11. Ворожея обманывает
княгиню Долгорукую

Николай Костомаров

После ухода калмычки княгиня, по ее обещанию, дожидалась всю пятницу ее прихода и не дождалась. Ждала она всю субботу и воскресенье, ждала еще несколько дней, спрашивала дворню, не приходила ли какая-нибудь неизвестная женщина и не добивалась ли видеть княгиню. Ей отвечали, что никого не бывало. Княгиня принялась беспокоиться о корешке. Минуло уже более недели с того дня, когда колдунья должна была принесть ожидаемую вещь. Княгиня отправила Мавру Тимофеевну к калмычке позвать ее к себе или, по крайней мере, узнать, что случилось и отчего до сих пор калмычка не исполнила своего обещания.

Воротившись из Татарской слободы, боярская боярыня сказала княгине:

– Заартачилась старая карга! Говорит, боюсь ходить. Коли, говорит, угодно будет ее княжеской милости, пусть пришлет тебя; я дам тебе корешок и через тебя научу княгиню, как с ним поступать. А сама не пойду. Как-нибудь увидят, что я приходила, разнесется, – мне в приводе быть! Только пусть княгиня через тебя мне пришлет вперед десять червонцев; после, когда увидит сама, что корешок мой в пользу ее княжеской милости послужил, сама тогда, без моей просьбы, наградит меня, нищую, по-боярски, как обещала. А теперь, говорит, наперед пусть беспременно пожалует – десять червонцев пришлет. Я, было, так и этак, нет: «Ты мне, – сказала, – и не говори! Коли десяти червонцев не принесешь, так и корешка ее сиятельство не получит. Так, – говорит, – и скажи княгине».

– Ах она старая! – воскликнула в негодовании княгиня. – Что ж она это нам, Долгоруковым, не верит? На десять червонцев я ее обманывать стану, что ли? Тут не в деньгах сила. Не то что десяти червонцев, – и ста, и тысячи не пожалею, когда нужно; досадно, как смеет нам не доверять: вот что не добро! Холопка она этакая!

Княгиня хотя и говорила, будто ей не денег жалко и не о них идет речь, а о родовой чести, но то была неправда. Княгиня таки была скупа и жадна к деньгам. Самое желание, чтобы за ее сына долги заплатил кто-то другой, происходило от этого свойства. И теперь ей жалко стало десяти червонцев; ей не хотелось отдавать их, как вообще скупым неприятно бывает выпускать из своих рук деньги. Просердилась княгиня три дня, не решаясь посылать колдунье требуемые червонцы; несколько раз доставала она из своего комода деньги с тем, чтобы посылать их, – и всякий раз прятала их в комод снова. Но желание во что бы то ни стало достигнуть предназначенной цели и вера во всемогущество калмычки взяли верх. Княгиня позвала свою боярскую боярыню, дала ей завернутые в бумажку десять угорских золотых и сказала со вздохом:

– Нечего делать. Неси, Мавра Тимофеевна!

Ушла Мавра Тимофеевна. Княгиня с нетерпением ожидала возвращения боярской боярыни и вместе с нею желанного корешка. Почти целый день прошел в таком ожидании. Наконец, уже вечером, появилась Мавра Тимофеевна перед своей госпожой.

– Принесла? – нетерпеливо спросила ее княгиня.

– Нет, боярыня, – отвечала Мавра Тимофеевна. – Калмычки дома не было, как я к ней в избу вошла, прождала я, почитай, часа три. Приходит. «Бабушка, – говорю, – княгиня велела передать тебе гостинец, что ты просила, десять золотых». А калмычка как всплеснет руками и говорит: «Ах она милая, ах она добрая, матушка моя, лебедушка! Уж и как-то и чем возблагодарить ее княжескую милость, что про меня, нищую такую, бесталанную, вспомнить изволила и мною не побрезговала! Ангел она, настоящий ангел, моя голубушка сизая, княгиня!» И пошла, и пошла величать да хвалить вашу княжескую милость.

