18. Алеша учится пить
Евгений Гребенка
День ото дня изменялись комнаты в доме Алеши: в сенях приколотили чуть ли не полсотни оленьих рогов; на них вешали шинели приходящих и постоянно висели хлысты, арапники, своры, собачьи ошейники, длинные охотничьи сапоги, перепелиные сети и т. п. Спальня тоже была похожа на арсенал: здесь по стенам красовались ружья разных размеров и величин, со стволами круглыми, гранеными, витыми, даже медными; горская винтовка терлась о широкий раструбчатый мушкетон итальянских разбойников, далее персидское ружье все в насечке, ложа со врезками из слоновой кости и бирюзы, замок и прибор серебряный, весь в кораллах, а подле кухенрейтерские пистолеты, маленькие, простенькие, короткие, но из них Подметкин на пари берется всадить пулю на сто шагов в человека, нашелся бы только охотник попробовать; рядом с коротенькими кухенрейтерскими пистолетами горят на стене турецкие пистолеты, длинные, с золочеными стволами, с вычурными украшениями из литого серебра, с шелковыми снурками и кистями. Говорили добрые люди, что все иностранные ружья и пистолеты никогда и не бывали за границей, а деланы по заказу Подметкина в Туле: в Туле, дескать, и отца родного подделают дешево, был бы только он железный.
На противоположной стене висели сабли, старинные шпаги, кинжалы. Не было на Кавказе ни одного знаменитого разбойника, от которого не достал бы Подметкин кинжала, и все у проезжих с Кавказа. Дорого платил он, а все доставал нужные вещи. На третьей стене висели дудочки, свистки, пояски с чернью, ермолки и всякая мелочь; а на четвертой – разные французские литографии, изображающие прекрасный пол в разных положениях; литографии были прилично раскрашены. Глядя на них, часто Алеша восклицал в восторге: «Экие канашки! Дорого, да мило!»
Старая собака, которая, если помните, одна оплакала покойного Канчукевича, была по приказанию Подметкина повешена; на ее место явилась на дворе целая стая гончих и борзых, а в комнатах пара лягавых: один Алеши – Валет, а другая Подметкина – Ами. И Валет и Ами спали с господами, жили с ними вместе, везде сопровождали их, только не кушали за одним столом.
– Хороший человек, истинно благородный, не крючок, не скряга, а прямая душа, непременно должен быть коновод и собачник.
– Да, я люблю и собак, и коней, – отвечал Алеша.
– Знаю, знаю, ты добрый малый, ты все равно что воск: все из тебя, что хочешь, вылепишь; счастлив, что попал на меня!..
Вот как они жили.
Утром рано встает Подметкин и трубит в кулак зорю, а если Алеша не просыпается, то берет охотничий рог и трубит в него сколько есть сил, так что окна дрожат.
– Полно, Подметкин! Перестань!
– А ты уж проснулся, баба этакая! На службу бы тебя, выучили бы, как спать.
– Да на заре спать хочется.
– Пустяки! Надо привыкать к бодрости; мужчина должен быть бодр, а не бабиться в постели до полудня. Вставай!
Они встают, надевают халаты и отправляются смотреть на погоду. Иди снег, шуми буря, лей дождь – им все равно, непременно пройдутся по двору. Придя, начинают говорить, что на дворе сыро и холодно, идут к шкафику и пьют по рюмочке христианской, и поздравляют друг друга с настоящим днем: если четверг – с четвергом, понедельник – с понедельником; вслед за этим им приносят завтрак: блины, пироги, жаркое, сельдей и два графинчика водки; разумеется, сельди приправлены перцем, луком и уксусом. Приятели пьют по рюмке за здоровье друг друга, потом, на основании правила: по первой не закусывают – пьют по второй уже просто и едят; Алеша ест много, а Подметкин мало, и то соленое или острое. «Приелось уже, – говорит он, – пора запивать».
Завтрак обыкновенно запивают они по рюмочке, а иногда, для смеху, для потехи, и по две, одеваются и выходят на двор. На дворе осматривают собак, лошадей, запрягают дрожки и уезжают куда глаза глядят. К двенадцати часам они уже бывают дома, где их ждет накрытый стол, приготовленный поваром, которого Подметкин взял из отставных солдат, собственно за его расторопность, живость характера и неумолкаемый язык. Впрочем, сметливому солдату не трудно было проникнуть в тайны кухни наших приятелей: они ели весьма неприхотливо, почти одно и то же каждый день: щи или борщ, кислый до невозможности, потом солянка с огурцами и, наконец, говяжьи котлеты или битки, по выражению Подметкина. Эти битки непременно рубились на колесе. Если мясо было изрублено на столе или на доске, а не на шине колеса, Подметкин как-то по запаху узнавал, не ел их и подымал страшную тревогу.
