22. Осип Михайлович – жених

Евгений Гребенка

И вот я попала опять в атласный бумажник, надушенный, раззолоченный, украшенный, вышитый по канве букетом незабудок с надписью: Souvenir.

Назавтра мой новый хозяин умылся миндальным мылом, напомадился помадою à la violette, завился, намазал усики восточною ароматною мазью, напрыскался духами, долго стоял перед зеркалом, то вздыхал, то томно улыбался, то грациозно покручивал ус, наконец, крикнул: «Подлец Егорка, тарантас!», сел в тарантас и поехал на обед к своей невесте.

– Вы нас забыли, Осип Михайлович, – говорила хозяйка, пожилая дама в розовой наколке, жеманно приседая, когда Осип Михайлович почтительно целовал ее руку.

– Извините, кругом виноват, дела!

– Хороши дела, два дня глаз не казали; моя Полина совершенно загрустила.

– Сударыня, если по моей вине малейшее облако печали налетит на прекрасное чело Полины Александровны, я готов отдать за это мою жизнь, тысячу жизней!

– Вот она и сама. Пожури его, Полина, хорошенько; коли женихом дашь ему волю, так после свадьбы и к рукам не привадишь, а я пойду осмотрю кое-что по хозяйству.

Полина Александровна была какое-то полувоздушное создание, тоненькая, стройная, небольшого роста, в белом шелковом платье, опоясанном светло-голубым поясом, с легким газом, небрежно, фантастически накинутым на плечи и окружавшим ее шейку и кудрявую головку, словно прозрачным паром. Она казалась видением на нашей материальной планете. Лицо Полины Александровны было матовой белизны. На нем ярко горели черные глазки и рисовались темные собольи брови. Ее руки были белы и полупрозрачны; длинные, античной формы пальцы, окаймленные розовыми ногтями, немного загибались кверху. Голос ее был звучен, но ровен, спокоен и нежил, и ласкал слух – словом, Полина Александровна была завидная невеста, и весь уезд говорил это, но по другим причинам: она была единственная дочь богатой помещицы, отличнейшей, примерной хозяйки и женщины самого хорошего тона в уезде.

Не знаю, по каким причинам, но Осип Михайлович глядел на нее с восторгом; его взгляд был самый упоительный, разве на один градус холоднее взгляда, каким он смотрел на себя в зеркало, когда совершенно окончил свой туалет.

– Вы нас забыли, – сказала Полина Александровна, слегка покраснев.

– Я? Я вас забыл! Скорее солнце забудет взойти на востоке! Скорее… Нет, извините, для этого нет сравнения.

– Полно, перестаньте, не обижайтесь, я сказала мою задушевную мысль: мне было скучно без вас.

– Вы без меня скучали? О, я счастливейший человек! Если б мне какой волшебник предложил звезду Наполеона в прежнем его величии или вашу кроткую звездочку, так отрадно светящую мне во мраке жизни, я бы далеко бросил звезду завоевателя с его тронами и царствами и преклонил бы колени пред вашей звездочкой!..

– Ах, какой вы восторженный! Как приятно видеть человека с таким пламенным, бурным характером, если он кротко повинуется женщине! Тут, в этом торжестве, кроется высокая награда за все наши страдания в жизни.

– Помилуйте! Кто осмелится заставить страдать подобное существо? Кто? Покажите мне его, это чудовище! Покажите! Хотел бы я посмотреть на него… Нет, это мечта вашего воображения. Вам все поклоняются, перед вами все падает в прах… Если бы вы пошли в пустыни – и львы и тигры, опустя гривы, глядели бы на вас с почтением и лизали бы следы ног ваших на горячем песке Аравии! Вас все любят! Обожают…

– Положим так; но вы веруете в поэзию?

– Всей душой, всеми чувствами, всеми помыслами.

– Так вы помните «Смерть розы»?

– Смерть розы?.. Да, помню. Это, кажется, где ветер клокочет у ног розы, а она умирает…

– Ах, нет! «Смерть розы» Бенедиктова. Помните песню ангела цветов над розой, которая только что распустилась? Чудная песня! A какое заключение:

Люди добрые голубят,

Любят пышный цвет полей –

Ах! Они ж тебя и сгубят!

Люди губят все, что любят –

Так ведется у людей!..

И, проговоря эти стихи, Полина Александровна тихо склонила на плечо головку, словно роскошный цветок, истомленный негой знойного дня.

– Да, удивительные стихи! – сказал Осип Михайлович. – Я их спишу и выучу:

Люди губят все, что любят –

Так ведется у людей!..

Ей-богу, святая истина! О чем вы задумались?

– Так, может быть, и меня сгубят те, которые любят…

– Полина! Друг моей души! Не говори таких жестоких речей: они огненными каплями падают мне на душу и пепелят бедное сердце… сердце крепкое, могучее, сердце мужчины, закаленное в бранных непогодах, стальное сердце, но любящее тебя!..

– Перестань, Жозеф! Я нехотя оскорбляю твою высокоблагородную душу… Помиримся! Руку!

Осип Михайлович с исступлением прижал к губам своим нежную ручку Полины Александровны.

– Как идет к тебе, Полина, этот газ!

– Право?

