21. Фырков продает Алеше кобылу
Евгений Гребенка
Когда гости сошлись, подали самовар; явился кизлярага, то есть кизлярская водка, явился сам высокородный ромео. Поставили на стол дюжину стаканов, принесли большой поднос, горой насыпанный блестящими кусками сахару. И посреди этого, освещенный двумя горевшими по сторонам свечками, возвышался уемистый самовар; он стоял, словно древний жертвенник, шумя, курясь, сверкая и наполняя комнату клубами легкого белого пара.
В каком-то поэтическом восторге подошел к самовару Подметкин, отвернул обшлага венгерки и, захватя в обе горсти сахару, начал бросать в стаканы, приговаривая звучным голосом:
– Честные господа! Пожалуйте сюда откушать моего труда. Пей воду – все будет вода! А вот с этим не пропадем никогда; ну, душа Подметкин, поворачивайся! Прочь с пушным товаром, едут с табаком!.. Кому с татаркой, кому с ромком?
Громкий хохот гостей приветствовал остроумную выходку Подметкина, и вслед за этим мещанин Макар, выхватя из кармана кларнет, заиграл колено какой-то плясовой народной песни. Изумленные гости восторженно захлопали в такт руками, припевая:
Ай жги, жги, жги, говори!
Рукавички баранковые!..
– Стой! Стой! Стой! – закричал Подметкин, подымая кверху руки, полные сахарных кусочков.
Кларнет умолк.
– Подойди ко мне, Макар, исполать тебе! Вот истинный друг, вот, господа, душа компании!.. Подойди, Макарушка, поцелуемся! Хорошо, больно хорошо! Не будь занят делом, я сам бы пошел вприсядку, как рядовой, пошел бы вприсядку… Ну, поцелуй же меня! – И, не выпуская из рук сахар, Подметкин обнял мещанина и поцеловал его в обе красные щеки.
– Теперь, господа, займемся делом!
Руки гостей протянулись к стаканам.
– Стой! – закричал Подметкин. – Отставь! Без пробы не отпущу, я не целовальник и даром воды не даю, пускай те продают ее за деньги.
Потом он обмакнул палец в стакан с пуншем и поднес его к свечке: синее пламя быстро охватило палец. Подметкин хладнокровно задул пламя и повторил эту операцию со всеми стаканами. Пунш во всех стаканах оказался равного достоинства: воспламенялся, как спирт.
– Ну вот теперь, господа, милости просим: сами видели доброту напитка, никто не станет попрекать друг друга: все равны, все одинаковы,, как стаканы, так и души – прямое товарищество! Ура!
– Ура! Ура! – гаркнули гости, выпивая стаканы, а Макар при удобном случае надул кларнет и заиграл приличную песню.
Долго пили гости и хозяева пунш, потом сели за карты, потом Фырков проговорился, что у него есть двусердечная лошадь. Это изумило все собрание. Подметкин божился, что про таковскую лошадь никогда и не слыхивал, шатаясь по белу свету не один год, хотя и видал лошадей двужильных, а с тремя свищами сам имел бегуна, который хоть двадцать верст скачет, стал, прыснул – и свеж, и не работает боками.
– А эфта и не прыскает, и не работает боками, и не потеет, хоть сто верст поезжай; первый сорт лошади, право, ей-богу! – сказал Фырков.
– Да у моего покойного отца была двусердечная кобыла, – заметил Макар, – дрянь лошадь с виду, сух поджара, как этот кларнет, а в работе не приведи господи, змей!
Алеша накинулся на двусердечную лошадь и стал ее торговать. Фырков отнекивался: себе, дескать, надо, товар дорогой, редкий; да ты ее не видал, да понравится ли? Подметкин напал на Фыркова, гости поддержали Подметкина, и Фырков наконец продал двусердечную Алеше за тысячу рублей ассигнациями, заметив, что делает это единственно по дружеству, а не для чего другого прочего иного; а коли уже проговорился, потерпи за свой язык, а не обижай друга!
Деньги сейчас же были уплачены Фыркову, и я попала к нему в бумажник. Как следует, запили магарыч, и Подметкин предложил поиграть в отчаянную.
– И я буду играть, – сказал Алеша.
– Куда тебе, овечья душа, тягаться со мной!
– Какая ни есть душа, а все играть буду; что я, мальчик какой, что ли?
– Да ведь тебя жалею: погоди, поучись.
– Поди к черту! Играю, слышь, играю!
– Господа! – громко сказал Подметкин. – Прошу быть свидетелями: Алеша хочет играть против меня; мы играем не шутя: я проиграю – сейчас плачу, денег не хватит – венгерку долой, а разделаюсь, как честный и благородный человек. Он проиграет – сейчас плати, не хватит чистогана – прошу ценить дом, сад, стулья, самовар – все, все принимаю в цене, как скажут благородные люди!
– Ладно, ладно! Известное дело! – заметили гости.
– Ладно! – сказал Алеша. – Садись, была не была! Дайте новых карт! А ты куда, Фырков?
– Сбегаю маленько на фатеру да приведу тебе двусердечную; коли деньги получил, так и тянет отдать товар: верьте совести.
– Да вертайся поскорее! Мы ее сюда приведем, пусть и она с нами кутнет!
– Оченно хорошо-с; это наше дело!
– Только поскорее! – И Алеша запел:
Ваше дело – продать,
Наше дело – купить.
«Нет, брат, уж я не вернусь, – ворчал Фырков, выходя из сеней, – тут не добром кончится, тут пойдет такое, что дай бог не быть свидетелем: Алеша дурак, а Подметкин плут и разбойник, он его ограбит сегодня. А! Мое сорок одно почтение!»
