38. Вишневецкий удирает от Кривоноса
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
– Что там случилось? – недоумевал Кривонос. – Уж не горит ли ток пана Тышкевича? Только кто бы нам оказал такую услугу? Селяне прислужились… а может быть, Шпак? О, помоги, помоги, боже!
Кривонос заметил, как к Яреме подлетел на коне какой-то тучный всадник и начал о чем-то взволнованно говорить, жестикулируя нервно руками; произошел по-видимому резкий спор, и вскоре часть войск отделилась и быстро понеслась за тучным всадником к месту пожара. Оставшиеся же войска, подкрепленные новыми, спешившимися драгунами, уже приготовились к решительной атаке. Кривонос у трех переправ сгруппировал курени и ободрял всех взволнованным голосом.
– Настал час, друзья, померяться силой с Яремой. Постоим до последнего… От него пощады не ждать, так не пощадим и мы своего живота для псов-жироедов… Отомстим же им, братове! Не положите охулки на руку!
– Не положим, батьку, не бойся! Узнают они, клятые, как затрагивать нашу веру и волю! – откликались возбужденные голоса.
– Местечко горит! – кто-то неожиданно крикнул.
– Горит, горит, братцы, – заволновались прибывшие раньше мещане, – обошли, верно, ляхи!
Эта догадка всполошила ближайших казаков и побежала тревогой по лавам; среди ватаг пошла сумятица: все засуетились, повыскакивали Из своих закрытий и повернулись тревожно к местечку. Раздался убийственный залп, и пестрые массы врагов заволновались и с страшным гиком стремительно бросились по фашинам вперед.
Напрасно Кривонос метался по рядам и нечеловеческим голосом кричал, что в местечке стоит Пешта и не допустит обхода, что это, верно, он и поджег, чтобы отжахнуть ляхов, паника, видимо, овладевала его дружинами и готова была перейти в ужас; неприятель, хотя и с трудом, но переходил отважно трясину и уже был на носу. Кривоносу казалось, что еще один миг и настанет неотразимая гибель. Закаменевший в мрачном ужасе, с искаженным, ужасным лицом, он ждал, затаив бурное дыхание, этого мига, этой смерти всех своих надежд и желаний и был поистине страшен.
А поляки свободно по болоту приближались к окопам; казаки в приливе злобы рвали себе чуприны и, словно хищные звери, сверкая глазами и съежившись, готовились к рукопашной, ужасающей схватке.
Вдруг к крикам атакующих присоединился еще более страшный дальний крик, словно из-за стана Яремы. Кривонос насторожился: «Вероятно, – подумал он, – этот дьявол пустил и остальные войска в атаку, чтобы раздавить нас сразу». Но нет, что-то не так! Этот воинственный шум не воодушевил наступающих, а, напротив, смутил их ряды. Вот ближе, у самой княжеской ставки, раздался гик… и с тучами взбитой пыли, отливавшей червонным золотом под лучами заходящего солнца, какие-то массы стремительно ринулись – на пасущихся рыцарских коней и на самих рыцарей, разлегшихся безбоязненно на траве.
– Боже! – затрепетал Кривонос от охватившей его порывисто радости. – Да неужели это сокол мой Шпак? Только нет… с той стороны зайти он не мог… Но ведь это наш кто-то, наш!.. Вон все кинулись… и эти повернули назад.
Лежавшие за окопами казаки были также поражены неожиданностью маневров врага и, привставши, глядели широкими глазами на всполошенные, отступающие ряды, которые уже были готовы броситься на них с остервенением.
– На коней, хлопцы! На коней! – закричал Кривонос, опьяневший совсем от восторга. – Наши трощат ляхов! Да дадим же и мы им перцу!
Этот крик сразу встрепенул массы и вдохнул в них боевой пыл и отвагу. Все схватились на ноги и бросились бурным потоком к своим стреноженным коням.. Прошло немного мгновений – и этот закружившийся беспорядочно вихрь стал принимать правильные формы, вытягиваться в лавы, строиться в удлиненные колонны… Еще миг, и волнующаяся щетина копий установилась стройней, наклонилась вперед, стяги взвились по краям, и лезвия сабель сверкнули холодным, металлическим блеском.