Я выслушала все это и говорю: «Пожалуй, бабушка, корешок!» А она говорит: «Как же, моя ненаглядная, сейчас, сейчас!» И стала она отпирать сундук, что у ней стоит в избе, большущий такой, скрыня эдакая! Отпирала, отпирала, никак не отопрет. «Тьфу ты, пропасть! – говорит. – Тут что-то неладно». Отдохнула да опять принялась отпирать, возилась-возилась, наконец таки отперла. «Это, матушка моя, кем-то поделано», – говорит. А я ей: «Как это, бабушка, поделано?» – «Лихим наговором, – говорит, – да против моей ведьбы никакой наговор не устоит!» Начала шарить; шарила-шарила, потом остановилась, утомилась, знать, ищучи, и говорит: «Не найду, родимая! Истинно так: лихим наговором поделано! Вот не найду да и не найду! Сама, помню, положила сюда, а теперь нет как нет!» – «Как же это? – спрашиваю я. – Как так, бабушка? Кто тебе это поделал?»

А она мне на это: «Ты, голубушка, не ведома нашей науке, так тебе это невдомек. Я не одна здесь: есть другие бабы, тоже тем занимаются, чем я, и те мне всякую пакость норовят сделать. Они вот проведали, злодейки, что у меня теперь припасен приворотный корешок; это они по своей науке про то узнали да по той же нашей науке и поделали мне, что вот я никак не найду того корешка. Он вот где-нибудь здесь, да они поделали так, что я его никак не найду! Только я, матушка, позубастее их, паскудниц! Они думают, что куда как хитры, ну а я их хитрее! Моя наука познатнее и посильнее ихней науки. Теперь вот я никак не могу найти своего корешка через их чары; надобно будет их отчаровать, тогда все опять ясно мне станет, и я таки найду корешок. Завтра, значит, в субботу, беспременно сама принесу его к твоей боярыне».

А я ей говорю: «Бабушка, как же я теперь ворочусь к своей боярыне без корешка? Княгиня будет на меня сердиться». А она говорит: «Скажи княгине, пусть меня простит: завтра беспременно приду и корешок принесу». А я ей: «Ну, а коли и завтра не сыщешь?»

А она мне на это: «Коли не найду, другой припасу. Да уж коли по грехам сталось так, что меня обошли враги мои, так вот что: пусть милостива будет княгиня, подождет до воскресенья; найду прежний, что для ней припасла, а коли так сделано, что и до завтрашнего дня я его не найду, новый припасу и в воскресенье беспременно доставлю. С тем, – говорит, – иди к княгине. Пусть не сумневается; уж коли изволила по своей боярской милости прислать мне гостинец, так теперь этот корешок все равно что у ней в шкатулке. Оно, почитай, и лучше, что так сталось. То нужно было бы тебя наставлять, как поводиться с этим корешком, а ты бы что-нибудь пересказала своей боярыне совсем не так, а теперь я сама пойду к княгине и своим языком все ей сама скажу и наставлю. Вот так-то мои враги думали мне пакость учинить, а учинили еще лучше!» Так вот она говорила, и нечего мне было делать, я с тем и пошла от ней.

Задумалась княгиня Анна Петровна и после минутного молчания произнесла:

– Мавра Тимофеевна! Мне сдается, это выходит не совсем хорошее дело. Как же это? Деньги за товар отдали, а товара в свои руки не взяли!

Боярская боярыня отвечала:

– От вашей княжеской милости не было на этот счет никакого приказа. Изволили приказать отнесть десять червонцев калмычке, а насчет того, если бы она, взявши деньги, не отдавала корешка, ничего не приказывали, как поступить. Конечно, вашей княжеской милости никак не могло придти в голову, что так оно станется; да и я, боярыня, не могла домекнуть, что она сочинит такое.

– Да оно и бесчестно было бы, если б назад брать червонцы от ней, – сказала, подумавши, княгиня. – Скажут, пожалуй, что это за бояре такие, подлой женщине гостинец посылают, а вслед за тем назад отнимают. Так у хороших бояр не ведется. Да и угорских десять золотых, скажут, велики ли деньги для князей Долгоруковых? Мне паче денег то, что кто ее знает, принесет ли она корешок? Ну, как надует? Как думаешь? А, Мавра Тимофеевна, что скажешь?

– Кто ее знает, ваше сиятельство! – сказала Мавра Тимофеевна. – Не должна бы, сдается, по виду она такая душевная старуха! Ну, а в середину, в душу ей не заглянешь! Подождемте до воскресенья, а коли в воскресенье не принесет, тогда я опять к ней пойду.