Придя домой, Фырков застал у себя гостя в форменном сюртуке.
– А! Дорогой Фырков! – закричал гость навстречу Фыркову. – Где так запропастился? Я уж хотел было послать за тобой. Скука, братец, страшная!
– Так ли, ваше благородие Осип Михайлович?
– Страшно, братец, соскучился. Где ты был?
– Торговое дельце обделал.
– Верно, принадул кого, а? Признавайся…
– Нет, надуванции большой не случилось, а с барышком сбыл игренюю кобылу.
– Знаю, разбитую.
– Какая она разбитая! Опоена немного, а кобыла знаменитая.
– Полно меня дурачить! Сам пять лет покупаю и продаю лошадей; верно, взял целковых сотню?
– Побольше.
– Нет? Неужели четыреста? Ведь она тебе стоит восемьдесят рублей! Бога бойся!
– Поболее.
– Так пятьсот, что ли?
– Больше.
– Полно шутить! Говори сам цену, у меня язык не поворотится дать за нее больше.
– Да тысячу рублей господь помог взять.
– Врешь, брат; а коли не врешь, так тебе сам черт помогал или ты нашел прямого Емелю-дурака.
– С чертом мы, люди простые, не того, ваше благородие; мы и посты держим и прочее, а помогали добрые приятели, да и покупщик, признательно сказать, и дураковат маленечко, и маленько подгулямши.
– Да врешь ты, архиплут!
– Вот и деньги.
– Молодец! – заметил Осип Михайлович. – За тобой магарыч. А между прочим, дай мне, любезный, денег.
– Вот это уж мне не по нутру, ваше благородие: торговля наша плоха, совсем нет денег…
– Ах ты, плут этакой! Надувает целый свет, в полках половина бракованых лошадей из его рук вышла да еще прикидывается святошей, нищим.
– Бог с вами, Осип Михайлович, мы не нищие, за себя постоим; да ведь вашему брату денег давать опасновато: вы нас посильнее, захотите – отдадите, захотите – будете водить до смерти.
– Что ты, с ума сошел?!..
– Никак нет. Вот на графе Финфирлюке пропадает моих шесть тысяч; нужно было – кланялся; проиграл в карты деньги, а лошадей нет, казна требует, дал своих лошадей и взял расписку, а теперь с распиской два раза меня взашей протолкали. Благо бы не было, а то карета не карета, четверня не четверня! Без шампанского обедать не сядет, а скажи про долг – смеется. «Господа! – говорит своим гостям. – Посмотрите на дурака: с меня долг получить хочет!» – «А долг не карточной?» – «Разумеется, нет». И гости хохочут вместе с графом, и граф тычет мне в глаза пальцами и кричит: «Смотрите, как у него вытягивается рожа!»
– Ну, вольно было выручать из беды графа Финфирлюка: он известен тем, что не платит долгов; а я, братец, другое дело: я, братец, сам коммерческий человек, твоего поля ягода.
– Так-с. Да коли правду сказать – извините, ваше благородие, я выпил сегодня маленько лишнего, так того, что у тверезого на уме – у пьяного на языке: извините-с за правду, а на нашем поле растут ягоды не того…
– Ха-ха-ха! Это, братец, в коммерции. Тут, конечно, нельзя действовать чистосердечно, и отца родного поприжмешь немного, хоть не для пользы, а для удовольствия, вперед для науки; а в делах приятельских честное слово благородного человека…
– Эх, ваше благородие! Знал я человека – извините, я маленько выпимши… эфтот человек все кричал про честь. Раз его товарищ наступил ему на ногу, он вызвал товарища, всадил ему пулю в шею и сам получил пулю в плечо; год не владел рукой, и все говорили: «Вот благородный человек: не позволил замарать своей чести». У меня была сестра, молоденькая девушка – извините, Осип Михайлович, только и роду было: он увидел ее на ярмарке, соблазнил, увез в другую губернию и бросил… Через год пришла она домой с ребеночком на руках, бледная, худая, больная… Сохла, чахла, заговаривалась и через месяц умерла; ребенок тоже умер после нее через два дня – и никто не говорил об этом, а все помнили простреленное плечо и называли его честным человеком. Наступи опять ему кто на ногу, он снова станет стреляться за честь. Да есть ли она у него?.. Сгубил мою… Эх!
Фырков склонился на стол, закрыл лицо руками, но между его грубых пальцев пробивались и капали на стол крупные слезы.
– Полно, братец Фырков, былого не воротишь, себя только испортишь; вот и мне стало жалко, и я плачу…
– Извините, ваше благородие, мы люди простые, не ученые; выпил немного, вот и плачет хмель. Оно, конечно, и сестры жалко: одна была, словно синь порох в глазу.
Осип Михайлович был человек тонкий и удачно воспользовался печальной настроенностью Фыркова. Он сам начал грустить, вздыхал о суете мира, говорил о своей любви к известной уездной барышне, о своем безденежье, что мешает решительно действовать, и к концу вечера успел взять у Фыркова четыреста рублей ассигнациями с условием через полгода заплатить пятьсот, и дал ему на пятьсот расписку, а Фырков обещал при получении угостить его благородие завтраком с приличными винами. Впрочем, на это он не дал расписки. Прощаясь, Осип Михайлович советовал Фыркову немедля отправить Алеше игренюю кобылу, да высечь ее хорошенько на дорогу и дать стакан водки для куражу.
– Об эфтом не беспокойтесь: мы ее подъеферим по-нашенски, угостим и перцем и инберцем: змей будет часа на два, хвост трубой, глаза нальются кровью – не беспокойтесь, ваше благородие! Не новички мы с вами!