2. Фома Фомич заложил имение жены
Евгений Гребенка
Происхождение мое, как происхождение всех народов, покрыто мраком неизвестности; младенчество свое я помню очень смутно; кажется, я была не такого цвета, но люди меня окрасили по-своему, потом беспрестанно приводили меня в самые близкие и тесные отношения с разными, более или менее жесткими предметами, от которых я поневоле принимала их впечатления, только наоборот; наконец меня подписали, заномеровали и положили в кипу с подобными мне синенькими ассигнациями; потом отвезли в какое-то место, где казначей, человек седой, в очках, пересчитал нас и перещупал худыми, замаранными в табаке пальцами; тут я получила первое мучение: первое пятнышко от нечистых пальцев казначея… Впоследствии я привыкла к этому и даже гордилась своими пятнами; но первое было тяжело!..
Недолго я лежала в сундуке казначея. В одно прекрасное утро он вынул меня вместе с моими товарищами и положил на стол, покрытый красным сукном. Утро было истинно прекрасное; солнце ярко светило и обливало блеском всю комнату; в комнате много людей потихоньку суетились, кланялись друг другу и, улыбаясь, поглядывали на нас. И точно, мы были очень хороши; кроме нас, синих, к которым очень шел красный цвет стола, тут были ассигнации белые, красные и даже серые, что составляло разнообразное зрелище. Не только люди чиновные глядели на нас ласково и страстно, но даже и солдат, стоявший на часах у двери, часто поворачивал к нам голову, шевелил усами и облизывался. Скоро пришел в комнату человек среднего роста, в усах и в синем фраке с блестящими пуговицами; все начали поздравлять его, называя почтеннейшим Фомой Фомичом. Он всем очень низко кланялся и просил к себе запросто вечерком откушать чаю; все значительно улыбались и говорили: «Непременно постараемся».
– Можете получить, – сказал казначей, в раздумье глядя на нас.
– С величайшим удовольствием, – отвечал человек в синем фраке, потирая руки.
Казначей посмотрел в бумагу, потом в книгу, поставил в ней какую-то каракулю, взял несколько пачек серых, белых и красных ассигнаций и нас три синеньких, после оставил двух моих товарищей, а положил меня одну в придачу и отдал господину в синем фраке, сказав: «Кажется, так будет верно».
«Это уже не у казначея в сундуке, – подумала я, ложась в атласный бумажник нового хозяина. – Знай наших: вот какой нам прием! Верно, я персона важная, когда одна синяя между сотнями товарищей других цветов, да и хозяин мой синего цвета; верно, казначей очень любит его и захотел утешить мной… небось, не дал нас трех! Во всяком случае, я очень рада: здесь по крайней мере и мягко, и тепло, и приятно пахнет…»
Приехав на квартиру, мой хозяин сильно ругал своих людей. «Вы, – говорил, – бесчувственные, ничего не понимаете, делать ничего не хотите по-моему, чтоб все горело в руках… Ходите как вареные, а наш брат, барин, бегай из-за вас да хлопочи. Вот теперь каждый год плати за вас проценты, думай за вас, а вам все ничего! Назад полгода я ваших рож и в лицо не знал, а вот привел бог в петлю, трудись да выплачивай! Смотрите же вы у меня, уж коли я работаю, так с вас вчетверо спрошу…»
И еще долго ругался, попрекал людей, а после вошел в спальню, запер дверь и вынул из кармана бумажник. Мы так и задрожали, думая, что сердитый хозяин всех нас лишит живота; ничуть не бывало: он вынул нас бережно, глядел на нас такими ласковыми глазами, пересчитал и, сложа вместе, горячо поцеловал всех нас без изъятия, повторяя: «Ай да Фомич!.. Молодец!.. Малина!.. Людей порядочно припугнул: не станут просить ни на сапоги, ни на говядину, а то в губернском городе совсем избаловались… Хорошо, черт возьми! Тебе, брат Фомич, и не снилася такая сумма. Вот если бы теперь завалиться в Москву да еще так, без службы… Богатое величанье гаркнули бы у Ильюшки… Эк их пропасть какая!..» И опять, поцеловав нас, хозяин, как был во фраке и даже в картузе, пошел плясать по комнате, держа в руке бумажник.
Не знаю, долго ли плясал бы наш хозяин, если б не явилось новое лицо; оно так дернуло дверь, что задвижка отскочила и дверь отворилась настежь. Хозяин торопливо сложил нас в бумажник, и я мельком только заметила, что новое лицо было очень похоже на обгорелую головню и что шея у него была обмотана красным…
– Петр Петрович! – закричал хозяин навстречу гостю.
– Фома Фомич! – заревел гость. – Да к тебе, брат, без доклада и не доберешься… Таким барином стал!
– Это дурачье вечно грубит! Я, брат, для старых товарищей всегда одинаков, ей-богу, Петя! – говорил хозяин, целуя гостя.
– Славная у тебя душа, Фомка! Все тот же! Черт возьми… Дай еще раз поцелую… Вот так! Редкая душа!
– Какова ни есть, да своя, брат, чисто русская, не бонжурная, друг мой Петя!
– Благородно сказано! Для меня товарищество – первое, а после там что хочешь… Это недаром и в истории записано.
– А ты по-прежнему почитываешь?
