10. Начальник пишет письма
Евгений Гребенка
Начальник поднялся поздно утром, очень недовольный собой и всем светом: у него немного болела голова и во рту было горько, за что порядочно досталось камердинеру Митьке. Притом вчера гости пили, как греческие губки, ели, как волки, а главное забывали достойно хвалить и съедомое, и питье… А тут еще прислали к подписи бумаги, десятка четыре или пять. Шутка ли, подмахнуть под каждой свою подпись! Пока начальник, проклиная экстренные дела, подписывал бумаги, кофе совершенно простыл и в чашку упала большая муха; пока заварили другой кофе, пришла пора ехать в должность, день был присутственный и со дня на день ждали ревизора: не ехать нельзя. И поехал начальник в должность, избави боже, какой сердитый! Мы, лежа в бумажнике на груди его, с ужасом слышали, как билось его могучее сердце о крепкую грудь, стучало, словно молоток… Беда, если важные причины рассердят важного человека!
При появлении начальника шумно поднялись канцелярские чиновники. Начальник важно, строго и холодно кивнул им головой, сделал шага два и остановился. В комнате воцарилось глубокое молчание; только в растворенное окно слышно было с улицы, как извозчик кричал на лошадь: «Ну, дрянь! Поворачивайся!.. Ах, ты…»
– Закрыть окно! – энергически сказал начальник.
Десятки рук быстро протянулись к окну, и оно, кажется, с перепугу само по себе проворно захлопнулось.
– Г-н Перушкин! – продолжал начальник. – Где вы шлялись вчера, что вас никто и в глаза не видал?
– Я был дома… сестре было очень худо… она умирает от чахотки.
– Что же вы доктор, что ли? Вечные отговорки, как у школьника! Ну, это мимо. А кто вам позволил марать наше место, бесчестить наше звание, а? Знаете ли вы, молокосос, что честь должна быть дороже всего для благородного человека, а вы, как подьячий, дерете с просителей взятки…
– Извините, я никогда…
– Молчать! Признание есть половина исправления, а вы еще и запираетесь! Это дерзость. Что из вас будет в мои лета – страшно подумать! А кто наглым образом обобрал толстого господина, вот что возился с лозою, а?..
– Я взял за труды, я не спал две ночи…
– Посмотрите, господа, и еще смеет признаваться в своей низости, будто в добром деле! С таким человеком я служить более не могу. Г[осподин] правитель дел! Выдать ему аттестат, чтоб я его больше в глаза не видел.
– Помилуйте! – простонал Перушкин. – Что я стану делать? Сестра умирает, матушка больна…
– Было прежде об этом думать.
– Не погубите!
– Сам себя губит да еще и плачет! Выдать ему сегодня же аттестат! Я родному сыну не простил бы подобного проступка. У меня смеет взяточничать!
Начальник гордо прошел через канцелярию и, войдя в свою комнату, запер за собой дверь.
Можете представить, как мне была тяжка эта сцена, мне, знавшей, хотя случайно, но довольно верно, и Перушкина и начальника! Я готова была, если б могла, сама возгореться и сжечь вместе с собою лицемера, гордого, потому что он не обличен, что он выше бедного Перушкина, что он берет не пять рублей, а тысячи… И пропасть мыслей самых мрачных толпились во мне, а между тем мои соседки, не знавшие сокровенных пружин этой драмы, не видевшие ее закулисных тайн, шевелились от восторга в бумажнике и пищали: «Ах, какая справедливость! Какой характер! Таких людей побольше – и наше общество процветет».
– Это второй Брут! – пропищала подле меня одна старая, продырявленная, истасканная донельзя ассигнация.
– А первый кто был? – спросила я.
– Первый? Помилуйте! Разве вы не знаете – это был человек с характером; его все знают, не стоит о нем спрашивать!.. Господи! Сколько я наслушалась о Бруте, когда лежала полгода в кошельке одного латиниста!
