33. Оксана снова в плену у поляков

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Небольшая группа поселян, вооруженных копьями, косами, вилами и ножами, выбралась из Хустского, леса и стала осторожно врассыпную пробираться перелесками да оврагами, придерживаясь дороги, ведущей к Корцу. Никто, конечно, из этой нестройной, разношерстной толпы и не думал нападать на укрепленный замок князя Корецкого, где, кроме княжеской семьи и хорошо вооруженной команды, было много отрядов и других польских магнатов, съехавшихся в это недоступное гнездо, но всякий надеялся встретить под Корцем загоны Морозенка или Чарноты, о которых сообщали в монастыре.

После вчерашнего проливного дождя всюду стояли огромные лужи, а в долинах – целые озера, через которые приходилось брести почти по пояс в воде, но зато гроза очистила воздух и наполнила его освежительною, ароматною прохладой. Дорога шла все лесом: иногда он разрывался, и путники выходили на широкое поле густой, нескошенной травы или полегшего жита.

Но такие перерывы встречались очень редко, лес снова смыкался за полем, и путники вступали опять под его прохладную тень.

Усталые, измокшие, они тащились молча и осторожно, стараясь производить как можно меньше шума.

Дальше можно было держать себя смелее, но здесь, вблизи от Гощи, в которой сосредоточивались такие силы пана воеводы и к которой отправился отец Иван с поселянами, надо было соблюдать большую осторожность.

Солнце уже стояло над самою головой и показывало полдень, а путники до сих пор еще не делали привала. Оксана, впрочем, не ощущала никакой усталости, она не чувствовала ни тяжести своего тела, ни страшных пузырей, натертых на ногах; она ощущала в своем сердце только такой безграничный прилив радости и счастья, который все эти физические страдания делал ничтожными и легко переносимыми. Силы ее утраивались от этого необычайного подъема духа. Ей казалось, что люди двигаются невыносимо медленно, хотелось бежать, на крыльях лететь туда, где ждет он, дорогой, так мучительно любимый, так бесконечно долго жданный!

– Олексо! Олексо! Жизнь моя, счастье мое! – шептала она, прижимая руки к сердцу, будучи не в силах подавить свое волнение.

Но вдруг восторг ее сменялся отчаянием и сомнением. Она уже так привыкла к горестям и разочарованиям, что боялась верить этому близкому счастью. Воспоминания о мнимом спасении ее Комаровским, о побеге с Ясинским смущали ее сердце предчувствиями какого-то несчастья и горя. Ей начинало казаться, что это обман, что сообщение о Морозенке принес какой-нибудь лядский шпиг для того, чтобы вовлечь их в западню; то ей казалось, что сама она ослышалась, что никто не упоминал имени Олексы; то ей казалось, что он уже пойман, замучен, четвертован.

Наконец, ее треволнения достигли такой степени, что она решилась обратиться к деду.

– Диду, – произнесла она как можно тише, – да это правда ли, что Морозенко здесь недалеко?

– Что ты, что ты, хлопче, – повернулся к ней дед, – я вот расспрашивал опять людей… сами его видели, говорят все, что здесь он передохнет с день, не больше, потому спешит к батьку Богдану.

– Свите боже! А мы так ползем! – воскликнула Оксана.

– Тише, ты, дурной! – дернул ее дед за рукав сорочки. – Да мы и так гоним без передышки, словно дети, забавляясь игрой в гусей. Я уж давно ног не слышу, и то пора бы сделать привал, а то понатужимся сразу, а потом не хватит сил.

Но Оксана словно не слыхала его предостережения.

– Господи! Когда бы скорее! – вырвался у нее такой горячий возглас, что шедший с ней рядом угрюмый крестьянин спросил с изумлением:

– А тебе чего это, хлопче, так больно Морозенко понадобился?

Оксана сразу смешалась.

– Брат он ему, видишь ли, старший, – поторопился объяснить дед. – Семью их всю вырезали, осталось их только двойко, да вот и то его, – указал он на Оксану, – уволок пан Чаплинский с собой, а мы с ним выкрались да и спешим теперь к брату.