– Меня вот что больше в сумнительство приводит, – сказала княгиня, – прежде она тебе сказывала, что не хочет сама идти ко мне, а через тебя корешок пришлет, а после, видишь, говорит, что сама принесет. Не значит ли это: путается и виляет?

Мавра Тимофеевна покачала головою в знак согласия с княгинею относительно сомнений насчет колдуньи.

– Как ты думаешь, – продолжала княгиня, – не надует нас она?

– Не думаю, ваше сиятельство! – отвечала боярская боярыня. – Кажись, нет. А впрочем, кто ее знает? Говорят люди, что надобно съесть с человеком два пуда соли, пока его распознаешь, что у него на уме, а с этой калмычкой я и щепотки соли не съела. Подождем!

В тревожном ожидании встретила княгиня воскресенье и в совершенной досаде простилась с этим днем. Калмычка не пришла. В понедельник опять отправила княгиня Анна Петровна свою боярскую боярыню к волшебнице в Татарскую слободу.

Боярская боярыня вернулась домой к вечеру. По ее физиономии княгиня с первого раза подметила, что она ей несет что-то неутешительное. Когда же княгиня обратилась к ней с расспросами, Мавра Тимофеевна сказала смущенным голосом:

– Плохо дело, ваше сиятельство!

– Что такое? – спросила тревожно княгиня.

– Попались мы, боярыня, в руки такой шельме, что хоть весь свет исходить, другой такой не найдешь. Настоящая мошенница, – говорила Мавра Тимофеевна.

– Что? Как? – дрожащим голосом говорила княгиня.

– Вот извольте выслушать, ваше сиятельство! – сказала боярская боярыня. – Все расскажу по ряду, как было. Вхожу я в избу, вижу, сидит старая ведьма на своем большом сундуке и что-то шьет или зашивает, не распознала, вижу только, что иголкой ковыряет в ситец или полотно. Я к ней. «Здравствуй, бабушка!» – говорю. Она сидит, не встает и не глядит. Прежде как я войду, так она вскочит, кланяется, сама щебетать начинает; а теперь сидит словно воды в рот набрала и головы не поднимает, будто не видит и не слышит, что к ней в избу вошли и заводят с нею речи. Молчит, и только!

Я к ней опять. «Здравствуй, бабушка!» – говорю ей. «Здравствуй!» – проговорила она, а сама все сидит и головы ко мне не поднимает. «Пришла, – говорю, – от княгини. Обещалась ты, бабушка, принести корешок в воскресенье, и воскресенье прошло вчера, а ты не пришла и корешка не доставила. Княгиня беспокоится, думает, не случилось ли чего нехорошего, не захворала ли ты, бабушка, не дай Бог!» – «Нет! – она говорит. – Ничего не случилось худого». – «Так отчего ж ты не пришла? – спрашиваю я ее. – Княгиня целый день до вечера все тебя дожидала, надеялась, что принесешь корешок, как обещала». А она на это: «Ходить незачем было, оттого не пришла». – «Как, – говорю, – незачем? А корешок принести обещала?»

Тут она, ведьма, в первый раз подняла голову и говорит: «Какой корешок?» – «А тот, – говорю ей, – что княгиня тебя просила и ты обещала ей принесть в воскресенье». Она мне на это: «Княгиня, – говорит, – у меня такого корешка допытывалась, что за него можно попасть в такую беду, что и не выпутаешься и животу своему не рад будешь! Статочное ли дело? Замыслила приворотить к себе в любовь государыню, чтоб за ее сына долги заплатила! Что это княгиня затевает? На кого это она замышляет? И еще меня хочет затянуть на такой умысел! Ну, я не таковская! Мне еще мила своя шкура!»

– «Как же это, бабушка! – говорю я. – Ты ж сама вот на этом самом месте в пятницу сказала, что принесешь корешок в воскресенье и десять золотых княгининого гостинца взяла из моих рук, а теперь отпираешься». А она мне на это: «Десять золотых я взяла от княгини в гостинец, за то благодарствую, а чтоб доставать ей приворотный корешок на такую персону – я и за сто золотых не возьмусь! Я княгине сказала, как только она со мною в первый раз об этом заговорила, – опасное дело, нельзя взяться мне за такое дело! Вот кабы это было на кого иного, – куда бы ни шло! А то против такой важной персоны, что важнее ее и на свете нет; ни за что не возьмусь, я и помыслить об этом боюсь».

