9. Ассигнация у судебного начальника
Евгений Гребенка
В эту же ночь я перешла из кармана небритого человека к откупщику и не знаю, как очутилась назавтра с десятком таких же синеньких в портфеле секретаря, которого сейчас узнала по голосу. Голос его и его начальника остались у меня в памяти с того дня, как бывший мой толстый господин являлся к ним в присутствие.
В портфеле у секретаря был сущий раут для нашего брата: здесь толпились и жались одна к другой в беспорядке ассигнации всех цветов и всех возрастов; нам было и тесно, и душно, и неловко.
Вечером секретарь запер дверь в своем кабинете, отпер портфель и высыпал нас на рабочий стол, покрытый зеленым сукном, забрызганным чернилами; потом еще раз попробовал дверь, точно ли она заперта, заткнул бумажкою замочную дырочку, опустил сторы и пришпилил их по бокам к окну булавками, зажег еще одну свечку и, вынув из шкапа большой торт, поставил его подле нас на стол. Торт имел фигуру рога изобилия; он был сделан из сладкого пряничного теста и сверху облит розовым сахаром, расписан разными узорами и украшен бумажными цветами.
«Плохо жить с дураками! – ворчал секретарь, сердито глядя на торт. – Говорил ему – средственный, а он прислал вот какую махину! Думал, дурак, поддобриться, прибавил на рубль пряника! А еще немец, в столице учился. Беда с дураком! Поди теперь накорми эту бездонную бочку!»
После этого монолога секретарь взял вострый нож, бережно отрезал бок от торта и начал, вздыхая и охая, выдалбливать изнутри тесто. Скоро торт представлял точное подобие пустого рога; все тесто, вынутое из него, лежало высокой кучей на столе.
Секретарь посвистал в пустой рог и, налив себе стакан вина, съел все вынутое тесто. Мы глядели на эти проделки, толкали друг дружку и делали различные предположения, недоумевая, что дальше будет; нам не приходило в голову, что сладкий пирог сделается нашей тюрьмой, а вышло так: варвар, съев все тесто, принялся связывать нас в пачки розовыми ленточками, синенькие по двадцати, красные по десяти, а беленькие по четыре бумажки в пачку.
Положив десять пачек в пирог, секретарь опять принялся ворчать на немца: «Вишь, как угодил! В прошлом году вошло ровно десять пачек, а теперь еще пяток надо – шутка ли! А нельзя, рука руку моет, оттого обе такие беленькие. Его не почтешь – и он тебя не почтет при случае, да еще как! Господи боже мой, трудно жить на свете за грехи наши! Чтоб ему подавиться этими пирогами… А впрочем, пусть живет – добрый человек, он… А такая есть страшная басня про лягушек, как их журавль тово… Нет, уж пусть лучше этот… Этого я натуру знаю; да и то подумаешь: кто не сеет, тот и не жнет; кинь хлеб-соль назад, впереди очутится – святая истина! Дай бог ему мафусаиловы веки… Разумеется, только жалко и даже прискорбно добро из рук выпускать. Ну, да мы свое наверстаем».
Говоря эти слова, секретарь наполнил окончательно рог изобилия ассигнациями и ловко заклеил бок отрезанным кусочком.
Тут уже для нас настала кромешная тьма. Слышно было только, как хозяин вышел из кабинета, запер дверь на замок и, вынув ключ из двери, ушел.
Наутро в кабинете заметна была сильная тревога, хозяин шумно отворил дверь и началась суета; люди ходили, бегали, хозяин кричал, ругался, хлопотал о новых брюках и чистой манишке, наконец спросил шпагу и сказал кому-то: «Возьми это!»
И вот взяли нас с блюдом, завязали блюдо в салфетку и, гордо усевшись на дрожках, секретарь повесил салфетку с блюдом на руку, и дрожки понеслись гремя и прыгая по неровной мостовой. Не знаю, каково было ехать нашему хозяину, но нам путешествие показалось очень приятно: мы ехали покачиваясь, словно в люльке, бережно сохраняемые заботливой рукою секретаря. Наконец дрожки остановились; хозяин соскочил и понес нас по лестнице во второй этаж.
– Честь имею поздравить с днем ангела, – сказал секретарь, войдя в комнату.
– А, спасибо, спасибо, почтеннейший! Что это у вас? Вечно сюрпризы!
По голосу спрашивавшего я сейчас узнала начальника секретаря.
– Это, прошу не побрезгать, жена собственноручно соорудила пирог…
– Э, к чему это?
– Сделайте божескую милость, не откажите. По нашему, по славянскому обычаю, следует поздравить хлебом-солью.
– Ну, ну, бог вам судья! Поставьте там. Вы всегда меня уговорите, право. Знаете, я ведь не люблю этих вещей… Да собственно из уважения к трудам вашей супруги…
– Знаю, знаю.
– Ну, присядьте. Как ваши дела?