Так рассуждали мои товарищи по бумажнику. Подумаешь, точно люди!.. А начальник сел в кресло, понюхал табак, крякнул и сказал сам себе: «Так ему и надо, мальчишке! Пример – великое дело. Очень кстати тут, в приемной, были какие-то два просителя, один еще, кажется, из военных: пусть знают нас, пусть рассказывают… Эх, если бы на эту пору да прикатил ревизор!.. Да все равно он узнает. Кто что ни говори, а счастливый я человек! На первый раз будет ревизору дело, этакое не простое, с толками о благородстве и подобном… Да и вел я себя прилично, строго, наветливо… Ни лишнего слова, ни лишнего движения, а между тем так и резал правду, даже сам к себе в это время чувствовал уважение…»
В одно приятное утро начальник написал два письма; в одно положил красненькую ассигнацию, а в другое девять красненьких и нас две синих. Я мигом прочитала письмо и помню его от слова до слова.
«Ангельчик Полина!
Давно я не видел тебя, мой жизненочек: то именины были, то жена варила воду, а главное, служба – она у меня отнимает все время. Сижу в канцелярии и думаю о тебе, о твоих беленьких ручках, светленьких глазках, звонком голоске, круглом, полненькой стане… Так бы вскочил и поехал к тебе, да нельзя, долг удерживает. Нашему брату, важному человеку, надобно быть осторожну: все на тебя смотрят… делать нечего, сиди, дела не делай и от дела не бегай. Да бог с ними!
Ну, как ты, мой душоночек, прохлаждаешься? Здорова ли ты совершенно? Можно ли будет этак к тебе понаведаться, рассеяться, отдохнуть от житейских тревог? На помаду посылаю сто рублей. Эти выйдут – скажи, еще пришлю. Ведь мы друзья, а у друзей что мое, то и твое. До свидания! Напиши с этим человеком ответ, где, когда и как мы увидимся, все как следует поподробнее. А до того целую тысячу раз твои ручки, глазки, носик и прочее…
Тебе известный…»
Подписав на конверте адрес: «Милостивой государыне Пелагее Харитоновне Хвостиной», начальник уже хотел было запечатать письмо, как вдруг ударил себя по лбу и сказал: «Ах, я старый дурак! Ведь оно одно и то же, а так будет красивее: однообразие приятно для глаза». И, вынув нас, синеньких, из письма, положил на наше место из другого пакета красненькую и запечатал, говоря: «Вот так будет аккуратнее, милее: и видно, что деньги от порядочного человека, не собранные как-нибудь, а подобранные: есть, значит, из чего подбирать. А эти пойдут сюда… Да впрочем… Именно, ей что ни пошли, все как в бочку; а главное, признательности нет: воображает, что я должен делать, а пользы в ней ровно никакой… Нет, довольно будет с вас и синей, а как говорится, для близиру, нужно послать… В уездном городишке сейчас затрубят!»
Начальник что-то переправил в письме, одну синенькую спрятал в бумажник, говоря «и одной будет довольно», а меня положил в письмо, запечатал и отправил на почту. Я ехала более недели и от скуки все читала своего соседа – письмо:
«Милостивая государыня Анна Марковна!
По чувству сыновнего почитания приятным долгом считаю поздравить вас, драгоценная матушка, с наступающим днем рождения вашего и молю творца о продолжении дней ваших. Имею честь именоваться вашим покорным слугой и сыном NN…
18… года месяца 30 дня
Город N. N.
P. S. Посылаю вам на молебен пять рублей; желал бы послать и более, но душа моя разрывается, а не могу: жена, дети!.. Надобно думать о будущем, что-нибудь припрятать на черный день, а служба все время съедает и здоровье тоже. Счастливы вы, что не служите. Тяжело, хотя лестно и почетно…»
Примітки
Брут Марк Юній (85 – 42 до н. е.) – давньоримський політичний діяч, борець за республіку. Брав участь у вбивстві Юлія Цезаря.