– Ага, вот оно что! – произнес крестьянин. – Ну, это в наше время не диковина, хлопче! Сиротят они так и отцов, и детей! – и, подавивши короткий вздох, он погрузился снова в свои, очевидно, невеселые думы.

Это маленькое происшествие заставило Оксану быть осторожной: до самого привала она не проронила ни слова, повторяя только в мечтах имя Олексы и прилагая к нему все нежные, дорогие названия, какие только могло подсказать ей нежное, переполненное любовью сердце.

Уже солнце начало склоняться к горизонту, когда решено было остановиться для привала.

Усталые путники размотали свои измученные ноги, закусили хлебом с огурцами и прилегли заснуть, чтобы быть в силах ночью снова продолжать свой путь.

Уже давно в воздухе носилась какая-то желтоватая мгла и слышался запах гари, но путники, подавленные своими думами, не замечали этого во время своего путл и, расположившись на покой, заснули сразу. Но когда начало темнеть и сумрак сгустился в лесу, один из поселян, поставленных на страже, обратил внимание всех на край неба, начавший светиться из-за леса алым заревом.

– Горит, братцы, горит в той стороне что-то! – крикнул он тревожно.

– Горит, и здорово, – поднялся дед, – видимо, далеко, а сколько захватило неба.

Все вскочили.

– А влезь-ка, кто помоложе, на дуб, – обратился к Оксане первый угрюмый крестьянин, – где именно пожар, не в нашем ли селе?

Оксана не заставила повторять просьбы и бросилась карабкаться на дуб, но делала это неумело и все скользила ногами.

– Да как ты лезешь? Ты обхвати ногами дерево да и двигайся! – ворчал угрюмый мужик. – Гай, гай, а еще хлопец! Мало разве надрал на своем веку сорочьих да вороньих гнезд?

– Да он больше возле чертовых панов казачком был, – вступился дед, – а вот я подставлю плечо, – подсадил он Оксану на первую ветку, с которой уже легко было выкарабкаться на верхушку.

– Ну-ну? Ну, что, где горит? – заинтересовались все путники, разбуженные тревогой.

– Вон там за лесом, будто у речки…

– Так и есть, что у нас в Гоще, – встревожились некоторые.

– В Гоще, в Гоще, нигде, как в Гоще, – подтвердили другие.

– Что это, жгут, верно, наших ляхи? – вскрикнул гневно угрюмый мужик.

– Ну, нет, – заговорил уверенно дед, – Кисель свое добро жечь не станет, это, должно быть, отец Иван поблагословил молодцам распалить люльки.

– Верно, верно! – подхватили многие. – А если это наши, помогай им бог, пусть и наше добро все прахом пойдет, лишь бы проклятым ворогам добре икнулось!

Все заговорили на эту тему, сон и утомление прошли сразу; решили двигаться дальше, боясь, чтобы не настигли всполошенные поляки, которые, наверно, станут удирать из Гущи.

Вскоре взошла луна и идти стало еще лучше. Покинувши извилистые и тенистые тропинки, путники решили пойти ночью большою дорогой.

Было уж пройдено еще верст пять, шесть, когда первая Оксана заметила мелькнувший вдали между деревьев огонек.

– Панове, огонь, огонь! – вскрикнула она, указывая рукой по направлению светящегося пятнышка.

– Тс… тише! – схватил ее за руку дед. – Где, где огонь? – начали осматриваться окружающие.

– Да вот, вот, – показывала Оксана.

Но огонек, мелькнувший вдали, скрылся вдруг куда-то, словно провалился сквозь землю. Несколько минут путники напрасно колесили вокруг, отыскивая его, но огонек скрылся.

– Уж не показалось ли тебе, хлопче? – спросил, наконец, с сомнением дед.

– Да нет же, нет, видел! Крестом святым клянусь! – уверяла, чуть не плача, Оксана.

Несколько хлопцев разбежались в разные стороны, и вскоре послышался радостный, громкий шепот: «Есть, есть, панове, и не один, несколько… Это костры горят, версты две отсюда, рукой подать».

– Морозенко, Морозенко! Он, дидуню! – вскрикнула радостно Оксана.

– Да молчи ты с своим Морозенком! – дернул ее сердито за руку дед. – Тут, панове браты, надо поступить осторожно. Быть может, на Морозенка будем целить, а к ляхам попадем в зубы.

