7. Ассигнация в суде

Евгений Гребенка

Темно и душно было мне лежать в выручке нового хозяина, между разными монетами, покрытыми часто грязью, салом и бог знает чем; притом нас угнетал тяжелый спиртной запах и беспокоили разные насекомые. Выручка была заперта на замок, но насекомые проникали в нее через узкую щелочку и обнюхивали нас и царапали противными жесткими лапками.

Как судьба играет вещами! Давно ли я лежала в атласном бумажнике, давно ли покоилась на груди девушки и вдруг попала в грязный кабак, заключена, не знаю за что, в неопрятный сундук или ящик, называемый выручкой, где даже презренные тараканы и другие насекомые наносят мне разные неописанные оскорбления! Я молила судьбу о перемене, и судьба скоро услышала мольбу: с восходом солнца подъехал к кабаку экипаж, кто-то вошел в кабак и начал покупать полведра водки, самой лучшей, забористой, говоря, что едет в город судиться, так надо угостить кого следует не помоями, а чем-нибудь получше. Хозяин божился, что водка первый сорт и что в ней нет воды ни одной капли.

– Ну, уж это ты врешь, анафема! – заметил гость. – Давай-ка сдачи.

Хозяин, ухмыляясь, открыл выручку, взял меня, да старый затертый гривенник, да из черного народа двух братьев медных пятаков и, кланяясь, положил на стол перед гостем. Гость был толстый человек, небольшого роста, одетый в нанковый оливкового цвета сюртук и желтые нанковые панталоны; на голове он имел зеленый кожаный картуз; в руках держал трубку с гибким чубуком, плетенным из волос. Перед окнами стоял экипаж гостя, что-то среднее между бричкой и тележкой, выкрашенное ярко-зеленою краской. В экипаже были запряжены две клячи, да еще бежали сзади два жеребенка.

Я сразу поняла, что обречена на жертву в виде сдачи толстому человеку, и крепко боялась, чтоб он не положил меня в один карман с гривенником и пятаками. Еще гривенник ничего, видно, что много жил на свете, крепко пообтерся и потерял всякий отличительный характер не только гривенника, но даже вообще монеты; он был такой ласковый, гладенький, что с ним легко можно ужиться; но пятаки – ужас! Они своими плебейскими медными ребрами истерзали бы меня, могли бы испятнать мою физиономию. Однако страх мой был напрасен: толстый человек положил пятаки в карман своих панталон, гривенник – в голубой бисерный кошелек с медным замочком, а меня – в бумажник, правда, не атласный, но приличный званию ассигнации.

О гривеннике немного он поспорил с хозяином, который уверял, что гривенник почти новый, только пообтерся, а толстый человек говорил, что за него нельзя дать больше пятака серебра. Наконец хозяин прибавил медный грош и толстяк успокоился, говоря:

– Будь я проклят, если бы взял с тебя, архиплута, и пятака придачи; да мне все равно, коли правду сказать, еду в город по тяжбе, надо будет дать сторожу на водку – вот я твою дрянь и сбуду; заменит мне новый; а дареному коню в зубы не смотрят.

– Вы у нас на это мастер! Вам того-другого не занимать стать! – говорил старый мой хозяин, провожая нового моего хозяина, толстого господина, который, пыхтя, уселся в экипаже, закурил трубку, ругнул на прощанье, в шутку, для любезности, содержателя кабака и поехал в город.

Всю дорогу толстый господин курил трубку, ворчал на кучера за тихую езду и по временам потчевал его пинками, приговаривая: «Ворочайся, дружок! Эка анафема! Есть ли в тебе христианская душа? Ведь я еду в суд, опоздаю – все пропало! Черти б тебя побрали!»

Наконец приехали в город. Мой толстый господин отправился в какое-то присутственное место, и бог знает, как умел пробраться до самого главного начальника.

– Что вам угодно? – спросил начальник таким голосом, что даже в кармане и в бумажнике я затрепетала.

– Я помещик N. N., – отвечал мой господин робким голосом, – и приехал по делу, начавшемуся о вырубании насажденной лозы.

– А!.. Господин секретарь, как бишь это дело?

Тут начальник пошептался несколько минут с секретарем и сказал громко:

– Да, помню, помню! Сколько же вы, милостивый государь, вырубили лозы, или ваш противник вырубил?

– Мой противник, точно так.

– Ну да, я помню. Сколько же он вырубил?

– Не могу донести вам досконально, пять или шесть возов. В деле все подробно описано, ибо оно не мной возведено.

– Помню помню! Это вашего батюшку так обчистили?

– Никак нет; еще дедушку. Вот уже шестьдесят пятый год идет процесс и все у нас съел! Дедушка был человек богатый, а я, его родной внук, просто нищенствую, а все из-за процесса, поверьте богу!

– Да, – сказал начальник хладнокровно, – вам придется понаведаться через месяц или через два, тогда посмотрим.

– Помилосердствуйте! – почти завопил проситель. – Мне писали, что дело приведено к концу. Хотя я и ничего не получу за лозу, да имя мое останется чисто и карман избавится от издержек.

– Вольно было входить в процесс!

– Да ведь это дедушка! Бог ему судья! А я получил его по наследству.

– Как бы там ни было, это не мое дело; а вы понаведайтесь после.

– Да отчего же? Позвольте узнать…

– Не беспокойте меня, оставьте меня в покое! Вот секретарь: он вам все объяснит.

Вышел начальник из приемной комнаты, а мой господин давай упрашивать секретаря. Секретарь наладил одно: «Нельзя, нет времени, писцов мало, работы много, не успевают – и баста! На что, говорил он, обед – вещь хорошая, а если пообедаешь взаправду за двоих, так придется плохо, а работа не обед, так писец за двоих писать не станет, а жалованье, дескать, малое…»

Мой хозяин сказал что-то секретарю на ухо.

– Да разве так, – отвечал секретарь гораздо более мягким голосом, – все-таки вам придется иметь писца для переписки всех справок и копий, придется пожертвовать капиталом… Давайте, если угодно, я распоряжусь.

– Покорнейше благодарю! Мне очень совестно. Уж позвольте, я сам распоряжусь по этой части.

– Как вам угодно, – сухо заметил секретарь, – я ведь тут ничем бы не воспользовался. Только торопитесь: сегодня четверг, приготовьте все к субботе, а то воскресенье праздник, в понедельник члены редко собираются: это день отдыха. А начиная со вторника, четыре дня табельных и праздничных: все разъедутся, и вам будет плохо.