56. Марылька в Збараже
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
– Ох, Зося, что с тобою, ты так бледна? Опять что-нибудь недоброе?
– Моя злота, моя ясна пани, такие ужасы творятся кругом, – видно, наступают наши последние дни! Все панство сбегается со всех сторон сюда в Збараж! Скоро нельзя будет найти в городе ни одной свободной норки, а там, за этими стенами, в открытом поле ужас и смерть… Кругом снует осатанелое хлопство.
– Езус-Мария! Но что же слышно… там… среди панов? Я избегаю их.
– Ох, пани! От одних рассказов волосы подымаются на голове. Все, все предсказывает нам гибель! Сегодня в полдень, это случилось при всех, на небе не было ни единой хмарки, и вдруг ударила молния прямо в знамя гетмана Фирлея и разбила его пополам, а когда начали копать жолнеры окопы, то все выкапывали скелеты и кости… Ночью все видели на небе над нами кровавый крест. Слава богу, что хоть князь Иеремия согласился присоединиться к нам, на него только надежда.
– Но кто упросил его, не знаешь?
– Сам гетман Ляндскоронский; говорят, что гетман Фирлей предлагал князю уступить свое региментарство, но князь расплакался и сказал, что готов служить под начальством такого почтенного старика. Ох, только что же теперь поможет нам и князь? Хмельницкий уже выступил, а у него, говорят, столько войска, что солнца свет темнеет, когда оно движется перед ним!
– О свента матко! Что ж это будет с нами? – простонала Марылька, заламывая руки.
– Несчастие, горе, пани! Если нам не удастся вернуться к гетману Богдану, мы погибли!
– Вернуться к гетману! – вскричала горячо Maрылька. – Зачем? Для того, чтоб он велел нас поскорее повесить?
– Для того, чтоб он сделал пани своей гетманшей, своею королевой.
– Ах, что ты, Зося! – перебила ее раздражительно Марылька. – Не говори, оставь!! Ведь вот уж скоро год, как мы послали к нему Оксану, но и до сих пор он не обозвался ко мне ни единым словом! Конечно, он не получил моего письма, да и ненавидит меня!
– Моя злота пани, отчаяние наводит вас на такие мысли; клянусь, гетман любит мою ясную пани и получил ее письмо. Что же могло случиться с Оксаной? Ведь она их хлопской веры, мы дали ей столько денег.
– Ее могли и наши убить, а если она дошла благополучно, то тем хуже, – продолжала раздраженно Марылька, – значит, он отвергнул письмо. Целый год, и он, гетман Хмельницкий, не может найти способа обозваться ко мне хоть единым словом!
– Но моя пани забывает, что гетман не знает, где теперь и искать нас! Ведь пани в своем письме не назначала точно, мы сами очутились нежданно в Збараже, а после Пилявецкого поражения, вместе с другою шляхтой, отсюда бежали, а ведь гетман пришел-таки к нему; и разве пани забыла, как рассказывали потом, что когда он не застал нас в Збараже, то пришел в такую фурию, что даже мертвых велел выбрасывать из гробов?
– Потому что жертвы выскользнули из его рук, – усмехнулась горько Марылька.
– Нет, потому, что он стосковался по своей королеве и не нашел ее там. Опять вот вчера я слышала от прибывших панских слуг, что гетман выслал страшный загон на Литву; он ищет нас.
– Для того, чтоб снять с живых шкуры.
– Но, моя дрога пани…
– Ай, что ты говоришь мне, Зося! – перебила снова служанку Марылька и, вставши с своего места, нервно заходила по комнате.
За истекший год Марылька слегка побледнела и похудела; но красота ее получила вследствие этого еще какой-то особый, жгучий оттенок. Грудь ее подымалась порывисто; потемневшие от волнения огромные синие глаза вспыхивали каким-то отдаленным, затаенным огнем.
– Нет, нет, – заговорила она снова взволнованно, отрывисто, – я не верю, не верю… Вот же Чарнота отрубил голову княгине Виктории, а ведь говорят, что он любил ее без ума.
– Княгиня сама хотела бежать от него, а пани увезли силой…
– Ах, что там! – махнула безнадежно рукой Марылька и опустилась в изнеможении на диван. – Все они звери, – прошептала она угасшим голосом и передернула плечами, словно ее всю охватило морозом.
В комнате водворилось молчание. За высокими окнами сиял яркий и жаркий июньский день; с узкой городской улицы доносился шум и гомон беспрерывно снующей толпы.
На последнее замечание своей госпожи Зося не нашлась ничего ответить: несмотря на всю свою энергию и веру в непобедимые чары Марыльки, одно напоминание о зверствах казаков заставило и ее вздрогнуть от холода в этот жаркий июньский день.