– Какие тут ляхи? Нет никого! Да это тот же и есть Волчий лес, где Морозенко должен отдыхать, а он уж поблизу себя не потерпит лядского духа! – раздались кругом восклицания.

Но дед остановил всех.

– Э, нет, панове, поверьте уж моей седине, послушайте меня: осторожность нам не помешает. Положим, что оно и вернее то, что это Морозенко, ну, а что как вдруг ляхи? Все может статься. Быть может, то какие беглые паны перекрываются, а у них ведь с собой и мушкеты, и пистоли, а у нас на всю братию не найдется и двух. Так не лучше ли будет, когда мы станем подвигаться понемножку, а вперед лазутчиков пошлем? Убытку нам от этого никакого не будет, а добро большое: уж недаром старые люди говорят, что береженого бог бережет.

Решено было выслать вперед несколько лазутчиков, которые должны были подползти к самому лагерю и разузнать, кто это такие, и в благоприятном случае выстрелить два раза из мушкета.

Как ни уговаривал Оксану дед, чтобы она не шла вместе с ними, хлопец настаивал на своем.

– Ну, только ж смотрите, дети, осторожно, тихо подползайте, – наставлял их еще раз дед, – а мы будем понемногу подвигаться вперед.

– Да не бойся, диду,; – ответил угрюмый мужик, вызвавшийся тоже идти вперед, – не выдадим.

– Ну, с богом, дети, а коли что, так спешите назад, мы будем недалеко.

Парубки перекрестились и двинулись вперед.

Все шли воровски тихо, не произнося ни слова. В лесу было глухо и сыро, как в могиле, набежавшие тучи закрыли луну. Каждая треснувшая ветка заставляла вздрагивать всем телом. Слышалось только учащенное дыхание движущихся без шума фигур. Оксана шла рядом с угрюмым мужиком. От волнения ей захватывало дух, ей казалось, что стук ее сердца разносится по всему лесу. Так прошло четверть часа. Вдруг один из передовых парубков шепнул едва слышно: «Огонь».

Все вздрогнули, насторожились и повернулись в ту сторону, куда указывала его рука.

Действительно, среди стволов деревьев мелькнул, как звездочка, огонек. Парубки, удвоив осторожность, двинулись торопливо вперед. Вскоре можно было уже ясно различить четыре больших огня, по-видимому четыре костра.

– Ну, панове, теперь ползком, разобьемся подвое, – заговорил едва слышным шепотом угрюмый мужик, – вон где они, в долине.

Парубки разделились на три группы и поползли по земле. Лезть было тяжело и неудобно. Несколько раз Оксана натыкалась в темноте на острый сучок или еловую шишку, но она не замечала ничего.

– Слышишь, лошади храпят! – раздался над ее ухом шепот соседа.

Оксана прислушалась и действительно услышала лошадиный храп.

– Конные, – прошептал снова мужик, – либо казаки, либо паны, но не наш брат, серяк.

Они подвигались дальше. Почва начала понижаться.

– Обрыв, хлопче, – прошептал снова мужик, – будь осторожен, не кувыркнись…

– Не бойтесь, дядьку, – едва могла ответить задыхающаяся от волнения Оксана.

Но вот деревья начали редеть, и наконец лазутчики очутились почти на самом краю обрыва.

– Ты дальше не лезь, хлопче, посмотрим: видно и отсюда, – удерживал ее за плечо мужик.

Оксана замерла на месте и, вытянувшись, из-за дерева начала всматриваться в то, что происходило внизу.

В долине, окруженной со всех сторон лесами, горели ярко четыре больших костра с установленными на них котелками. Вокруг них сидело душ сто казаков в синих жупанах, смушевых шапках, а между ними мелькали и хлопские серяки.

– Наши, наши, дядьку! – вскрикнула громко Оксана. – Смотрите, казацкие шапки, жупаны!

– А почему ж их душ сто, не больше? – заметил еще нерешительно мужик.

– Кто знает, они нам расскажут, быть может, это передовой отряд… идем, идем скорее, – задыхалась Оксана, дергая крестьянина за рукав.

– Стой, – остановил он ее, – мне послышалось какое-то лядское слово.

