий тащил что-либо: или бобровую шубу, или золотом шитый адамашковый кунтуш, или серебряную посуду, или мешок с дукатами; часть толпы, набросилась на оставленные панами столы, полные снедий, а большинство кинулось к возам; казаки вытаскивали из них бочонки с дорогим венгерским вином, с старыми медами, с ароматной мальвазией и, отбивая чопы, пили и разливали по земле драгоценную влагу… Она грязными лужами стояла по лагерю, и в этих лужах варварски топтались грубыми ногами тончайшие персидские пояса, шали, венецианский бархат, турецкий глазет, урианские перлы… Среди возраставшего ярмарочного гама раздавались то там, то сям пьяные песни, прерываемые криками и увесистой бранью.

Ганна вышла тревожно из палатки позвать знахаря деда и кого-либо к себе на помощь и увидела эту оживленную картину знакомого ей разгула.

– Господи, – всплеснула она руками, – ну, что, если хоть горсть врагов наскочит на них в эту минуту, ведь все погибнут… Да разве можно без воли нашего гетмана так расхищать добро?

Она бросилась искать обозного Небабу, которому поручен был лагерь, и наткнулась на Варьку, ловившую своего вырвавшегося коня с двумя какими-то бабами. Она узнала ее лишь по голосу; на Варьке были татарские шаровары, подпоясанные широко, под самую грудь, длинным поясом; за ним торчали почтенных размеров кинжалы, а у левого бока висела черкесская шашка; вместо свитки она носила белую суконную безрукавку, а на голове у нее была надета сивая шапка.

– Варько! И ты здесь? Когда… Как? – окликнула ее с радостью Ганна.

– Голубочка! Панно! – бросилась та к ней и обняла ее своею загоревшею, мускулистою рукой.

– Вот радость так радость! И не ждала тебя встретить!– заболтала она весело, бросив коня своего на заботу товаркам. – А я прибыла сюда вместе с Чарнотой, только немного позже… была там одна забота, по его просьбе… Ну, да не об этом, черт с ней, а вот как ты, голубко моя любая, звеселила меня.

– Спасибо, спасибо, – заговорила торопливо Ганна, – я рада, что тебя вижу, и рада, что ты стала бодрей… – Ганна действительно почти не узнавала мрачной и молчаливой прежней Варьки в этой оживленной, хотя и с злобным выражением глаз, женщине, – и что ты забыла свое тяжкое горе, – добавила она, понизив свой голос.

– Не забыла, панно, а сжилась с ним и сдружилась на лихих поминках… Вот и сейчас спешу с товарками на потеху! – и она было снова бросилась к пойманному коню.

– Стой, Варько! – удержала ее Ганна. – Мне нужно видеть Небабу… нужно остановить это плюндрованье, этот грабеж. Ведь не похвалит же гетман… Он кликнул клич, чтобы летели все покончить врага, а они остались здесь для пьянства… и в такую минуту ласки господней, когда всемогущий ослепил ужасом очи врагов и предал их в наши руки!

– Так, так… кончать нужно ляхов! – подняла кулак Варька. – Что хлебнули на радостях, то не беда. Я и сама, во славу божию, выпила, а вот бражничать грех… Нужно лететь, нагнать… и вдвое отдячить!.. Небаба вон в той палатке! – указала она рукой и вскочила ловко и легко на коня.

– Оставь мне в помощь к раненым хоть кого-либо из твоих! – крикнула Ганна.

– Горазд! – откликнулась, летя уже на коне, Варька. – Домахо, Ивго! До панны!

Ганна, сопровождаемая двумя бабами, подошла к палатке Небабы и застала его с старшиной тоже за кухлями доброго меду. Она сообщила о происходящем в лагере и подчеркнула, что такого произвола не потерпит ни ясновельможный гетман, ни рада.

– От чертовы дети! – поднялся с досадой Небаба. – Не дадут и потолковать с товариством, как допадутся до вина, и палями не отгонишь, не то что… а уж на руку так не положат охулки, вражьи сыны! Пойдем-ка, братове, лад дать, а то, чтобы не было справди поздно, – взял он в руки пернач и двинулся к выходу; вслед за ним двинулась и старшина.

С большим усилием был водворен кое-какой порядок. С угрозами гетманского гнева и даже смертной кары удалось Небабе вырядить из лагеря несколько сотен, смогших еще сесть на коня, остальных же он заставил сносить все польское добро и стягивать напакованные провизией возы к гетманской ставке, поставив везде надежных и верных вартовых.

Ганна же, захвативши знахаря деда, отправилась вместе с ним и с бабами к палатке, где лежал недвижимо несчастный, измученный до смерти отец Иван. Сильное волнение, пережитое им, и невыносимые физические страдания сделали свое дело: он лежал, вытянувшись, почти без дыхания, бледный, как мертвец; глаза его были закрыты, и это еще более увеличивало иллюзию смерти. Дед молча, с суровым лицом, осмотрел его истерзанные ноги и хладевшее тело.

– Ничего, выживет! – заключил он лаконически свой осмотр.

Ганна взглянула с тревогой в лицо отца Ивана и действительно заметила в неподвижных чертах что-то неуловимое, непонятное, но дающее надежду.