Кривонос летал бешено по рядам на своем Черте и торопил всех; когда же выстроились в боевой порядок казаки, он взмахнул своей тяжелой кривулей и скомандовал задыхающимся от волнения голосом:
– Переправляться вброд, не торопясь, осторожно, а там нестись на врага вихрем-бурей!.. Локшите всех, шаткуйте их на капусту!.. Только одного собаку-Ярему дайте мне в руки живьем! С ним нужно мне самому счеты свесть, давние счеты! За мною ж! На погибель катам!
– На погибель! – загремело по стройным рядам, и конница заволновалась и двинулась за своим батьком атаманом вперед.
А налетевший нежданно-негаданно на беспечных поляков какой-то казачий отряд уже врезался стремительно в средину лагеря и начал ужасную сечу.
– Морозенко! Морозенко! – раздался крик в теснимых рядах и пронесся по всем хоругвям оцепеняющим ужасом. Главные силы распахнулись надвое: одна часть стала отступать к лесу, другая – подалась к замку; подкрепления остановились нерешительно в болоте.
Ярема, заметя это замешательство и дрогнувшее мужество своих дружин, готовых обратиться в постыдное бегство, вскипел благородным гневом и, кинувшись в самое пекло резни, закричал стальным голосом:
– Ни с места! Позор! Тысяча перунов, кто отступит на шаг! Вы испугались горсти презренного быдла? На гонор польский, на матку наисвентшу, вперед! Я укажу дорогу!
Слово героя-вождя сразу воодушевило польских рыцарей, и они, вслед за князем, врезались в центр казачьего отряда и заставили его переменить фронт; разорванные, отступающие части вступили снова в ожесточенный бой и сжали, словно в тисках, сравнительно небольшой казачий отряд; пристыженные словом любимого вождя своего, спешенные для атаки хоругви вскочили поспешно на коней и бросились тоже в бой. Вскоре отряд Морозенка, окруженный с трех сторон более сильным врагом, остановился в натиске и стал лишь отбиваться свирепо…
Но едва оправились поляки и, увлекаемые заразительною удалью своего героя, стали теснить Морозенка, как с тыла на них налетел ураганом и ударил яростно Кривонос. Кривоносцы и вовгуринцы, с адским гиком и хохотом, с налитыми кровью глазами, с развевающимися змеями на бритых головах, словно фурии и гарпии, вырвавшиеся из адских трущоб, накинулись на поляков, вышибая их копьями из седел, рубя саблями головы, поражая кинжалами, схватывая в железные объятия, грызя зубами им горла. Все смешалось в какой-то зверской бойне; ни стонов, ни криков не было слышно, а раздавалось лишь среди лязга стали какое-то ужасающее рычание.
Стиснутые с двух сторон, поляки, видя безысходность своего положения, защищались отчаянно. Ярема метался на своем золотистом Арабе по разбившимся на беспорядочные кучки хоругвям, воодушевлял их словом, вдохновлял беспримерною отвагой и кидался с безумным азартом под молнии скрещивающихся клинков. Но ни беспримерная храбрость князя, ни отчаянное сопротивление его дружин не могли устоять против бешеного натиска Кривоноса, против бурной удали Морозенка: смятые, опрокинутые, окруженные в раздробленных частях хоругви роняли своих витязей, таяли и, как закрутившиеся в вихре оборванные бурей листья, разметывались по сторонам… Последние лучи заходившего солнца освещали кровавым отблеском эту ужасную бойню.
– Отступать к лесу! – прозвучал пронзительно резко голос князя. – Только в порядке – я своей грудью закрою вам тыл…
И разбитые, скомканные дружины его стали отступать; а Ярема с своими гусарами ринулся еще с большим ожесточением на врезавшиеся клином кривоносовские ватаги. Но не успели отступающие части приблизиться к лесу, как оттуда выскочил отряд Шпака и, опрокинув их, погнал неудержимо назад. Этой новой капли ужаса было достаточно, чтобы заразить измученных, разбитых, раскиданных поляков полною паникой; обезумев от страха, потеряв самообладание, они бросились врассыпную, не думая уже о защите, не соображая даже, куда бежать… Бегущие увлекли за собой и обеспамятовавшего от ярости князя.