– Да нет же, нет! – вскрикнула нетерпеливо Оксана. – Ведь видите же вы – казаки… казаки! – и с этими словами она бросилась вперед.

Крестьянин поспешил за ней. Через две минуты они уже стояли на краю обрыва.

Появление их было замечено среди казаков и вызвало сильное волнение.

– Эй, кто там? До зброй! – закричали некоторые из них, подымая ружья.

– Стойте, стойте, братове! – замахали Оксана и крестьянин шапками, спускаясь с обрыва.

– Свои, свои, свои!

Последний возглас, казалось, не произвел особенно приятного впечатления на казаков, но они остановились, не опуская мушкетов.

Оксана не сбежала, а слетела с обрыва.

– Вы от Морозенка, от Морозенка, панове? – бросилась она к ним с вопросом.

– Гм… вот что! Да, от Морозенка, – ответили ей некоторые; другие переглянулись.

– Где же он?

– А тут близютко…

– А вы куда?

– Мы с загоном… нас выслали вперед разведать, чтобы не налететь на поляков…

– С загоном? – переспросил встревоженно один из казаков, казавшийся старшим. – А много ли вас?

– Нет, всего тридцать.

Казак шепнул что-то другому и продолжал свои расспросы:

– Куда же это вы шли?

– Да к Морозенку, спешили соединиться… говорили, что он недалеко.

– Да, это он нас выслал вперед, а где же ваши товарищи?

– Здесь, в лесу, ждут гасла, – ответил крестьянин.

– Ну, так давайте же его скорее… чего же вы ждете? – зашумели кругом казаки. В это время из опушки показались и другие четыре парубка. Крестьянин, пришедший с Оксаной, поднял пистолет и дал один за другим два выстрела.

Оксана засыпала вопросами давно желанных друзей, но они большей частью отмалчивались или произносили какое-нибудь односложное слово.

Не прошло и получаса, как из опушки начали показываться вооруженные ножами, дрекольями, самодельными мечами крестьяне; казаки приветствовали их громкими радостными восклицаниями.

– Ну, что же, теперь все, диду? – спросил старший из казаков деда, когда последние группы спустились с обрыва.

– Все, все, сынку! – ответил старик.

– Ну, так пойдем к атаману, оставьте только тут дреколье, – скомандовал казак.

Крестьяне побросали наземь свое оружие и тихо, поснимав шапки, последовали за казаком. Остальные казаки двинулись полукрутом за ними. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как вдруг раздался чей-то визгливый, шипящий голос:

– На пали их всех, на виселицы быдло!

Если б в это время земля провалилась под ногами поселян, они не так бы испугались и поразились, как от этого возгласа; они даже сразу не поняли, что случилось, как это казаки начали кричать по-польски и ругать их быдлом? Но им не дали опомниться. С гиком, с дикими криками набросились на них со всех сторон переодетые ляхи.

– А что, поймались, псы, схизматы, быдло! – раздались со всех сторон яростные польские возгласы, и, выхвативши кинжалы, ножи, и сабли, ринулись на крестьян ляхи.

– Зрада! Зрада! За ножи, братове! – раздались крики среди крестьян.

Некоторые схватились за ножи, но так как они против сабель и копий оказались ничтожными, то защищаться было нечем.

Произошла какая-то безобразная свалка: поляки набрасывались на крестьян, валили их на землю, скручивали веревками, прикалывали кинжалами.

Почти никто не сопротивлялся.

И неожиданность, и ужас, и беспомощность парализовали совершенно крестьян.

А чей-то визгливый голос все выкрикивал:

– Оставьте несколько псов для потехи, шкуру с живых сдерем, на колья посадим. Гей, готовьте пали и веревки, мы им покажем Морозенка! А вы, бестии, подумали, что это и вправду казаки? Ха-ха-ха, только вашу шкуру надели, чтобы лучше ловить вас и карать за бунтарство! – кричал и шипел голос, разражаясь какими-то дьявольскими проклятиями.

Когда Оксана услыхала этот голос, он ей показался знакомым, но из всех его проклятий она поняла только одно, что она снова попала в ловушку полякам. Охватившее ее отчаяние было так велико, что Оксана почувствовала вдруг, как всякая энергия, всякая жажда жизни покидает ее.

