20. Подметкин и крестьяне

Евгений Гребенка

Назавтра начинался день беспокойный, день тревог: с темного утра уже осаждали дом Алеши разные мужики и бабы и решительно нападали на приятелей, когда они выходили по обыкновению узнавать погоду. Подметкин ругался, Алеша тоже, бабы плакали и выли, мужики грубили и стращали полицией, наконец, вся эта ватага вваливалась в приемную комнату. Подметкин важно садился за стол, Алеша рядом с ним, мужики и бабы становились у дверей.

– Ну, – начинал Подметкин, – так что же вам нужно, бездельники, а?

– Заплатите, ваше благородие, помилосердствуйте, животы наши пропали: времена худые, совсем нас обидели! – орало несколько голосов разом, отчего решительно трудно было понять хоть одно слово.

– Стой! Отставь! – кричал Подметкин. – Говори кто-нибудь один, а не все разом.

– Говори ты, тетка Кулина!.. Нет, говори, Семен… Пускай Ванюха говорит, – ворчали в толпе.

– Что же вы, карбонарии этакие! В кабак, что ли, пришли? Смеете ссориться в благородном доме, а?.. Вот я вас! Позову сюда своих мародеров да такую задам вам таску!.. Говори живо! Ну, хоть ты, старик, начинай!

Толпа присмирела. Старик дюжий, с седою бородой во всю грудь, медленно вышел из ряда, подошел к столику и, поклонясь в пояс, хотел было говорить.

– Два шага назад! – грозно сказал Подметкин. – Осади назад! Ваш брат всегда должен быть от нас на благородном расстоянии… Еще назад! Вот так; теперь говори.

– Вчера, батюшка, ваше благородие, ваши собаки заели у меня барана.

– Ну так что ж?

– Так помилосердствуйте, заплатите. Мы люди бедные, ваше дело боярское; ваша охота – нам работа; кошке смех – мышке слезки.

– Ну, ну, ну! Ты, брат, краснобай, говори живее: что, твой баран был больно хорош?

– Первый баран на весь уезд был.

– Полно, не на всю ли губернию?

– Да и на всю губернию, коли дело пошло на правду. Проезжие господа, бывало, засматриваются, а вот заели собаки! Лучше б меня было немного пощипали. Право, слово…

– Ну, что же ты за него хочешь?

– Да… – говорил мужик почесываясь, – я и цены не сложу ему; да случай, стало быть, вышел: грех пополам, дело христианское, а целковичков десяток надо бы пожаловать.

– За барана тридцать пять! Да знаешь ли ты, седой дьявол, что я лошадь куплю за эту цену?

– Вестимо, лошадь лошади рознь и баран барану; барана хоть съешь, а лошади и не съешь, коли выйдет ледачая. Что же вы пожалуете, ваше высокоблагородие?

– Я тебе дам рубль серебра и прогоню вон.

– Помилосердствуйте, где купить барана за три с полтиной? Коли так, мое не пропадет: я пойду к Ивану Ивановичу, к Петру Петровичу, пусть они рассудят, они наши отцы-начальники.

– Ступай, ступай, братец, да неси целковый Ивану Ивановичу, да целковый Петру Петровичу, вот будет семь рублей, да на бумагу выйдет рублика два-три – вот и десять, а получишь с меня через год или через два, как по бумаге выйдет, и то потому, что я добрый человек, получишь пятирублевую синюху. Бери лучше теперь да проваливай!

Старик почесался, поворчал и, взяв пять рублей, ушел. Тетка Кулина хотела взять, по примеру старика, тоже пять рублей за утку, которую подстрелил вчера Алеша. Подметкин давал ей пятак меди: баба сердилась, плакала, проклинала день своего рождения, и соседку, и утку, и весь свет, что очень утешало наших друзей. Наконец получила гривенник и удалилась.

Потом кум Андрей объявил претензию за искусанного собаками поросенка, требовал чуть ли не сто рублей, а порешил дело полтинником и был очень счастлив, когда ему поднесли, сверх уговора, чарку христианской. За Андреем явился Степан, Митрофан, Денис, Борис и прочие, все с требованиями, кто за ворота, разобранные охотниками на дрова, и т. п. Требования этих добрых людей были поистине чудовищны; но здесь коса находила на камень.

