18. Очные ставки в Тайной канцелярии

Николай Костомаров

Девиер стоял позади Ушакова и смотрел на княгиню, умышленно принимая вид сожаления; он двигал плечами, как будто хотел тем произнести: не моя власть, княгиня, в этом месте. Ушаков подошел к ней как можно ближе и тихим голосом произнес:

– Сознайтесь! Вас сейчас перестанут сечь. А если не сознаетесь, прикажу огнем припекать.

– Сознаюсь! – закричала княгиня.

Ушаков хлопнул в ладони. Удары перестали раздаваться. Помост возвышения приподнялся. Княгиня очутилась опять всем корпусом в комнате, но не могла устоять и упала на пол; на ногах ее из-под одежды струилась кровь. Силы оставляли княгиню. Лицо ее покрылось смертною бледностью. Она лишилась чувств. Ушаков кликнул женщину, что стояла у дверей; та подошла и поднесла к носу княгини склянку со спиртом. Княгиня пришла в себя. Ушаков сел у столика, стоявшего неподалеку особняком с бумагою и чернильницею. Он стал что-то писать. Княгиня села в кресло, которое придвинула к ней женщина, подававшая спирт. Княгиня всхлипывала и закрывала лицо руками. Девиер стоял неподвижно и продолжал смотреть на княгиню с видом грусти и соболезнования.

Ушаков, окончивши свое писание, подсунул столик к княгине и сказал:

– Подпишите!

Княгиня не полюбопытствовала взглянуть, что ей подавали, и машинально подписала свое имя, потом снова начала рыдать и закрывать лицо руками.

– Введите Мавру! – закричал Ушаков.

Ввели Мавру Тимофеевну.

– Мавра! – сказал Ушаков. – Твоя боярыня во всем созналась; поэтому тебе нечего больше запираться и врать. Ты ходила к калмычке звать ее к княгине?

– Ходила, – отвечала Мавра.

– И требовала от ней приворотного корешка? – спросил Ушаков.

Мавра Тимофеевна запнулась, жалобно глянула на свою боярыню, а княгиня, продолжая по-прежнему рыдать, приподняла голову и сказала:

– Мавра Тимофеевна! Я во всем повинилась. Что они хотят, то по-ихнему пусть будет. Мы пропали.

– За приворотным корешком? – спрашивал снова Ушаков. – И принесла калмычке десять венгерских золотых? Так? Говори!

– Так! – сказала печально боярская боярыня.

– А она корешок тебе дала или сама принесла к княгине? – спросил Ушаков.

– Обманула. Обещала принести и не принесла, – отвечала Мавра Тимофеевна.

– А ты знала, зачем твоей боярыне тот приворотный корешок? – спрашивал Ушаков.

– Нет, не знала. Как можем мы знать, что у наших господ на мыслях? Мы идем, куда нам прикажут. Мы люди подневольные, – говорила Мавра Тимофеевна.

– Надобно теперь эту шельму калмычку уличить, – сказал Девиер.

Ушаков хлопнул в ладони. Вошел солдат.

– Введите калмычку! – сказал Ушаков.

Ввели калмычку.

– Ты мерзкая, гнусная баба! – сказал ей Ушаков, сморщив брови. – Ты хочешь от нас отделаться ложью и запирательством! Слушай, что на тебя говорят! Ты знаешь вот эту женщину?

Он указал на Мавру Тимофеевну.

– Знаю, – сказала калмычка.

– Она приносила тебе десять венгерских золотых. Ты их взяла. За что ты их брала? – спрашивал Ушаков.

– Мне принесла их эта женщина от княгини Анны Петровны Долгоруковой, вот их княжеской милости. – Она при этих словах указала на княгиню, сидевшую в креслах. – Я женщина хворая, старая, бедная, работать уже нет силушки, только и живу, что милостями господ. Я думала, что княгиня, дай Бог ей доброго здоровья, по моей бедности изволила прислать этих десять золотых на прокормление.

– Врешь! – говорил Ушаков. – Врешь! Тебе эти золотые принесены были за корешок, что ты прежде обещала княгине. Ты деньги взяла, а корешка не дала и не принесла сама. Так было, Мавра? – промолвил Ушаков, обратившись к Мавре Тимофеевне.

– Точно так, – отвечала Мавра Тимофеевна.

Калмычка сказала:

– Женщина, что приходила ко мне от княгини и принесла десять червонцев, точно говорила, как бы достать приворотный корешок, неведомо, – для княгини или для кого другого; только я корешка ей не дала оттого, что их сиятельство граф Девиер еще прежде мне суровый запрет положили, чтоб этими делами не заниматься. Извольте «просить эту самую женщину: дала ли я ей корешок, которого она у меня спросила?

– А зачем ты не донесла об этом по начальству? – спросил Ушаков. – Ты знала, на какой конец требуется от тебя корешок? Ты знала об умысле княгини Долгоруковой приворожить государыню? Зачем тотчас не донесла?