– Гей, дети, поймайте мне этого сатану князя! – махнул Кривонос перначом и ринулся на своем Черте в погоню; за ним понеслось с полсотни отчаянных удальцов.
Часть бросилась наперерез и отшибла княжеский эскорт в сторону, другая отрезала его от лесу и начала крошить почти не защищавшихся уже рыцарей; но сам князь Ярема, воспользовавшись замешательством, помчался на своем быстролетном коне вперед.
Кривонос, заметя это, затрясся всем телом от ужаса; тысяча ножей пронзили его облитое запекшеюся кровью сердце, тысяча ядовитых жал впились в его нестрадавшую от жажды мести грудь; он позеленел от внутренней боли и, сдавивши так острогами коня, что брызнула у него из боков кровь, рванулся бешеными скачками вперед, разражаясь проклятиями.
– Гей, переймите его! Все мое надбанье, всю жизнь тому! – кричал он диким, хриплым голосом, прерываемым глухим клокотаньем. – Не выдай, Черте, друже, не выдай! – сжимал он шенкелями коня; но это было излишне: рассвирепевший аргамак взрывал землю чудовищными скачками и летел темною бурей.
Вот уже настигнуты задние ряды свиты, вот свалился с коня рассеченный почти до пояса княжеский джура, вот другой упал прекрасным лицом под копыта, вот опрокинулся на круп лошади и старый гусар, вздумавший было преградить путь страшному Кривоносу, вот уже закружился было аркан в его верной руке, но князь свистнул на своего коня и стрелой ускользнул от петли.
Захлебываясь от ярости, обезумев от исступления, Кривонос помчался за князем в погоню; уже их только двое, непримиримых и свирепых, неслось по тонувшему в вечернем сумраке полю; угасающий шум битвы остался позади, а здесь раздавался только глухой, частый топот копыт. Но княжеский конь был легче и выигрывал расстояние, а конь Кривоноса уже тяжело дышал и напрягал последние силы… да и рана, полученная им. в ногу, затрудняла несколько его бег…
Между тем поле мглилось, навстречу им надвигался темною стеной лес. Князь повернул к нему; Кривонос пустился наперерез, но он с отчаянием увидел, что его конь отстает, что князь ускользает… Вот узкая полоса провалья лишь отделяет Ярему от леса; если конь перескочит его, князь спасен… Кривонос в порыве отчаяния выхватил пистоль и выстрелил в князя; в то же мгновение княжеский конь взвился на дыбы и, перескочив через овражек, упал. Взвизгнул от радости Кривонос, подскакал к глубокой рытвине и пришпорил коня для скачка, но Черт остановился как вкопанный и начал шататься. Как ни понукал его Кривонос, выбившееся из сил животное только храпело и дрожало. А князь тоже барахтался под конем, освобождая придавленную ногу… и это все видел Максим и сознавал, что нужен один лишь скачок – и запеклый враг будет в его руках… Но боже! Вот Ярема уже поднялся и бросился бегом к лесу.
– Черте, выручи! – взмолился страшным голосом Максим, обнимая шею коня и вонзая ему в бока острые шпоры. – Озолочу!
Но бедное животное только простонало от боли.
Отуманенный бешенством безумия, Кривонос соскочил, схватил другой пистоль и выстрелил в ухо своему верному Черту; вздрогнул преданный конь от незаслуженной кары, покачнулся из стороны в сторону и, захрипев, рухнул грузно в высокую траву. Кривонос же схватил себя за чуприну и заплакал, зарыдал жгучими, как кипящая смола, слезами. А замок Махновский уже пылал, и зарево от него зловеще мигало подкравшейся ночи…
Три дня без просыпу пил Кривонос и пьяный кричал: «Катуйте их! Задавайте им неслыханные муки!» Три дня ватаги его, а особенно вовгуринцы, бесновались в Махновке и окрестностях, истребляя немилосердно всякого, кто, по несчастью, случайно, был в польском кунтуше, или в бороде, или промолвил нерусское слово. Имущество их безусловно грабилось, а чего нельзя было взять, все предавалось огню. В воздухе стояла мутная мгла от дыма и смрад от горелого мяса. Морозенко не захотел участвовать в этих неистовствах и отправился немедленно дальше. Он, потерявши взлелеянную им надежду найти на Волыни Оксану, искал случая броситься в зубы смерти и забыться в бешеной схватке; но издеваться над беззащитными, валяющимися с мольбами у ног, возмущало его юную душу, да к тому же еще он и времени тратить не смел, спеша на зов своего гетмана-батька.