Подметкин был по натуре такой же кум Андрей, только одевал свою личность вместо зипуна в венгерку. Ответы Подметкина были в своем роде чудовищны, притом на его стороне было то преимущество, что мужики стояли, а он сидел, мужики кланялись, а он ругался, и потому нелепость запросов уничтожалась нелепостью ответов и в итоге выходили самые тихие, скромные, самые обыкновенные числа, которые все-таки, надо правду сказать, в сложности наносили изрядный вред карману Алеши и в тысячу раз стоили более затравленного зайца или пары уток, по строгом розыске признанных даже не дикими!

В спорах с мужиками, в уплате им денег и т. п. незаметно проходил день, так что друзья не успели порядочно пообедать, а еще менее того отдохнуть, как начали собираться гости.

Прежде всех пришел барышник Фырков, потом два друга из какого-то правления. Говоря о себе, они всегда выражались: мы правленские. Эти друзья были, вероятно, дружны по службе; более общего между ними, кажется, ничего не было. Один был высок, тонок, тощ и наклонялся вперед; другой низок, толст и постоянно закидывал голову назад. Высокий был в зеленом фраке с узенькими фалдами, очень похожими на сложенные ножницы; толстяк был во фраке синего цвета с короткими фалдами, очень похожими на раздвинутые ножницы, отчего толстяк, если на него смотреть сзади, немного походил на бабочку. Правда, и зеленый, и синий фрак были очень истерты, и длинный и толстый друг были в желтых нанковых брюках, испятнанных чернилами, и в цветных жилетах.

– Эти правленские добрые малые, – говорил Подметкин Алеше, – уж я не выберу худого знакомства, а все-таки ты их остерегайся: это, брат, не наш брат, чернильные души; он тебе и друг, а все-таки норовит, как бы тебя опакостить – такая у них натура, на этом живут. Это все равно, что вот змея кусается, а зачем ей бог дал зубы? Не было бы зубов, не укусила бы.

– Так черт с ними, коли они кусаются!

– Эва! Кто тебе говорит?.. Они славные парни, добрые души, игроки, плясуны, питухи, а живут только в чернильном омуте – вот что! Я тебе острастку даю; просто сказать, смотри, чтоб чайные ложечки целы были и прочее ценное, да и на картишки посматривай: иной раз такой человек не даст козыря куда надо, а после им же тебя поколотит.

– Ага! Ну, теперь понял.

После правленских явился какой-то богатый мещанин Макар, в сюртуке, в широких шароварах, с двумя часами, от которых бисерные снурки, голубой и красный, красиво перекрещивались на высокой груди. Мещанин был известный забияка в городе, его несколько раз хотели отдать в солдаты, ловили несколько раз, но он всегда ускользал: где пробивался силою, где откупался и исчезал на долгое время, пока сердца общества не успокаивались. Он был огромного роста, широкоплечий, страшный силач и отчаянный игрок на кларнете; кларнет у него постоянно был спрятан в неизмеримом кармане широких шаровар.

Еще пришел какой-то вольноотпущенный, живший долго в Петербурге камердинером при барине. С ним особенно любил толковать Подметкин про политику, про балаганы, про волокитство высшего круга, про немцев – не наших немцев доморощенных; этих Карлов Карловичей, дескать, везде много, а про настоящих немцев, заграничных, у которых свой немецкий король. Вольноотпущенный всегда говорил хотя и с чувством своего достоинства, и с сознанием своего личного превосходства, но выражался деликатно, смягчая речь разными приятными выражениями вроде: «смею вам доложить», «я вам имел честь докладывать», «вы изволили выразиться совершенно справедливо» и проч…

– Это, брат, петербургская штука, – говаривал Подметкин Алеше, – учись у него тонкому обращению. Черт его знает, как он то же слово, что и я скажу, скажет совершенно иначе!

Еще пришел учитель приходского училища, немного навеселе, и еще веселее явились вслед за ним какие-то три или четыре лица, которых я и описать не умею. Подметкин и сам не знал их хорошенько. Они были чьи-то друзья, но чьи – неизвестно; один все поправлял галстук, поддергивал его кверху, тянулся и держал себя так прямо, словно проглотил железный аршин. Другой был очень похож на человека, несущего на плечах тяжелый куль риса. Третий немного напоминал собой вытертую половую щетку, а четвертый – странное дело, – я до сих пор не могу дать себе отчета в четвертом: кажется, его не было, а подумаешь – был; но решительно ни на что не походил этот человек, и память отказывается удерживать его образ.

Примітки

Карбонарии (дослівно «вугільщики», італ.) – члени таємної революційної організації, що існувала в Італії в першій третині XIX ст. і ставила собі за мету звільнення країни від австрійського та французького панування. Тут вжито в переносному, лайливому значенні: розбійники.