– «Да почем же, – сказала я, – ты, бабушка, знаешь, что княгиня у тебя просила приворотного корешка на государыню? Разве ее сиятельство так тебе про нее прямо и сказала?» А она мне на это:

«Княгиня сказала на такую важную персону, чтоб могла заплатить долги ее сына, а зовут ту важную персону Екатериною. Тут и дура поймет, на какую это важную персону княгиня метит. Вестимо, эта важная персона Екатерина – не кто иной, как наша государыня царица Екатерина Алексеевна! Нет, я ворожить на ее величество не смею! Я думала-таки после пойти к генерал-полицмейстеру да объявить, а потом передумала и сказала сама себе: «Бог с нею, с княгинею! Зачем буду я ей неприятство чинить? Я женщина простая, бедная, мне ли в такие великие дела влезать!» И не пошла я тогда ни к княгине, ни к генерал-полицмейстеру, и только. А тут приходишь ты и приносишь от княгини десять золотых. Что ж – за гостинец я благодарствую, чаю, это мне за то и гостинец, что не пошла к генерал-полицмейстеру докладывать ему про княгиню. Только уж доставлять ей приворотный корешок на государыню – ни за какие золотые горы я не возьмусь. Так и скажи княгине. Пусть ее княжеская милость это знает и больше ко мне пусть об этом деле не посылает! Таков мой последний ответ княгине будет».

Во все продолжение рассказа боярской боярыни княгиню что-то передергивало; она то краснела, то бледнела, а по окончании речи Мавры Тимофеевны начала ругать калмычку, примешивая такие слова, которые не употребляются ни в разговорном языке благовоспитанного общества, ни в печатном слоге. Это было в духе времени, когда русские знатные боярыни, одетые Петром Великим в европейские робы и насильно выведенные в ассамблеи, всегда, как только им приходилось выражаться по душе, являлись истинно русскими бабами, мало отличными от своих холопок. Сорвавши свое сердце заглазною бранью против калмычки, княгиня Анна Петровна напустилась на Мавру Тимофеевну.

– И ты-то хороша! – говорила княгиня. – Хвалишься, что предана господам, пуще глаза бережёшь господское добро! Хорошо бережешь его! Десять угорских золотых запроторила ни за что ни про что этой старой суке! Все вы, видно, одинаковы, все вы господ своих рады ограбить, разорить и нас самих, если бы можно, утопить. Вон там собачий сын Васька золотой оклад украл, а тут она десять золотых запропастила! Хороши слуги, нечего сказать! Берегут господское добро!

– Чем я так провинилась против вашей боярской княжеской милости, – говорила Мавра Тимофеевна, – что вы меня, верную слугу свою, изволите равнять с явленным вором? Сами извольте вспомнить, ваше сиятельство: призвали вы меня, дали десять золотых и приказали отнести калмычке. Я, по своей холопской службе, учинила то, что мне моя боярыня приказала.

– А ты, – говорила ей княгиня, – сказала ли мне хоть словечко, когда я тебя стала посылать к этой калмычке? Как бы ты была мне верная слуга, ты бы свою боярыню остерегла. А ты ничего… Как чурбан стояла, когда я посылала тебя; потом взяла от меня деньги и понесла, не спросивши меня, как тебе и что говорить, коли старая ведьма что-нибудь не так…

– Кто ж ее знал, ваше сиятельство, – говорила Мавра Тимофеевна. – И вы не знали, какова она есть, и я тоже не знала, что она такое. Кабы я ведала, что она такая плутовка, я бы вашу княжескую милость остерегла, а то вы, не знаючи, изволили дать золотые, а я, не знаючи, понесла их к этой шельме! В чем же тут провинилась я перед вашею княжескою милостью? Не извольте гневаться, соизвольте гнев свой на милость боярскую ко мне, верной своей холопке, переменить!

Произнося эти слова, боярская боярыня кланялась низко княгине.