– Ну, что, – спросил Кривонос Лысенка, вошедшего в его палатку, – не ворушится кругом никто?
– Ха-ха! Куда уж! – захохотал дико атаман. – То на кольях сидят, то висят на собственных ремнях, то шкварчат на угольях…
– Так, это ловко!.. – захрипел от какой-то жгучей муки Кривонос и залпом опорожнил стоявший перед ним, налитый оковитой. – Михайлик, а ты что же не пьешь?.. Да стой! Чего ты весь и червонный, и черный? Или это у меня все червонно в глазах?
– Хе, батьку, возле такого дела ходим, – засмеялся Лысенко, наполняя и себе кухоль горилкой. – Сорочка, вишь, как промокла в крови, аж зашкарубла, а на морде и на руках сверх крови налипла еще корой пороховая пыль, так оно так и отдает, – опрокинул он, расправивши усы, в рот кухоль.
– Вот ты, батьку-атамане, хвалишь меня, а ты похвали и моих вовгуриицев… Да что юнаки!.. Проявился тут загон наш, жиночий, под атаманством Варьки. Да кабы ты, батьку, их видел… Так работают, что и нашему брату впору!.. Я и сам грешным делом подумал: вот такую бы мне жинку, как Варька!
– Что ты, Михайло? – изумился Кривонос и начал тереть себе лоб, разглаживая зиявший багрянцем страшный шрам. – Да разве Варька здесь? Ведь она была при Чарноте. Она, должно быть, знает, где он. Зови ее, мою старую приятельку, волоки ее поскорей!
Через полчаса Варька сидела уже в ставке полковника. Она казалась теперь более здоровой и более покойной; только на бронзовом темном лице ее появилось несколько лишних морщинок да между опущенных низко бровей, из-под которых сверкали глаза мрачным огнем, легла глубокая складка. На ее руках и рубахе заметны были тоже свежие брызги крови.
– Откуда ты, любая, и когда проявилась здесь? – спросил ее оживившийся Кривонос, – Сегодня только с своею сподничною ватагой прибыла, – говорила грубым, почти мужским голосом Варька, поправляя на своей всклокоченной голове очипок, – а до этого была под Корцем…
– С Чарнотою? – перебил ее взволнованно Кривонос. – Где он? Что с ним?
– Слава богу, жив, здоров. Что такому велетню станется? Оставила его под Корцем…
– И долго он там будет торчать? Не нашла ли на него дурь брать тот замок?
– Навряд, иначе бы меня не пустил..,
– Так какой же его дьявол там держит? Варька пожала плечами.
– Тут без него чуть было этот иуда, этот антихрист, меня не съел. Хорошо, что Морозенко выручил. Ну, мы уж и задали ему чосу потом!
– А! Мало только! – задрожала, побледнев, Варька. – Не поймали аспида, пса!
– Ушел… Не выручил конь, – простонал Кривонос, опустивши руки.
– У, изверг! – погрозила в пространство кулаком Варька. – И неужели я не доживу? Не отомщу?
– Доживем еще, поквитуем свое, – глухо и мрачно зарычал Кривонос, – только бы узнать, где он? Посылал Миколу по всем усюдам, – нет, как нет, словно провалился к своим родичам в пекло.
– Да я его вчера встретила, – встрепенулась Варька.
– Где, где? И ты молчишь!
– По дороге в Полонное… Пробирался с своими пошарпанными дружинами… с своими присмиревшими недобитками… Я едва не натолкнулась на них…
Кривонос уже больше Варьки не слушал; оживший, бодрый, он стоял уже за ставкой, злорадно сверкая своими воспаленными глазами.
– Коня! – заревел он. – Коня! До зброи!
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 304 – 311.