– Как же, брат, особливо теперь, в годовом отпуску, делать ровно нечего. Поехал, было, на родину, да там тетки такая дрянь, что всилу ноги унес. Знаешь, брат, пара старых девок, сплетницы, трещотки… Сначала, было, они около меня кубарем заходили; я ту и другую в ручку и говорю: «Сделайте карьеру: жените меня». Они обе за меня и ухватились, да тут же и перессорились. Одна кричит: «Женись на Свинкиной», а другая – «На Сивкиной». Одна кричит: «Не слушай ее, Петя: Сивкина и сякая и такая», а другая кричит еще пуще: «Не слушай ее: Свинкина вот этакая…» Погодя, слышу: уже мои тетушки попрекают друг дружку то куском хлеба, то ворожбой, то грехами всякими… Плохо, подумал я: какие ни есть, а все тетушки; чего доброго, станут доказывать друг на дружку в подделке ассигнаций да угодят куда-нибудь! Благо бы прежде женили. Вот я и стал то у той, то у другой целовать ручки…
– Экой ты селадон сделался!
– Нельзя, братец: нужда пляшет, нужда песенки поет! А признаться, ручки прескверные! Всилу уговорил: я, дескать, на той женюсь, которая, дескать, богаче. Вот начали считать все, и людей, и землю, и скот, и платье, и – веришь ли – даже юбки!..
– Верю, верю!.. Дело известное.
– Вот и вышло, что у Свинкиной больше состояния, каким-то лесом, семьей людей, лисьей шубой да дюжиной рубах голландского полотна. «Решено, – сказал я, – жените меня на Свинкиной». Одна тетушка запрыгала от радости, а другая сказала: «С богом!» Дело было мигом закончено: обручили, было, как ни с того ни с другого захлопнули у меня перед носом дверь и прислали назад кольцо… Я, разумеется, швырнул в лицо лакею Свинкиных кольцо его барышни и сказал, что с свиньями дела не хочу иметь. Тетушку-сваху тоже спровадили не совсем вежливо со двора; она плакала передо мной и ругала весь род Свинкиных; а другая тетушка заметила: «Было бы свататься на Сивкиной – все не так бы пошло». – «Ну, – сказал я, – была не была, сватай меня на Сивкиной». Другая тетушка засуетилась; опять закипело это дело, обручили меня и опять натянули нос… Что же узнаю? Ведь это все работа почтенной роденьки: дескать, коли не по-моему, так и не по ее же выйдет; а другая потому же заварила кашу у Сивкиной. Поди с ними! Да ведь, братец, каких небылиц не врали, да как правдоподобно! Черт их знает, откуда эти старые девки нахватались таких вещей, каких, кроме полкового фельдшера, кажись бы, никому и знать не следовало! Ну, а кому же и поверить про родного племянника, как не тетушкам? Я вижу, что плохо, давай бог ноги, а тетки в слезы. «Куда ты? – говорят. – За что нас оставляешь?.. Верно, не умели угодить… Вот погоди, мы тебя оженим…» Нет, спасибо, мое почтение! И вот, видишь, кочую с ярмарки на ярмарку да заезжаю в губернские города. Только, по-моему, ярмарки лучше: знаешь, брат, привольнее, откровеннее, проще; там благородный человек нараспашку… Ну, а ты как? Я бы тебя не узнал в этом дурацком платье, словно в Москве парикмахерский ученик!.. Да в Приказе сказали: заложил, мол, сегодня имение Фома Фомич такой-то. Я и пошел искать; думаю: верно он, так и есть!.. Ну, как ты?
– Да что, брат, повезло.
– И верно, в трефах? Я тебе всегда говорил: держись трефей, Фомка, будешь человеком.
– В трефах, да не так, как ты думаешь; я, братец, женился на трефной даме, то есть на брюнетке, братец, – кровь с молоком! Что твоя малина! Теперь я попривык немного, а на первых порах, бывало, дурь берет. Вот какая жена! Лучше Любашки – помнишь?.. Да это пустяки, а главнее, братец, с имением…
– Доброе дело! – заметил гость.
– Вот я теперь пообжился, взял доверенность у жены и заложил сегодня имение, знаешь, для разных хозяйственных оборотов.
– Понимаю, понимаю! Значит, ты при деньгах – тем лучше; а то, знаешь, мне как-то, веришь ли, совестно было к тебе идти: вот, дескать, пятый год должен сто рублей… Другой бы рукою махнул, а я, как человек благородный, все думаю: может быть, он и сердится? То денег не было, то адреса твоего не знал, а всегда, Фомка, помнил – видит бог… Оно пустяки, да знаешь, по товариществу…
– Пустяки, братец Петя! Я, пожалуй, теперь еще тебе дам…
– Спасибо, друг мой. Я знаю всю твою душу: этаких, брат, душ мало на свете! Веришь ли, камнем на сердце лежат сто рублей…
– Эк его разжалобился! Вечером сквитаемся – и концы в воду!
– Благородно сказано! Хорошо, что я зашел в Приказ призрения, а то, чего доброго, и не увиделся бы с тобой.
– Да зачем тебе носило в Приказ?
– Это мое правило: чуть в губернский город – сейчас в Приказ: дашь целковый в зубы сторожу – и всю подноготную узнаешь; а то где справиться о приехавших?
– Правда, правда. Экая голова! Ты все тот же умница, Петя!
– А ты все та же чистая душа, Фомка… Дай еще тебя поцелую! Ты никуда не едешь обедать?
– Нет.
– И я тоже, так я у тебя останусь обедать, а вечерок вместе пожуируем. Идет?
– Ва банк! Человек! Взять на кухне двойной обед получше, самый наилучший, да приказать подать к обеду полдюжинки шампанского.
– Экая душа! Вот настоящий товарищ!
Примітки
…в Приказе сказали… – Мається на увазі «Приказ общественного призрения» – установа, що відала благодійницькими закладами й видавала дворянам грошові позички під заставу маєтків.