24. Ассигнация у недоросля-школьника

Евгений Гребенка

Мы уехали из гостей довольно рано. Сосед торопился поспеть домой засветло, чтоб отправить сына в город: он, видите, учился там в каком-то пансионе и должен был явиться завтра в классы, рискуя за неявку просидеть без отпуска целый месяц. От деревни, куда мы приехали, город был очень близко. Матушка напоила чаем долговязого сынка, накормила ужином и, снабдив его корзиной пирожков и всякой всячины, отправила в город. Когда мой хозяин явился в пансион, то уже все ложились спать. Содержатель немного было наморщился, но мой недоросль сказал ему: «Папенька и маменька свидетельствуют вам почтение и прислали бутылку наливки», его лицо разгладилось, и, улыбаясь, он отвечал: «К чему это? Зачем беспокоились! Где же вы дели бутылку?»

– Отдал швейцару.

– Напрасно; было прямо принесть ко мне; впрочем, я пошлю сейчас к швейцару. Ложитесь спать.

– Экой черт! – ворчал мой недоросль, когда ушел содержатель. – На него никогда не угодишь; а скажи я: принес, мол, к вам, сказал бы: зачем не оставил у швейцара?

Наутро поднялась суматоха; кто одевался, кто против зеркала строил рожи, приучаясь корчить больного, кто громко повторял уроки, и вот все гурьбой ушли в коридор и рассеялись по классам. Я лежала в кармане со вчерашними своими товарищами, мелом и книжечкой. Когда уселись по скамьям, мой хозяин вынул меня из кармана и показывал своим соседям. Тут я успела сделать кое-какие замечания, пока меня сдавали с рук на руки. В классе было несколько скамеек: они стояли в четыре ряда; на первой сидели мальчики поменьше и, как кажется, поприлежнее, а на самой последней помещались старички, большие высокие недоросли.

Здесь они занимались всем, кроме науки: один рисовал карикатуру, другой вязал цепочку, третий клеил под скамейкой из картона домик, четвертый с пятым играл в крестики на пироги будущего обеда, а один, самый жирный, забился в скамью, словно в гроб, положил под головы вместо подушки избитую в пух «Историю» Кайданова и спал богатырским сном, не боясь свирепых народов, ратующих на страницах его изголовья.

Казалось, эта скамейка была рассадником будущих Подметкиных: все они глядели исподлобья, все говорили насильственным басом.

– Не перекинуть ли нам направо, налево, а? – спрашивал клеивший домик, оставя на время свою работу.

– На синенькую, что ли? – сказал мой хозяин.

– Известно.

– И мы примажемся, – заметило несколько голосов.

– Идет; погодите только, пока придет иностранец, мучитель, вот мы и время скоротаем.

– Хорошо говорить, а картишки-то где?

– Я человек запасливый, вот они.

И мой хозяин вынул из кармана маленькую книжку, завернутую в бумагу, развернул бумагу – и я с изумлением увидела, что это была не книжка, а колода карт; но вошел учитель – и все присмирели. Некоторые в первых рядах поздравили учителя с новой жилеткой; он отвечал едва понятно по-русски, что не советует мешаться в его туалет, а заниматься своим, но это была только фраза; самодовольный взгляд, брошенный им на жилет, показывал, как его самого занимала обновка и как ему приятно замечание и поздравление слушателей. После этого он сел на кафедру и однообразно начал спрягать какой-то иностранный глагол; казалось, в лице педагога сидела сама олицетворенная скука.

Учитель спрягал все далее, некоторые из передовых слушателей, увлеченные снотворным обаянием, дремали, а на последней закипела сильная игра. Моему самолюбию было приятно, что обо мне спорили, как во время оно о прекрасной Елене. Наконец спор и игра сделались до того живы, что обратили на себя внимание хладнокровного спрягателя глагола, а игравшие до того занялись мною, что не заметили, как учитель встал с кафедры, подошел к последней скамейке и быстро схватил меня рукою, как ястреб хватает в поле слабого беззащитного жаворонка. Мой хозяин начал было объявлять свои права, говорил, что ассигнация дан ему на бумагу, карандаши и прочее.