– Поеду к княгине Федосье, – сказала раздраженным голосом княгиня Анна Петровна, – она, сорока, всему причиною! Наговорила мне про эту калмычку турусы на колесах: и чудеса-то она творит, и все угадывает, и хоть кого приворожить умеет, и в знатные дома-то ее возят, и чего не наплела! Я ее словам поверила и позвала к себе старую проклятую ведьму. Поеду разругаю княгиню Федосью вот как!

И, приказав запрягать в коляску лошадей, поехала к княгине Федосье.

Княгиня Федосья Владимировна Голицына, урожденная княжна Долгорукова, жила на Васильевском острове в мужнином доме, построенном на набережной Малой Невы, куда с семейством перебралась почти в то же время, как и Анна Петровна. Княгиня Федосья оставила свой прежний дом близ Гагаринской пристани. Обе княгини подружились между собою еще будучи девицами; они вместе почти и вырастали.

Княгиня Федосья Владимировна вышла замуж раньше княгини Анны Петровны; дружба двух боярышень содействовала тому, что, после замужества Федосьи, вышла вскоре за родственника ее княжна Анна, остававшаяся еще не замужнею. Много лет прошло с тех пор, как обе княжны повыходили замуж; обе успели нажить детей, обе уже постарели, обе овдовели, но между ними не только не охладевала, но еще крепла дружба, завязавшаяся в годы их девичества.

– Ну, удружила ты мне, Феня! – говорила княгиня Анна Петровна, усевшись в светлице княгини Федосьи Владимировны. – Наговорила мне про калмычку-колдунью, нахвалила ее, а она оказалась злодейка, шельма, грабительница!

И рассказала княгиня Анна Петровна княгине Федосье Владимировне все, что произошло у ней с калмычкою.

– Сама виновата! – сказала княгиня Федосья Владимировна. – Я тебя знаю давно, Анюта. Ты все такою ж осталась и в старых годах, какою когда-то в девках была! Зачем сказала колдунье, кого ты приворожить задумала? Имя ей назвала зачем?

– Да когда она, – сказала княгиня Анна Петровна, – объявила, что надобно ей беспременно знать, как зовут ту персону, на которую будет ворожить!

– Ты б сказала: Катерина, и только, а не открывала, какая это Катерина, – заметила княгиня Федосья Владимировна.

– Я так и сделала, – сказала княгиня Анна Петровна, – а она сейчас догадалась, что это государыня!

– А ты бы, – заметила княгиня Федосья Владимировна, – тогда же растолковала б ей, что это совсем не государыня, а так, мол, знакомая твоя боярыня. И зачем было сказывать, что ты от важной персоны милости ищешь, чтоб долг за твоего сына заплатила? Ничего этого тебе ей говорить не надлежало. Сказала бы только: приворожить боярыню Катерину; со мной прежде в приятстве была, а теперь-де мы не поладили, так хочу, чтоб она по-прежнему сдружилась со мною!

– Правда, сказать надо было так! – говорила княгиня Анна Петровна. – Так вот не пришло мне вдомек так сказать. Вот и пропало десять золотых.

– Золотые-то – Бог с ними, – заметила княгиня Федосья Владимировна, – а вот худо было бы, кабы эта змея да вправду Девиеру либо Ушакову на тебя донесла. Она, чаю, теперь этого учинить не посмеет: поопасается, чтоб ей не потерять своей доброй славы меж господами. Видишь, она точно побоялась наворожить на государыню. Это на самом деле страшно. А с нашей сестрой она не боится. Позовут эту колдунью да скажут – приворожи такую-то княгиню либо боярыню, так она сделает, как пообещает, и не выдаст! Это ее хлеб. Ее берут в дома, и она без опаски всюду ездит; и не болтушка: все говорят про нее, что не сплетничает! Ну, а как она вплетется хоть раз в слово и дело, да еще с собою впутает и тебя, так ее звать никуда не будут после того. По этой-то причине я не думаю, чтоб она сунулась донос подавать. Сорвала с тебя десять угорских золотых, ну и будет с ней. Тем и покончится! Только вот что, Анюта. Кроме нее, колдуньи, да твоей женщины, что ты к ней посылала, точно ли никто не знает, что ты кликала к себе эту ведьму?

– Никто, – отвечала княгиня Анна Петровна, – с одной тобою говорила я о ней, Феня.