– Добрая натура! – подтвердил свое мнение кивком головы знахарь. – А что он без памяти лежит, так это пустяк, сестро. Крови много вышло, да и боль пересилила. Ну, так вот что, – поднял он голос, – зараз нужно промыть ему разведенным в воде дегтем эти ожоги и раны… пощипет трохи, а потом боль утишится. А вы, сестры-бабы, достаньте ветоши да накопайте земли: как промою я раны и засыплю их тертым порохом, то вы обмотаете ветошью и будете их обкладывать землей, – степлится, высохнет одна – положите свежей, чтобы жар в себя, брала.

Принялась Ганна с дедом за операцию. Обмыли они приготовленным раствором зияющие раны, присыпали их дедовым снадобьем и забинтовали слегка ветошью. Страдалец чуть-чуть простонал и, повернувшись удобнее, начал заметнее и ровнее дышать.

– Э, выходится, выходится, – заговорил увереннее дед, – и обличье стало яснее, и раны у него не синие, не землистые, а червонные, значит, горазд!

Ганна перекрестилась и, оставив больного на попечение одной бабы, обкладывавшей ему землей по ветоши кровавые язвы, отправилась с другой бабой и дедом к раненым, перенесенным из табора в особые, отведенные для них палатки.

К каждому подходила Ганна, каждого осматривала с дедом, и всюду ее появление встречалось самыми радостными, благодарственными словами. «Сестрице наша, пораднице наша, господь тебе воздаст!» – говорили раненые, приподымаясь с трудом.

Наконец, дед подвел Ганну к следующему навесу, где лежал безвладно на земле на разостланной керее пронзенный насквозь Ганджа. У ног полковника сидели угрюмо два казака, вглядываясь с тоскливым ожиданием в неподвижное желтое лицо своего атамана. По нем пробегали еще темные тени, но они сползали быстро с окаменевшего лба. В сомкнутых, обведенных черными кругами глазах, в посиневших губах и заостренных чертах лица его не видно уж было теплоты жизни, только по едва заметному трепетанию намокшей в крови сорочки и тихому всхлипыванью в груди больного можно было догадаться, что последняя искра ее еще тлела. Дед взглянул опытным взглядом на своего пациента и поник головою.

– А что, диду? – спросила тихо Ганна, глядя с тоской на близкого, дорогого ей казака.

– Ох, не топтать ему уже рясту, – вздохнул дед, покачав безнадежно головой, – нема уже в каганце лою.

Все замолчали. Безучастно лежал Ганджа с заброшенною назад чуприной, не видя и не слыша ничего, что делалось вокруг него.

– Да как приключилась ему беда? – спросила, наконец, у казаков Ганна.

– Ох, видно, мы прогневали милосердного бога, – произнес один из них, – оттого и окошилось на нашем атамане лихо. Заскучал как-то без воеванья наш батько и поскакал вчера к этому лагерю вызывать лыцарей польских померяться с ним удалью-силой. И любо ж было смотреть на завзятого нашего сокола, как он управлялся ловко да хвацько с ляхами! Девятерых уже уложил на сырой земле спать до конца света, а десятый удрал. Струхнули панки, не захотели больше выезжать за окопы, а полковник наш разъезжает впереди войска да, знай, покрикивает: «Гей, выходите, ляшки-панки, померяться со мной силой, или ушла уже душа ваша в пятки?» Не выдержал насмешки один пышный пан и вылетел на лихом коне к атаману: зазвенели сабли, засверкали над головами их блискавицы, да не попустил господь казаку свалить десятого врага; уже батько было и ранил ляха, уже кривуля вражья стала опускаться все ниже да ниже, как вдруг налетел нежданно сзади волох какой-то, или уж это был сам нечистый, и всадил он батьку в спину клинок, так тот и выскочил острием из его груди. Бросились мы за пекельным выплодком, посекли его на лапшу, да не заживили тем раны нашего атамана, – вздохнул глубоко казак и умолк.

Ганна тоже молчала, охваченная глубокою тоской, и не отводила от помертвевшего лица Ганджи своих грустных глаз. При виде этого знакомого, близкого, дорогого лица перед ней воскресало ее далекое детство, выплывали картины светлой субботовской жизни с ее чистыми радостями и не проходящим до сих пор горем.

Вскоре в лагерь начали возвращаться отдельные отряды.

– А что ж вы докончили, что ли, ляхов? – спрашивал их Небаба.

– Да, пане атамане, тех, которых нагнали, – порешили, – отвечали они, – а за остальными погнались товарищи, не пристало же нам перебивать им охоту?

– А мы в другую сторону бросились и никого не видали, – отозвались угрюмо другие.

– Брешете вы, иродовы дети! – крикнул на них грозно Небаба. – Приманило вас сюда лядское добро да вино, так вы и ворога набок! Только урвалась нитка: попусту торопились, вражьи сыны, киями бы погладить вам за то спины!

Разочарованные в ожиданиях, хлопцы почесывали только затылки и, затаив досаду, угрюмо расходились по лагерю.

К вечеру у окопов уже стали показываться то те, то другие полки. Почти каждый конь у казака был навьючен и дорогою одеждой, и ценным оружием, а за некоторыми тащились на поводу польские кони со связанными пленными. Во всех концах лагеря раздавались и неслись навстречу победителям восторженные крики; товарищи окружали товарищей, разбивались на группы, и не было конца расспросам и рассказам о неслыханном, небывалом поражении ляхов.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 373 – 379.