52. Хмельницкий беседует с Немиричем
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
По уходе Золотаренка Богдан велел подать себе жбан оковитой. Об отдыхе и сне он уже и не думал: нервы его были возбуждены чересчур, и в груди собиралась гроза. Он еще не мог вполне оценить значения зарождавшегося своеволия, подымавшего голос даже против гетманской власти, но уже видел, что его войско не слепо покорно ему, что его ближайшие друзья готовы поднять против него бурю, что не только извне, но и внутри перед ним встают страшные призраки и простирают для непосильной борьбы руки.
Богдан выпил залпом целый ковш оковитой, но не почувствовал никакого возбуждения, только защемившая сердце досада обострилась до злобного чувства. В это время за пологом палатки послышались голоса; один, могучая октава, очевидно, добивался чего-то, а другой, полудетский, звонкий, не уступал просьбе. Богдан взял канделябр, быстро встал, отдернул полог и увидел, что его джура не пускает Сыча.
– А что там? – спросил с некоторою тревогой Богдан.
– Да вот, наияснейший владыка, малец сей заслоняет мне путь к власти, – пророкотал Сыч.
– В чем дело? – нетерпеливо повторил гетман, не улыбнувшись даже на шутку своего любимца.
– Гм! Гм! – откашлянулся тот. – Да возрадуется душа твоя, владыка, о господе: к нам в лагерь прибыли новые силы.
– Кто, кто? Морозенко?
– Увы, не чадо мое, а вельможный подкоморий киевский Юрий Немирич со своим отрядом и просит позволения сейчас же видеться с славным гетманом.
– Немирич? Немирич? Наш шляхтич, честный дессидент, разумная голова? – заволновался, обрадовавшись и оживившись, Богдан. – О, проси его, проси, друже, сейчас ко мне, он мне всегда дорогой гость!
В палатке на столе появилось и венгерское, и бургундское, и старый литовский мед, а через минуту вошел и сам нежданный гость Юрий Немирич.
Это был среднего роста шляхтич. Высокий, открытый лоб с отброшенными назад слегка волнистыми волосами и мягкий, проницательный взгляд глубоких, темных глаз свидетельствовали о его недюжинном уме; небольшая бородка с острым клинышком обрамляла его приятное, симпатичное лицо, в выражении которого не было и тени надменности, присущей польским собратьям, а лежал лишь отпечаток, спокойствия и сознания собственного достоинства. Худенькую фигуру шляхтича облекала темная одежда, единственным украшением которой был большой белый воротник, лежавший на узких плечах. Эта одежда придавала его внешности еще более почтенный и внушительный вид.
– Приветствую тебя, великий борец за свободу! – произнес по-латыни вошедший.
– Простой запорожский казак, славный подкоморие киевский, – ответил также по-латыни Богдан, двинувшись быстро навстречу Немиричу и протягивая ему радостно руку, – не мне носить такое высокое имя, а вельможному пану, потрудившемуся за свободу народов в чужих краях [Ю. Немирич участвовал в голландской революции (прим. автора)].
– Не станем спорить об имени, гетмане; я пришел просить тебя, чтобы принял меня под свое славное знамя. Предки мои были русской веры, я сам душою и телом ваш брат и хочу послужить для свободы родного народа.
– Ты просишь? – произнес растроганным голосом Богдан, обнимая Немирича. – Мы бы должны были просить, чтобы ты пошел с нами рядом. Одно твое присутствие усилит, укрепит наше войско, а мне дает в сотый раз веру, что я поднял за правое дело свой меч. Эх, если бы и другие шляхтичи были той думки, – вздохнул он, – не пролилось бы столько крови!
– Бывшая русская шляхта почти вся окатоличена, – ответил Немирич, – а католичество тем и сильнее грецкой веры, что разжигает фанатизм, раздувает спесь и гордыню, поощряет низменные страсти и господствует развитым умом над невежеством. Вот теперешняя шляхта и ослеплена алчною жадностью да ненавистничеством.
– И нет у нас преданной шляхты, нет у нас своей природной! – воскликнул с горечью гетман.
– Есть, есть, – улыбнулся гость, – хотя ее и глушат чужеядные плевелы, обвившие сетью наш край. Да вот хоть бы Кисель, Свичка, Засулич, Риглевич… И много их заводится на Волыни!
– Так, так, – прервал гостя Богдан, – только что ж это я?.. Ошалел от радости. Садись, мой дорогой пане, вот сюда в кресло, – спасибо князю Заславскому, у меня завелись такие роскоши… Садись же поудобнее да подкрепи себя с дороги кубком старого меду.
– Спасибо, – поднял Немирич налитый гетманом кубок. – За твое святое и честное дело! Только помни, гетмане, – продолжал он, отпивши несколько глотков ароматной влаги, – что тьма порождает червей и гадов. Побольше солнца да воли, тогда, быть может, произрастет новая жатва и даст полезные плоды; но прежде нужно очистить поле от плевел, разрушить гнилое здание, которое не допускает к нам солнца и грозит рухнуть на наши же головы.