– О матко найсвентша, единое спасение для нас вернуться во что бы то ни стало к Хмельницкому, иначе погибель, погибель, горшая, чем смерть! – Зося бросила пытливый взгляд в сторону Марыльки.
Марылька сидела в углу дивана, прижавшись к его спинке и устремив в сторону пристальный взгляд. Она задумалась так глубоко, что не слыхала ни вздохов Зоей, ни доносящихся с улицы печальных звуков колоколов, ни шума и гомона толпы.
Да, почти год прошел с тех пор, как она послала письмо к Богдану, а ответа все нет… Она не верит любви Богдана. Нет, и верит, и не верит… Ох, если б только знать наверное, потому что нет сил больше терпеть такую жизнь! И Марылька стала перебирать в своем уме все промелькнувшие за этот год события и не могла вспомнить ни одного, на котором остановился бы без отвращения ее взор. Этот ужасный хлопский бунт, который едва не стоил им жизни, поспешное бегство из Литвы, беспрерывный ужас, ночи и дни, проведенные в карете, в оврагах, в темных лесах…
Ежеминутное ожидание смерти… Марылька вздрогнула и еще крепче прижалась к дивану. Перед ее глазами встали, как живые, все эти ужасные картины: выжженные села, груды валяющихся по дороге тел и черные тучи воронья, кружащиеся над покинутыми полями. Целых два месяца ехали они то к Вишневцам, то к Корцу, то к Збаражу, выбирая самые окольные дороги, отправляясь в путь только поздней ночью, и, наконец, прибыли в эту укрепленную крепость. Наконец-то можно было хоть немного отдохнуть.
В Збараже собралось все лучшее панство, и жизнь летела бурною рекой: пиры, обеды, танцы… Вельможная шляхта была на словах так храбра и отважна, все были так уверены в победе над хлопством, что Марылька даже стала бояться за Богдана и за свое письмо; она могла бы забыть в вихре веселья все ужасы, пролетевшие над ней страшным сном, но недовольное, надменное отношение всех к ее мужу оскорбляло ее самолюбие, вызывало раздражение к своей участи и заставляло больше уединяться… В уединении она, впрочем, начала было успокаиваться, и вдруг эта страшная весть о пилявецком поражении и снова бегство, бегство, безумное, паническое! Все летело из Збаража, захватывая лишь ценности. И эти отважные, храбрые шляхтичи сами стаскивали с телег больных женщин и детей, чтоб самим занять их места и лететь сломя голову вперед.
Куда – никто не знал й не думал об этом. Одно только помнил каждый: вперед, подальше от Богдана! Как доскакали они до Варшавы, Марылька сама не знает; она помнит только, что всю дорогу, со всех сторон, она слыхала один ужасный крик: «Хмельницкий идет!» Чуть останавливались они, измученные, голодные, на короткий привал, как снова раздавался где-нибудь этот безумный вопль, все срывались с мест и, забывая усталость, истому и голод, снова летели вперед. В пять дней они добрались до Варшавы… Но и здесь не было отдыха! Бр! – передернула плечами Марылька, вспоминая отвратительные дни, проведенные ею в Варшаве, и гвалты при избрании короля, и торжества, смешанные с паникой, вызывавшей к ним враждебные отношения, и низкопоклонство ее мужа, и отвратительные, отвергаемые ею ласки его… Но в это время громкий стук в двери прервал ее размышление. Марылька вздрогнула.
– Что это, Зося? К нам стучат?
– Да, пани, сейчас узнаю, кто там, – ответила наперсница и торопливо выбежала из комнаты. Через минуту она вернулась и, сообщивши Марыльке, что к ней идет пан Чаплинский, почтительно скрылась в дверях.
На лице Марыльки отразилось нескрываемое отвращение; она встала с места и устремила на двери полный ненависти и презрения взгляд. Послышались тяжелые шаги; половица скрипнула, и в комнату вошел Чаплинский; он осторожно притворил за собой двери и с заискивающею улыбкой торопливо подошел к Марыльке.
– Крулево моя, – заговорил он шепотом, поднося почти насильно руки Марыльки к своим жирным губам и покрывая их влажными поцелуями, – нам надо поскорее предпринять что-нибудь. Я только что от гетманов… Все говорят, что Хмельницкий выступил… Еще неизвестно, куда он двинется, но если пойдет на Збараж…
– То мы будем защищаться… Разве может нас испугать подлый хлоп? – перебила Чаплинского насмешливо Марылька и смерила его презрительным взглядом с ног до головы.
– Конечно, конечно! – смешался Чаплинский. – Я всегда… готов… и рад… но один в поле не воин; а разве можно положиться на этих трусов? В войске и теперь паника… Опять повторятся Пилявцы, Корсунь…
– Но что же думает предпринять пан? – Бежать отсюда, пока еще не поздно.