«Я люблю, – говорил он, – жить нараспашку. Этак, бывало, выходим верст тридцать, выбродимся, вымокнем, и тут привал, огни горят, кипят котлы с кашей, а повар нашего ротного командира стучит ножом по светлому колесу капитанской брички. «Ого-го! – говорили, бывало, мы. – Битки скоро будут!» – и через минуту они, братец, перед нами на сковороде, кипят и подпрыгивают в бараньем сале; а запах кругом так столбом и стоит. Вот, бывало, хватишь стаканчик христианской или ромео, коли той нет, да как примешься за битки… кажется, свой собственный язык с ними съел бы; да, надобно тебе час отругаться от злого человека! Вот я тебе скажу, бывали битки! «Да как ты, братец, делаешь?» – бывало, спросишь у повара. «Да так, просто, на колесе; где нам со столами возиться! A железо чистое, стер полой, положишь мясо, мигом собьешь». И что ж? После случалось мне и дорого платить за битки, подавали мне их и просто, и со всякими французскими хитростями – нет! Все дрянь против походных!»
Перед обедом приятели пили по большой рюмке водки.
За обедом обыкновенно Подметкин ел мало, а только пил и жаловался на жажду; Алеша кушал исправно, запивал тоже, отчего после стола его сильно тянуло ко сну. Закуря трубки, приятели ложились на кроватях побалагурить; но скоро Подметкин замечал, что язык Алеши двигается медленнее и он начинает дремать. Тогда обыкновенно Подметкин вскакивал с постели и теребил Алешу, уговаривая не спать: спят, дескать, после обеда толстые помещики, трусы, ученые дураки, подьячие и всякая сволочь, а народ деятельный – он себя считал очень деятельным человеком – должен презирать сон…
– Да какого я черта стану делать? – с отчаянием кричал Алеша.
– Мало ли есть чего? Стреляй, учи собаку, говори, слушай, играй в карты. Ведь совестно сказать: такой молодец, а играет в карты, словно поповна, ни одного фокуса не знает, снять порядочно не умеет. Э! Да ты опять спишь? Алеша, полно бабиться! Встань, дружище! Нет, как убитый! Постой же…
Подметкин выливал на голову Алеши стакан холодной воды или затыкал ему нос маленьким бумажным конусом, наполненным мелким табаком; тот или другой способ, но всегда удачно и скоро подымал с постели Алешу; Алеша ругался, Подметкин хохотал.
– Счастлив ты, брат, – говорил он, катаясь на кровати от смеху, – что не попался в казенное заведение, там бы тебя выучили сердиться на товарищей! Больше сердишься – больше школьничают, пока не перестанешь; перестал – и они перестали; по-старому, добрые ребята, славные товарищи…
– Как же не сердиться, – говорил Алеша, беспрестанно чихая или выжимая руками мокрые волосы на голове, – как же не сердиться, когда совсем можно этак человека с ума свести.
– Ну, коли так, я возьму фуражку да и прощай! Живи себе как знаешь.
– Нет, Подметкин, бог с тобой! Куда ты? Я ведь только пошутил, право, пошутил.
– То-то, овечья душа! На товарища сердишься, а без товарища тебя куры заклюют. Мир, так мир.
Они мирились, запивали мир тенерифом или сантуринским и до чаю стреляли в комнате из пистолетов восковыми пулями. Чай подавали для проформы: его никто не пил; разве случались церемонные гости. Алеша и Подметкин пили набело, то есть клали в стакан несколько кусков сахару, наливали на это треть стакана простой, белой, горячей воды и пили, остальное доливая кизляркой или ромом, который Подметкин всегда называл: высокородный ромео! – и последнее слово произносил звучно, торжественно, как-то своеобразно раскрывая свой широкий рот.
После чая приятели учили носить поноску своих лягавых собак или заставляли их ссориться и грызться между собою, причем победитель получал кусок колбасы и кличку молодца до следующего вечера.
Примітки
Кухенрейтерские пистолеты – німецької фірми зброяра Йоганна Кухенрейтера в Регенсбургу.