– Так, так, – произнес горячо гетман, жадно слушая своего собеседника, – я иду не на кровь всенародную, не мести, не грабежа я ищу, я поднял свой стяг за свободу и благо народа. Чаша нашего терпения переполнилась. Я – голос ограбленных и униженных, я – вопль обездоленных и истерзанных. Ужели ты думаешь, что мне удалось бы собрать эти полчища, если б мною двигали только моя власная месть и вражда?
– Нет, гетмане, этого я не думаю, не думают этого и истинно просвещенные люди, ни даже молодой королевич. Я и некоторые согласны с тобой, что нужно заменить старый порядок новым, более пригодным и лучшим… Я имею к тебе поручение от полковника Радзиевского. Вот письмо! – подал Немирич Богдану большой пакет, запечатанный восковою печатью.
Богдан взял в руки пакет, взглянул на печать и в волнении поднялся с места: «От его королевской милости!» – произнес он дрогнувшим голосом.
– Да, его милость пишет тебе.
Богдан разломал печать неверною рукой, сорвал конверт и принялся за чтение. Королевич просил его прежде всего удержаться подальше от разорения края, напоминая о том, что Речь Посполитая вскормила их всех, что отчизна не виновата ничем, если дети ее подняли междоусобие, умолял его пощадить их общую мать, упреждая, что дальнейшие его шаги погубят и Польшу, и Украйну, а, между тем, пока еще не утрачено время, можно водворить мир, равно дорогой для обеих сторон. В случае своего воцарения, королевич обещал утвердить все требования казаков и просил Богдана не противиться, а способствовать ему в водворении порядка и справедливости во всей стране.
К письму был приложен и набросок вольностей и привилей казачьих, которые они получат по восшествии на престол Казимира: гетман будет облечен полной властью в Украине, кроме права сноситься с иностранными дворами; уния будет устранена, обещалась полная свобода веры: все должности в Украине должны быть заняты лишь православными; иезуиты лишены будут права жить во всей Русской земле; коронные войска не будут больше там расквартировываться; об одном лишь простом народе ничего не упоминалось, хотя польским панам и возбранено было пребывание в Киевщине и Волыни.
Хмельницкий заметил это, но не обратил особенного внимания в общем чтении, подавленный милостивым обращением маестатной особы. Он окончил чтение, поцеловал с глубоким почтением подпись и положил бумагу на стол.
– Видит бог, – произнес он в сильном волнении, – что я не желал погибели отчизны, она сама меня вынудила поднять меч!
Гетман зашагал широкими шагами по палатке; видно было, что письмо королевича тронуло его. Да, такого успеха он никогда не ожидал: все его требования подтверждаются королевичем. Чего же больше желать? Чего еще нужно этим горланам ненасытным? Вот только простой народ… Ну, и ему дадут или мы сами дадим облегчения. Да, но королевич еще не король, а король не сейм! «Нет, нет, не поддавайся легко обещаниям, не прельщайся льстивою ласкою, Богдане! – словно слышится ему голос владыки. – Не надейся ни на князи, ни на сыны человеческие, а устраивай сам прочно судьбу своего народа».
– Что ж ты думаешь предпринять, гетмане? – прервал его размышления Немирич.
Богдан посмотрел на него пристально и призадумался: и сам он еще не знал хорошо, что предпринять, и не хотел своих неустановившихся дум доверять сразу чужому лицу; ему было интереснее узнать сперва мнение гостя, поэтому он и прибег к своему обычному приему – к хитрости.
– Хочу идти в Варшаву, – ответил он спокойно.
– Зачем?
– Чтоб утвердить незыблемо наши права и дать свободу народу.
– Но если все это дается тебе добровольно?
– Обещается только, – поправил с улыбкой Богдан, – да и не королем, а королевичем.
– Но ведь если вы подадите за него голоса, так он будет избран несомненно.
– А если и будет избран, то еще нужно, чтобы исполнил обещание, а потом чтобы и сейм утвердил предложенные нам королем права и привилеи, а разве сейм утвердит их, славный мой подкоморие? Разве самозванные королята откажутся когда-либо от наших роскошных степей, от наших девственных нив, от наших тенистых лугов, да еще от нашей даровой рабочей силы? Сроду! Во веки веков!
– Год назад ни за что бы, правда, но ведь теперь вместе с твоим голосом будут говорить Желтые Воды, Кодак, Корсунь, Пилявцы.
– Ха-ха, пане мой любый! Коротка у вельможных панов память: что прошло, то минуло, а сегодня снова хоть из пальца высоси!
– Но ведь сначала же нужно испробовать мирные средства и увериться, что они невозможны?
– То есть дать время оправиться снова врагу?
– Так этим временем воспользуешься и ты, укрепишь свою страну внутри, оградишь ее недоступными твердынями.
– Для того все-таки, чтобы, в конце концов, решить спор мечом? Так лучше его в ножны и не вкладывать.
Богдан был с виду упорен и строг, чем вызывал в своем собеседнике горячее стремление переубедить его; внутри же у гетмана била ключом радость, так что чем больше протестовал Немирич, тем ему труднее было ее сдержать.