«Ох, смерть, скорее бы только!» – пронеслось в голове ее, и она безропотно дала связать себя, когда очередь дошла до нее.

Расправа с крестьянами продолжалась недолго: через четверть часа все оставшиеся в живых уже лежали на земле, связанные веревками.

– Ну, теперь стругайте скорее пали, панове! – раздался над Оксаной тот же визгливый голос. – Половину этого быдла на пали, а половину повыше, на деревья, Можно было бы с ними разделаться и лучше, да жаль время терять!

С этими словами говоривший шляхтич, одетый в костюм крестьянина, толкнул Оксану изо всей силы ногой; но Оксана даже не полюбопытствовала поднять голову и взглянуть в лицо тому, в чьи руки досталась ее жизнь; она даже почти и не почувствовала удара.

Повернувшись лицом к земле, она шептала побелевшими губами:

– Смерть… смерть… скорее бы! Эх, нет сил больше жить!

Ляхи исполняли торопливо приказания своего начальника.

– Третьего на кол, – скомандовал он резко и, указавши на деда, прибавил: – Этого старого пса связать и в живых оставить, расспросим с угольками.

Началась последняя конвульсивная борьба жертв. Раздались раздирающие душу вопли и стоны. Ляхи подымали крестьян, набрасывали им на шеи веревки и с громким хохотом вздергивали на деревья; других раздевали донага и тащили на пали.

– Так вам, псам, так вам, собакам, – приговаривал злобный, шипящий голос начальника отряда, – корчьтесь, шельмы; захотелось панами быть, вот вам и честь. Сидите, сидите спокойно, а я постою перед вами!

Некоторые из крестьян падали шляхтичу в ноги с мольбами о пощаде, но вопли эти, казалось, раздражали его еще больше.

Большинство же крестьян шло тихо, покорно и тупо, как идет в бойню подгоняемый резником бык.

Наконец, очередь дошла до Оксаны. Оксана быстро поднялась с земли и, повернувшись к деду, произнесла тихо:

– Простите, дедуню, если когда обидела в чем вас.

– Бог простит тебя, дитя мое, прости и ты меня, – ответил дрогнувшим голосом дед, утирая глаза.

Оксана поспешно наклонилась и прижалась губами к руке старика.

Дед осенил ее крестом.

– Да вот еще, дидуню, – сняла она торопливо зашитый в парчу пакет. – Вас оставили в живых, возьмите, спрячьте, быть может, удастся спастись, – это батьку Богдану нужно. А Олексе, увидите его, скажите, что любила, люблю и буду вечно… вечно…

Но в это время над головою Оксаны раздался голос старшего ляха, одетого казаком, с которым она разговаривала вначале.

– А вот и тот хлопец, который все о Морозенке толковал, он может нам много рассказать!

– Тащи его, песьего сына, сюда! – скомандовал визгливый голос.

Оксана вздрогнула с головы до ног. Ужасная догадка прорезала вдруг ее мысли. Она подняла голову, взглянула и замерла.

Перед ней стоял Ясинский.

Оксана пошатнулась и едва не упала на пол.

О господи, да неужели же и смерти не даст ей господь, а позор?

Грубый толчок поляка заставил ее очнуться.

– Ну, иди ж, иди, чего упираешься? – крикнул он сердито, приправляя свои слова добрым ударом кулака.

Оксана сделала несколько шагов; ей показалось, что Ясинский не узнал ее, и пока решилась молчать, не подымая головы, чтобы быть поскорее осужденной на смерть. «Прощай, Олексо, навеки!» – произнесла она про себя и начала повторять слова молитвы.

– Ну, говори, щенок, поскорее: что ты знаешь об этом собачьем схизмате? – крикнул Ясинский.

Оксана молчала.

– Где он? Сколько у него быдла? Куда идет? – продолжал он допрашивать.

Оксана закусила губу и опустила еще ниже голову.

– Ишь, хлопская тварь, как молчит теперь, змееныш! – крикнул грубо приведший Оксану лях и ударил ее со всей силы кулаком под подбородок.

Голова Оксаны невольно подскочила вверх, от сильного толчка шапка слетела с нее, волосы рассыпались и закрыли до половины лицо.