– Но не для игры, – сказал хладнокровно учитель, садясь опять на свое место и продолжая спрягать будущее время глагола.

«Во всяком случае против воды плыть трудно», – поворчал мой бывший хозяин, поворчали его товарищи, но вскоре их ворчанье утонуло, исчезло в однообразном голосе ментора, спрягавшего себе далее, а я осталась в ученом кармане.

Бывала я в сундуке скупца, в ящике целовальника, в разных бумажниках и карманах, но нигде мне не случалось испытывать такой страшной, безотрадной, отчаянной темноты, как в кармане просветителя юношества. Не знаю, из чего сшит был этот карман, но он не пропускал ни малейшего луча света; мало этого, даже сторонние речи почти в нем были не слышны… Я думала, что умру с тоски, лежа в этом темном кармане.

Окончив лекцию, педагог вышел, сопровождаемый шиканьем, свистом и разными возгласами, которых смысл благодаря карману учителя, я не разобрала; он и сам казалось, не обращал на это никакого внимания и не ровным тихим шагом. На улице кто-то остановил его и начал чего-то требовать. Педагог отнекивался, спорил, наконец, вошел в какой-то дом и, вздыхая, вынул меня на свет божий. Это была мастерская сапожника немца.

– Ну сколько вам нужно за подметки?

– Два с полтиной.

– Как два с полтиной? За пару подметок.

– За две пары: одна недавно, месяца четыре, а другая еще в прошлом году; за две выходит два с полтиной.

– Будто я вам не заплатил в прошлом году?

Немец обиделся, но взял меня, дал два с полтиной сдачи, и педагог вышел ворча:

– Глупая сторона! Одних сапогов износил на все жалованье, а награды, хоть умри, не ожидай!

– Лотхен! – кричал сапожник своей жене, разумеется, по-немецки. – Ведь я с этого ученого дурака получил деньги, неожиданно получил: другой год за подметки не платил; хоть и не русский, а нехороший он человек. Теперь можешь купить сынишке за пятак сладкий пирожок; деньги ведь будто с неба свалились.

Лотхен взяла меня и, напевая арию из какой-то оперы, положила в шкатулку, сильно пахнувшую мускатным орехом.

Собрав нас несколько сотен, немец положил в пакет вместе с письмом и отправил по почте к еврею Шмулю, куда-то далеко. В письме была написана благодарность Шмулю за хороший товар и требование еще такого товара; особливо опойки очень понравились немцу, и их легко можно сбывать за английские, только духу английского не имеют, а для этого советовал взять кислое яблоко, изрезать его ломтями и соленую селедку тоже изрубить, перемешать все вместе и, обернув тонкою холстиной, положить на ночь в тюк опойков: тогда они будут пахнуть английскими; извинялся, что затрудняет его, благоприятеля Шмуля, подобною просьбой, но ему, дескать, самому немцу, невозможно сделать этой операции, сейчас работники увидят и разблаговестят:

«А от вас я получу опойки хорошие и с хорошим запахом, английским, то и объявлю всем, что получил чрез вас прямо из Англии на Радзивилловскую таможню – и расход будет лучший, и выгоды больше мне и вам тоже; я ведь честный человек, чужим пользоваться даром не хочу; заплачу вам и за яблоки, и за селедки, и за труд, хоть труда тут и немного».

Примітки

Кайданов Іван Кузьмич (1782 – 1843) – російський історик, професор Царськосельського ліцею; автор поширених гімназичних підручників «Краткое начертание российской истории», «Учебная книга всеобщей истории для юношества» та ін.

Елена Прекрасная – легендарна дружина спартанського царя Менелая, найвродливіша з жінок, через яку розпочалася Троянська війна.