– Но, дорогой мой гетман, – говорил убежденно гость, – меч есть зло, а потому к нему надо прибегать в крайности, изверившись в остальных способах.
– Да, да, изверившись, – подхватил гетман, – вот я и поведу в самое сердце Польши сотню тысяч своих лыцарей да другую сотню тысяч татар, тогда и панам лучше припомнятся Кодак и Пилявцы, да и для выбора короля прибавится голосов.
Немирич схватился с кресла. Волнение стиснуло ему грудь, ужас широко открыл его темные, выразительные глаза.
– Ты не сделаешь этого, – воскликнул он, хватая гетмана за руку, – ты на такое святотатство, на такое варварство не способен! Ведь эти двести тысяч обратят в руину и кладбище страну! Ведь ты до Варшавы проложишь пустыню! Ты погубишь невозвратно отчизну, от жизни которой зависит и ваша судьба! Ведь на эту руину набросятся хищные соседи, расшарпают, разорвут на куски все наследие и поглотят вместе с ним и вас… поглотят, богом клянусь, и твои задавленные, обессиленные правнуки не посмеют даже подумать о какой-либо борьбе, а потонут в пучине насилия… Гетмане! – загорался трогательным чувством Немирич. – Я прибыл к тебе не из корыстной цели и не из жажды славы, – ты знаешь, что и того, и другого у меня есть довольно, – меня привлекло сюда лишь горячее желание добра твоему народу, верь!
– Верю! – пожал ему крепко руку Богдан, не отводя сверкавших сочувствием глаз от своего собеседника.
– Да, верь, – говорил Немирич пламенно Богдану, – тебе нужно не разрушить Польшу, а укрепить в законе и власти, что и можно сделать, поддержав короля.
– Иезуита, – вставил Богдан.
– Хотя бы и иезуита. Генрих сказал, что Париж стоит обедни, и переменил исповедание, а Казимиру польская корона дороже кардинальской шапки; он к ней и ко власти стремится всеми силами души, для них он признает и libertas constienciae… Да, Польша, или, лучше сказать, Речь Посполитая, нужна тебе, как крыша, как храмина, под которой ты будешь устраивать благополучие своей страны… Тебе дала в руки фортуна счастливый момент, пользуйся же им, но не злоупотребляй: укрепи столбы здания и осчастливь сущих под ним; только слепец Самсон разрушил их из чувства мести, но и сам же погиб под развалинами. Счастливый момент может быть обращен в вечное проклятие, если мы не сумеем понять его!
– О светлый ум! – обнял Немирича в порыве восторга Богдан. – Как же я счастлив, что мои мысли, хотя и затуманенные сомнениями, совпадают отчасти с твоими!
– Это действительно счастье, – воскликнул растроганный подкоморий, – и не мое, и не твое, а всего народа! – и он начал с увлечением развивать перед Богданом политику, которой следовало держаться. Польша-де сейчас необходима для целости и бытия самой Украины; она из всех союзников – самый безопасный; нужно поддержать ее временно, чтобы воспользоваться ее покровом для внутреннего устройства страны, на которое и следует обратить все свои силы.
Панский строй Польши непременно поведет ее к гибели и распадению, так нужно, чтобы Украйна к тому моменту переросла свою опекуншу и смогла зажить полной жизнью. Самые недостатки и пороки теперешней утеснительницы должны служить указаниями, как устроить и уладить хатние дела в родной стране и уж, конечно, не на польско-панский манер. Должны быть вызваны к жизни великие народные силы, и они здесь дадут поразительные плоды… Немирич стал рисовать перед гетманом яркими красками дивные картины будущего: академии, школы должны покрыть всю страну, призванные из чужих стран мастера и художники научат население новым формам производства, естественные блага и плодородие обогатят страну.
Право за правом переходило бы неизбежно, силою течения вещей, в руки гетмана; Европа привыкла бы видеть Украйну самостоятельной, свободной и сильной; ополченная мощью и окрыленная знанием, она стала бы твердою стопой у Черного моря и посылала бы свои корабли за богатствами по всему миру… Наконец, культура дряхлеющей Польши должна будет уступить культуре свободной и сильной страны.
Богдан возражал, горячился, увлекался сам дивною силою фантазии своего собеседника, словно подымавшего перед ним дальний горизонт, за которым сиял такой яркий свет, и снова возвращался к своим сомнениям; в одном только он теперь был убежден твердо, что никакие крики толпы не подвинут его идти на разорение Польши; вчера перед образом спасителя подсказало ему такое решение сердце, а сегодня разум утвердил это решение. Белый свет застал собеседников за ковшами венгерского и за теплым, дружеским разговором. Наконец, Богдан встал; за ним поднялся и Немирич.
– Прости, дорогой гость, – сказал Богдан, провожая Немирича и пожимая ему дружески руку, – что я отнял от твоего отдыха ночь; причиной тому твой увлекательный ум и моя безмерная радость видеть тебя среди своих лучших друзей и порадников.
Примечания
Ю. Немирич присоединился к Хмельницкому только в 1657 г., насмого позже описываемых событий. Художественно оправданный анахронизм.
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 411 – 418.