– А тогда, небось, как трещал, – продолжал он, – «здесь, мол, недалеко брат мой коханый…». Отвечай же, когда ясный пан тебя спрашивает! – замахнулся он снова кулаком.

Но Ясинский перебил его с тревогой в голосе:

– Недалеко, говорил хлопец?

– Да ведь это они к нему и спешили! – ответил лях.

– Что ж ты молчишь, щенок? Отвечай сейчас, или я запорю тебя канчуками! – заревел Ясинский, наступая на Оксану, и, выхвативши из-за пояса нагайку, он свистнул ею в воздухе и ударил Оксану со всей силы по спине.

Оксана вздрогнула, но сцепила еще больше зубы и решилась не отвечать до самой смерти ни одного слова.

Ясинский попробовал предложить ей еще несколько вопросов, сопровождаемых ударами хлыста и кулаков, но Оксана молчала так упорно, что можно было даже усомниться в том, в состоянии, ли она была говорить.

– А, так-так, щенок заклятый! – зашипел с пеной у рта Ясинский, забывая в порыве бешенства недалекую опасность. – Канчуков сюда! Я уже одного такого научил в Субботове, научу и тебя!

Оксана помертвела. О господи, все погибло!.. Они сейчас сорвут с нее одежду… узнают… Что ждет ее? Этот зверь… Опять… Нет!.. Нет!.. Смерти! Смерти! Кто же даст ей смерть?..

И, забывая все на свете, Оксана крикнула не своим голосом, бросаясь к деду:

– Диду! Спасите! Убейте! Не допустите!

– Не допущу! – крикнул дрогнувшим от волнения голосом дед, и, рванувши с небывалой для него силой веревки, он бросился как безумный с ножом к Оксане.

Все это произошло в одно мгновение, но прежде, чем дед успел добежать до Оксаны, свидетели этой сцены пришли в себя.

– Держи старого пса! Вали хлопца! – зарычал Ясинский.

Однако сделать это было не так-то легко.

Оксана защищалась с яростью бешеной кошки; не имея никакого оружия, она впивалась когтями и зубами в старавшихся повалить ее ляхов. Отчаяние придавало ей силы. Она была действительно страшна в эту минуту. С диким рычаньем вырывала она зубами куски мяса у своих мучителей, вцеплялась окровавленными руками в глаза, в лица и рты.

– Стой, доню, зараз, зараз! – кричал и обезумевший дед, размахивая ножом.

Но с дедом покончили скоро.

– А вот тебе, старый пес! – крикнул старший из ляхов, ударив его палашом по руке; кисть ее со стиснутым крепко ножом упала на землю, лях выхватил его и с диким хохотом погрузил до рукоятки в грудь старика. Дед только захрипел и пал, как куль, на землю.

Недолго защищалась и Оксана.

Один из ляхов схватил ее сзади за талию и ловким движением повалил сразу на землю.

– Спасите! Сжальтесь! – рванулась она еще раз, но было уже поздно.

– Канчуков! – заревел Ясинский.

Пара сильных рук рванула с нее сорочку, обнажив грудь… Оксана вскрикнула и потеряла сознание…

– Дивчина! – крикнули все, расступаясь в изумлении.

– Вот так находка! – вскрикнул с усмешкой Ясинский. – Як бога кохам, панове, Венера к нам благосклонна, она посылает нам утешение даже в походе. А ну-ка, посмотрим, хороша или нет? – подошел он к Оксане и, отбросивши с ее лба волосы, глянул ей в лицо.

– Оксана! – вырвался у него невольный возглас. – Но как? Каким образом? Умерла? Жива? Воды скорее! – заговорил он отрывисто, наклоняясь над ней.

– Жива! – ответил грубо один из стоявших здесь ляхов. – Водой облить – отойдет.

– Отойдет или нет, а больше уж от меня не уйдет, – прошептал про себя, Ясинский. – Поднять ее и отнести в мою палатку! – скомандовал он, выпрямляясь.

Но в это время к нему подбежал, задыхаясь, какой-то испуганный шляхтич.