– Слава богу, идут помаленьку…
– И слава богу!., Да скажите, пожалуйста, как это вы так скоро окончили дело, помните, на прошлой неделе, того толстого чурбана?
– О наследстве и вырубленной лозе?
– Да, да… Я подписал, надеясь на вас, не читавши, и очень удивился, когда толстяк пришел благодарить меня. Вы, кажется, говорили, его нельзя скоро отпустить?..
– Тут вышло, смею доложить, чрезвычайно казусное дело; справок была бездна, письма пропасть, и он все успел обработать к присутствию, так что я изумился и сам неволею должен был предложить к подписанию, а то, чего доброго, этот сутяга еще бы полез куда повыше жаловаться.
– Боже избави!.. Меня одно удивляет, как он мог обработать так скоро?
– Извините за выражение: дал взятку писцу.
– Что вы! Что вы! Бог с вами! Хотел бы я знать, кто в моем ведомстве решится взять взятку? – скажите мне…
– Говорят, писец Перушкин. Он все шепчется с просителями, и в день решения дела сторож видел, как он выходил беспрестанно в сени и пересчитывал деньги, все ассигнации. Да и все почти справки и копии по делу о лозе писаны рукой Перушкина.
– Так вот оно что! – заревел начальник. – Так у меня смеют под носом брать взятки, а я и не подозреваю! Всех мерял по своей мерке!.. Мне и в голову не приходило, чтоб молодой благородный человек решился… И что скажут про меня, когда узнает про это высшее начальство?!. Стыд, ужас! Хоть сквозь землю провались! Спасибо вам, вы мой истинный друг. Гей, человек! Что, там в передней лежит лист?
– Лежит.
– И расписываются?
– Расписываются.
– Хорошо. Когда придет канцелярист Перушкин, не давай ему расписываться, а тащи его ко мне, кто бы у меня ни был, тащи – слышишь!
– Слушаю-с.
– Ну, ступай! Да и распушу же я его сегодня, вперед будет меня бояться. Хотел бы я, чтоб вы присутствовали, увидели бы, как я его распушу.
– Вы всегда говорите с энергией…
– А сегодня я особенно в ударе намылить мальчишке голову… У меня под носом смеют брать взятки!.. Это ни на что не похоже… Куда же вы?
– Надобно еще поспешить в одно место, заехать в присутствие, кое-что покончить, а потом еще в церковь.
– Разве сегодня праздник?
– Общего нет, но для наших сердец чистый праздник, и мы отслужим молебен о благоденствии любимого нашего начальника… Уж извините! Мы люди простые, что на душе, то и на языке…
– Да это слишком, право, слишком! Я ведь не стою этого.
– Это уж мы оценяем… извините…
– Ну, так приезжайте вечерком на преферансик.
– За честь почту! Прошу прощения…
– До свидания!
– До приятнейшего свидания!
По уходе секретаря начальник запер дверь кабинета, проворно разломил рог изобилия и, нимало не удивясь, начал нас считать. Окончив счет, он сказал: «Ого! Больше прошлогоднего!», взял нас две пачки в свой бумажник, остальные положил в бюро, а корки пирога бросил в камин; я попала в бумажник.
Вечером у начальника была куча гостей, и статских и военных, и мужчин и дам, и старых и молодых. Все это ело, пило, прыгало, кланялось, играло в карты, злословило и сплетничало.
– А что, – спрашивал секретарь начальника, – изволили распечь?
– Кого? Ах, да, Перушкина! Нет, ко мне его не приводили: с утра были с визитами: ведь меня люди помнят.
– Еще бы!
– Да, ваш пирог очень хорош; я этак съел корочку – отличная корочка, так и рассыпается. Я его никому не дам, сам съем.
– И прекрасно! На здоровье.
– Да, о чем, бишь, я говорил?.. Да, так с утра все были визиты, потом приехала Нимфодора Петровна, потом Василиса Ивановна, потом здешний бригадный генерал – так день прошел, и забыл про Перушкина. Гей, Митька! Что же, я тебе приказал привесть Перушкина?
– Никак не мог-с!
– Это отчего? Разве он противился?
– Никак нет-с, да они не приходили.
– Ты дурак! О канцеляристе говоришь они… Как же ты скажешь о высокоблагородном человеке? или высокородном?! Убирайся! Эти неучи никакой политики не знают! Да и Перушкин хорош гусь: набрал взяток да и глаз не кажет. Ну, теперь пусть на себя пеняет: хотел было я ему сегодня для именин намылить голову да и баста, а теперь вижу, он еще и вольнодумец, и либерал!.. Нет, уж я не попущу этого, теперь мы другим образом рассчитаемся.
Гости просидели далеко за полночь, наговорились досыта о благородстве и добродетели, перекусили пирога, икры, сельдей и разных соленостей, порядочно подпили мадерой и тенерифом и разъехались, счастливые, довольные, по крайней мере, по наружному виду.