– Удивительно! Совершенно легкое облако спустилось с надзвездных стран, обвило твою шею и не хочет расстаться, не хочет улететь в родное небо: ему здесь лучше…

– Какой фантазер! А знаешь, я это изобрела сама; я вчера прочла стихи:

Как мила ее головка

В белом облаке чалмы,

Словно гурия пророка,

Словно гость нездешних стран…

– Вот я и оделась сегодня, ожидая тебя, Жозеф, нарочно в белое и обвила шею воздушным газом. Думаю, заметит ли он? Он такой пламенный, поэтический…

– Еще бы не заметить! Сейчас видно влияние поэзии, хоть ты была бы хороша и в костюме лапландца! Правду Пушкин сказал:

А девушке в шестнадцать лет

Какая шапка не пристанет?

И долго еще так разговаривали они о поэзии и о цветах, о симпатии, о музыке. Раза два даже Полина Александровна подносила к глазам платок, чтоб скрыть слезы душевного восторга, и Осип Михайлович делал то же; но – странное дело! – мне казалось, они или смеются друг над другом, или дурачат друг друга, или играют комедию по выученным ролям, или, наконец, дурачит сам себя каждый особенно – словом, мне казалось, что горничная Лиза и Степан гораздо более любили друг друга, хоть и мало говорили, и говорили просто, не пламенно.

Пришла старуха, мать Полины Александровны, и прервала задушевный разговор жениха и невесты. Старая помещица была одета в малиновое бархатное платье, украшенное блестками и пуговицами; на голове новый чепчик с миллионом бантиков и роз, на пальцах обеих рук бесчисленное множество перстней всех видов, цветов и величин. Она ходила жеманно, кланялась еще жеманнее, говорила, растягивая речь, и как будто порой изнемогала под тяжестью фразы; любила мешать французские слова с русскими, хоть и не говорила по-французски.

Странное дело! За что уезд называл ее тонной дамой? Впрочем, когда понаглядишься на некоторые уезды, легко поймешь, что на них можно подействовать не благородной простотой, не безыскусственностью, но искажением всего человеческого. Дайте им азиатскую пышность – они поклонятся вам, как татары, падут ниц перед вами, не рассуждая, не спрашивая, из каких источников вытекает эта золотая река? Откуда ложный свет и блеск, ослепляющий их недальновидные глаза? Покажите им силу – они поклонятся и силе, станут уважать ее, как в стаде баранов уважают собраты силача-бойца, сбивающего всех с ног своей крепкой головой.

Барыня рядится дома в бархатное платье – и они глядят на нее с почтением, не рассуждая, пристало ли ей таскать дорогой бархат дома, бегая в кладовую и на кухню? Еще более: пристало ли в пятьдесят лет рядиться в малиновый цвет? И еще более: не подумают о том, что, может быть, за удовольствие томить и мучить ваши глаза целый день красным платьем безрассудная лишила десять человек необходимых зипунов или зимой теплых полушубков! Какое кому до этого дело? Старая барыня в красном бархатном платье, в ярком платье, в дорогом платье: ей и честь, и почет, и ропот невольного удивления!..

– Вы, я чай, вояжировали под седьмым небом, – сказала матушка, входя в комнату, – моя Полина такая мечтательная, воздушная!..

– Сударыня, – отвечал Осип Михайлович, очень ловко кланяясь, – зачем нам летать на далекое небо, когда оно у нас здесь? Даже Полина Александровна окружила себя облаком; недоставало только солнца; теперь и то явилось – и я совершенно счастлив!..

– Ах, какой вы комплиментист!

– Пусть язык мой обратится в пробку, если я говорю вам комплимент.

– Да я уж вас знаю! Я вот это все хлопотала, хочу вас накормить любимым кушаньем. Мой покойник, бывало, им объедается, и я тоже иногда люблю, знаете, пур ле бон буш!

– Что же это, смею спросить?

– Бараний бок с гречневою кашей – вещь препитательная и – доктор говорил – очень полезная в некоторых болезнях.

– Ах, маман! Можно ли Жозефа Михайловича угощать таким ужасным кушаньем?

– Как это мило: Жозеф Михайлович! Уж позвольте, и я вас так стану звать. Кто что ни говори, а французы образованнее нас. Простая вещь – Осип… извините меня, по-русски оно выходит неблагозвучно, словно Осип – человек, а Жозеф – звучно! Отчего же мне не угостить Жозефа Михайловича боком с кашей? Тебе все бы безе да бланманже! Поживешь, пожуируешь, увидишь, что цветы хороши, а плоды, право, вкуснее: сколько не нюхай, а все захочется покушать.

– Вы говорите, как книга…

– Кушанье готово, – крикнул ливрейный лакей, вытянувшись, как солдат, у двери гостиной.

– Прошу покорно откушать хлеба-соли.

В столовой был накрыт стол на четыре прибора; четвертое место заняла какая-то приживалка, старая девушка, плоская, словно вырезанная из картона, сухая, желтая, будто высохший лимон.

Примітки

…Наполеона в прежнем его величии… – йдеться про французького полководця й політичного діяча Наполеона І Бонапарта (1769 – 1821), який протягом 1804 – 1814 рр. був імператором Франції, зазнав поразки у своїх загарбницьких війнах і був засланий на острів св. Єлени, де й помер.

«А девушке в шестнадцать лет…» – неточна цитата з поеми О. С. Пушкіна «Руслан и Людмила» (у Пушкіна – «А девушке в семнадцать лет»).