– Пане Ясинский! На бога! Скорее! – заговорил он, едва переводя дыхание. – С той стороны леса наступают казаки, кажись, Морозенко…

Но Ясинский не дал ему окончить. Лицо его побледнело… Глаза остановились с безумным ужасом…

– На коней! – крикнул он. – Скорее! Скорее! Всех приколоть… никого не оставить… чтоб не было следа… Залить костры… Ее… – указал он на Оксану, – во что бы то ни стало с собой!

Через полчаса на месте стоянки все было тихо и безмолвно. От загона не осталось и следа. При тусклом свете тлеющих углей белели повешенные и посаженные на кол крестьяне; на земле темнели группы трупов, приколотых наскоро. Посреди всех лежал, разметавши руки и седые волосы, дед с зияющей раной в груди.

Через полчаса с трех сторон обступили это место конные отряды Морозенка. Завидя еще издали догоравшие костры, они с осторожностью надвигались на неизвестное становище, но, заметивши, что никого нет, подскакали торопливо и наткнулись прямо на теплые еще трупы.

– Пане атамане, – крикнули передовые, – ляхи только что были здесь!

– Как ляхи? – отозвался на крик молодой, сильный голос, и в слабо освещенном кругу показалась на бешеном рыжем коне статная фигура знакомого нам Морозенка. За атаманом стали подъезжать и остальные… Все останавливались и смотрели равнодушными глазами на трупы: они привыкли уже к подобным зрелищам.

– Ляхи, ляхи… – заговорили ближайшие, – это их штуки: все ведь наши селяне лежат.

– Не только лежат, но и сидят, – подхватили другие, ощупывая посаженных на кол, – еще тела теплые… Наскоро, видно, прикончили и удрали.

– Погнаться бы, пане атамане, – предложили некоторые, – поджарить можно на угольях, а то рассадить на кольях рядом с хлопами и панов… либо пришить собственными ремнями к спинам их эти трупы…

– Все это добре, – промолвил после некоторого раздумья Морозенко, – да только куда за ними гнаться? Ночь и лес… а времени у нас мало на играшки.

– Да вот, – нагнулся один к земле, – лист какой-то валяется. Може, через него можно узнать, куда они утекли?

– Давай сюда лист! – заинтересовался Морозенко и, взявши в руки пакет, раскрыл его и стал внимательно осматривать, поворачивать вовсе стороны. – Что в нем? Вот бы… Гей, панове! – обратился он, наконец, громко ко всем. – Кто из вас грамоту знает, кто может по-писаному прочесть?

Все зашевелились и начали передавать атаманский вопрос друг другу; но ответом на него было лишь пожимание плечами да отрицательное покачивание головой.

– Что же, неужто ни одного пысьменного в нашем отряде нема? – допытывался с досадой Морозенко. Но все переглядывались и молчали. Некоторые только, обиженные этим вопросом, отвечали недовольно:

– А на черта нам, пане атамане, эта грамота? Разве мы дьячки, что ли? Доброму казаку и не подобает держать книжку в руках; руки ведь нам богом даны для сабли, а не для чего другого.

– Это правда, – загудели сочувственно многие, – а вот между нами же есть настоящий дьяк, Сыч… так пусть он и выводит буки-аз-ба.

– Правда, я и забыл, – обрадовался Морозенко, – попросите же батька сюда.

Вскоре явился опачканный весь в крови да грязи ог-неволосый Сыч.

Он, по-видимому, смутился предложением своего названого сына, но лист взял в руки и стал к нему присматриваться…

– Посветите ему! – приказал Морозенко.

К Сычу поднесли несколько горящих головней.

– Нет, сыне, – после долгого молчания промолвил, наконец, Сыч. – По-мудреному тут словеса закручены… Да еще, кажись, по-польски… а я только по церковным книжкам разбираю, да и то по тем, что напамять учил… Вот только заголовок разобрал, – что, мол, лист Богдану Хмельницкому…

– Богдану, нашему батьку, гетману? – всполошился атаман. – Так давай его сюда… может, что-нибудь очень важное, – спрятал он за пазуху неразгаданное послание, – да знаете что, братцы, – обратился он к отряду, – не будемте по пустякам тратить часу, а поспешим к ясновельможному.

– Згода, згода! – откликнулся дружно отряд и крупною рысью двинулся за своим атаманом.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 253 – 268.