– А эта твоя Мавра Тимофеевна? – заметила княгиня Голицына. – Верна ли она тебе? Ты что-то на нее много полагаешься. У них ведь холопское сердце у всех, доверять им всем не нужно!

– Мавру Тимофеевну, – сказала княгиня Долгорукова, – я знаю; уж вот одиннадцатый год при мне близко. Уж коли на нее нельзя положиться, так, значит, ни на кого.

– Да таки и ни на кого, – промолвила с резким выражением голоса княгиня Федосья Владимировна. – Ты, Анюта, очень доверчива и когда-нибудь через свою доверчивость попадешь в беду. Я вот так никому, как есть никому не доверяю. Детям родным – и тем не доверяюсь. Они зла родителям сделать не захотят, а могут сделать по недомыслию. Никому, никому, друг мой Анюта, не говори про то, что ты к себе колдунью и зачем кликала. Меня хоть бы к Ушакову либо Девиеру позвали по такому делу, – я б уперлась и крепко заперлась. Все бы только им одно твердила: слыхать не слыхала, видать не видала, ни со мной о том никто не заговаривал, ни я ни у кого не расспрашивала, и только. Хоть бы в застенок вести меня грозили, я все бы одно им твердила, на одном бы как стала, так бы и стояла, оттого что в таких делах хоть малую поблажку дай своему языку, так и пиши пропало. И тебе, Анюта, советую то же, коли бы на тебя, – сохрани тебя Господь от этого, – какой донос объявился.

– Разве ты, Феня, в самом деле боишься, что на меня донос последует? – говорила Анна Петровна. – Сама ты говоришь, что калмычка не пустится на это. Кроме нее, никто про то не знает, что она была у меня, только одна Мавра Тимофеевна, что звать ее ходила.

– А если, – сказала княгиня Федосья Владимировна, – твоя хваленая Мавра Тимофеевна инако объявится? Холопка она, и с холопьем ведется. Она сама не задумает тебе худого чинить, так проболтается, другие холопи узнают, и кто-нибудь захочет ради своей выгоды на свою боярыню донести. На всякий такой случай, Анюта, я говорю тебе: молчи! И если бы сделали на тебя донос, и призвали тебя, и стали бы стращать, ты не бойся, все одно да одно тверди: не делала того, не знаю, не ведаю. Мой муж на этот счет говорил так: «Постращать постращают, а как увидят, что страх не донимает, так и стращать перестанут». А хоть бы на самом деле взялись пытать? Что ж? Первая пытка – легкая, посекут немного. Коли тут не сболтаешь – тем и кончится, как увидят, что сечка не проняла! А не дай-то Бог под первою пыткою хоть что-нибудь крошечное сказать, тут и пойдет беда за бедою! В другой раз станут пытать даже покрепче, не так, как первый раз: пожалуй, поджигать огнем станут либо на виску потянут, как там у них зовется, – наше дело женское, не знаю, что оно такое, говорят, какая-то виска, что-то очень страшное. За всякою новою мукою человек все больше да больше на себя насказывает и наплетает, и нагородит такого, что ему прежде во сне не снилось. Не стерпя мук, всякую небылицу на себя наскажет! От этого-то лучше всего и безопаснее говорить все одно только: знать не знаю, ведать не ведаю, не слыхала, не видала, не делала, не говорила и ниже не помышляла про это.

– Не приведи Бог до этого дожить! – говорила, вздрагивая, Анна Петровна. – Как бы меня привели к пытке, я бы, кажется, еще не ложась под батоги, от одного страха умерла. Ну, а как ты думаешь, Феня, стало быть, насчет того, чтоб царицу приворожить, чтоб она за моего Сережу заплатила, надобно это дело совсем оставить?

– Да, Анюта, – отвечала княгиня Федосья Владимировна, – оставить. Сама виновата! Зачем так повела? Дала колдунье узнать, на кого ворожить хочешь. Теперь уж приходится тебе об этом больше не думать. А сколько долг твоего сына?

– Тридцать тысяч ефимков, – сказала княгиня Анна Петровна.

– Нешто у вас нечем заплатить? – спрашивала княгиня Федосья Владимировна.

– Издержалась я много вот с этим Васильевским островом, – сказала княгиня Анна Петровна. – Придется, верно, одну вотчину спустить.

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 486 – 496.