– Куда бежать?
– Подальше, ну, хоть в Варшаву…
– В Варшаву? Ха-ха-ха! – разразилась Марылька презрительным хохотом и продолжала шипящим от злобы голосом: – Нет, пане! Набегались мы уже за этот год довольно! Были уже и в Варшаве. Хорошо, весело там жилось! Пан, верно, уже забыл, как все нас чуждались, как никто не хотел принимать нас, как все с презрением, с отвращением смотрели на пана! Ха-ха-ха! В Варшаву! А из Варшавы куда побежим мы, опять в Збараж? А из Збаража в Гданск или в Москву?!
– Но что же делать, моя королева? Во всем этом не я один виноват.
– О, да, конечно, конечно! – воскликнула Марылька. – Я упросила пана!
– Дорогая моя, теперь не время спорить об этом, – продолжал торопливо, умоляющим тоном Чаплинский, – надо думать о своем спасении… Я привел с собой двух шляхтичей… они могут передать нам много о Хмельницком. На бога, выйди к ним. На нас и так все косо смотрят, а ты еще чуждаешься всех… Ведь знаешь…
– Знаю, – перебила его надменно Марылька и направилась к дверям; Чаплинский бросился вслед за ней. Они вошли в соседний покой.
– Вот, радость моя, – произнес Чаплинский слащавым тоном, указывая Марыльке на двух шляхтичей, ожидавших их там, – я привел к тебе двух этих благородных шляхтичей; их любезность и ум помогут нам весело скоротать это скучное время. Впрочем, одного из них моя крулева хорошо знает.
– Пан Ясинский? – вскрикнула Марылька с изумлением и устремила на подошедшего к ней Ясинского пристальный взгляд.
Ясинский слегка смутился и опустил глаза.
– Он, он, шельмец! – продолжал шумно Чаплинский, хлопнув Ясинского приятельски по плечу. – Сознайся, пане, испугался ты тогда здорово хлопов, когда бежал от нас в Гощу к пану воеводе брацлавскому?
– Но, пане, не бежал, а торопился присоединиться к войску, – перебил его Ясинский.
– Однако пан и с гуртом в поле не выходил.
– Пан воевода брацлавский предпочитал перо мечу и мирные переговоры бранным кликам. Но по дороге я перебил массу быдла… Вот свидетели моих подвигов, – обнажил он немного шею.
Марылька подняла с изумлением глаза и заметила на ней сзади короткий рубец.
– С тыла, – улыбнулся Чаплинский, – впрочем, всяко бывает. Все же значок. Но пан, сколько знаю, не был в ассистенции воеводы, когда тот ездил в Киев на свидание с Хмелем.
– Оставался в обороне замка… Был еще болен, на шаг от смерти.
– Но, но, но! – погрозил ему шутливо Чаплинский. – Однако пусть будет так, как хочет пан. Во всяком случае, я рад, душевно рад видеть пана. А вот, богиня моя, пан Дубровский, – указал он на другого, немолодого уже шляхтича, бывшего в свите воеводы в Гоще, – пан был в ассистенции воеводы и может нам рассказать много любопытного об этом подлом хлопе.
– Разве пан воевода тоже прибыл в Збараж? – изумилась Марылька.
– Да, моя ясная пани, мы принуждены были покинуть Гощу. Хмельницкий уже выступил, огромные шайки хлопов рыщут повсюду, нам едва удалось доскакать сюда.
– И все это сделали наши поблажки да снисхождения, – заметил злобно Чаплинский. – Если б король после своего избрания, тогда, когда Хмель возвращался на Украйну, послал ему, вместо любезных листов, двадцать тысяч послов с горячими упоминками, не принуждены бы были благородные шляхтичи скитаться теперь по белу свету, оставивши свои дома на разграбление подлому быдлу.
– Но, пане подстароста, теперь для Хмельницкого двадцать тысяч войска все равно, что для меня двадцать мух, ей-богу, правда, – возразил Дубровский. – Видели мы там много чудес, слава богу, что еще головы свои целыми унесли!
– Гм… гм… – промычал Чаплинский, – однако ты так напугал своими словами мою пани, что она и не просит нас садиться, не предлагает нам и чарки вина.
– Прошу прощения, ясное панство, – спохватилась Марылька и покраснела, – Об этом Хмеле так много говорят теперь, что поневоле забываешь из-за него все!
Гости уселись; через несколько минут слуги внесли и поставили на столе фляжки и чарки. Чаплинский налил себе и двум гостям; все присунулись к столу; Марылька села тоже.
Примечания
Действие 55-й главы происходило под Пилявцами (сентябрь 1648 г.), а эта глава сразу переносит нас в лето (июль?) 1649 года.
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 442 – 449.