– Я не знала о таком умысле, – сказала калмычка.

– Ты врешь, подлая баба! – сказал Ушаков. – Первый раз ты соврала: сказала, что женщина за корешком к тебе не приходила, а как свели тебя с нею да уличили, ты созналась, что она у тебя корешка просила. Знатно и тут, будто не знаешь, на какой конец нужен был корешок, и то все врешь, надеючись, что некому-де уличить тебя. Но мы найдем такие способы, что ты хочешь ли, не хочешь, а правду нам скажешь. Мы тебя сперва попробуем кнутом по спине погладить, а коли этим тебя не доймем, так и огоньком подогреем.

– Ваша воля надо мною, генерал, – сказала калмычка. – Я не знаю, на какой конец хотела достать приворотный корешок эта женщина.

– Позвать заплечных мастеров, – крикнул Ушаков.

Солдат побежал. Ушаков, обращаясь к калмычке, говорил:

– Слушай, глупая ты баба! Ты ведь стара. Который тебе год от рождения?

– Без трех годов семьдесят лет будет, – отвечала калмычка.

– Не выдержишь! Издохнешь! – говорил Ушаков. – Лучше повинись добровольно.

– Во всем воля ваша. Делайте со мной что угодно, – сказала калмычка.

Вошло двое палачей. У одного в руке был кнут, у другого веревка.

– Делайте с этой бабой ваше дело по обычаю! – сказал палачам Ушаков.

Один из палачей стащил с калмычки верхнее платье, потом схватил ее за руки, связал их веревками и втащил калмычку к себе на спину, держа в руках веревку, обвязывавшую ее обе руки. Калмычка, находясь уже на спине палача, закричала:

– Батюшка генерал! Во всем винюсь, что велите, все на себя скажу.

– Ага! Хрупка на расправу, – сказал Ушаков. – Ну что, сознаешься? Знала, зачем княгине нужен был корешок?

– Как приказываете говорить, так и буду! – сказала калмычка. – Знала. Я по совести сказала, как перед Богом истинным, что не знала, а ваша милость требуете, чтоб я сказала, что знала, так нечего делать, скажу – знала; все равно как сказала бы, выдержавши пытку.

– Ты писать умеешь? – спросил Ушаков калмычку.

– Не умею, – отвечала та.

– А ты? – спросил Ушаков, обратись к Мавре Тимофеевне.

– Нет, не умею, батюшка, ваше превосходительство, – отвечала Мавра Тимофеевна.

– Уведите подсудимых! – сказал Ушаков.

Солдаты увели из залы всех – и княгиню, и Мавру Тимофеевну, и калмычку.

– Ну что? – говорил Ушаков Девиеру. – Похвалишь нас, Антон Мануйлович, али, может быть, за что-нибудь укоришь?

Девиер с видом размышляющего человека сказал:

– С неделю тому назад герцога голштинского министр говорил мне: какой-то философ написал – осуждает пытки, не надобно-де людей пытать, муками-де правды от них не дознаешься: убоясь мучений либо не выдержавши их, иной наплетет на себя невесть что, чего не токмо что не делал, а й в помышлениях у него того не было, а он под пыткою все на себя наговорит. Я вот смотрю сегодня, и слушаю, да и думаю: прав ли, не прав ли тот француз, что так размышляет.

– И как же ты рассуждаешь, Антон Мануйлович, прав он али не прав? – спросил его Ушаков.

– Думаю, – отвечал Девиер, – что частью прав, а частью не прав. Я думаю, что эта княгиня точно замышляла приворотный корешок достать и свою бабу посылала к колдунье; если б ее не высекли, она бы ни за что не повинилась. А вот что калмычка, так мне сдается, она и впрямь не знала, зачем княгине тот корешок нужен; но, испугавшись моего запрета, корешка не дала; так я думаю – она могла в самом деле не знать об умысле княгини против государыни, а теперь как увидала заплечных мастеров, так испугалась и наговорила на себя, как тебе угодно будет.

– Может быть! – заметил Ушаков. – Да это все равно. Ну, положим, она и не знала и сама на себя наговорила. Что ж за беда? Пропадет она – туда и дорога! Что жалеть ее – она ведь подлого звания, мало ли таких баб случаем пропадает? Зато самая сущность дела открыта. А без пристрастия и пыток как ты открыл бы ее? Вестимо, никто на себя сам не скажет, коли его не припугнуть. Эти модники, что пишут там в своих книжках, только напрасно духи смущают людские. По старине живали наши деды и прадеды, и пытки у них при розыске бывали. Не без того, что и безвинных замучивали: слова нет, всего бывало; зато и правду узнавали, а без пристрастия, говорю, правды не узнаешь! А этих умников, что выдумывают такое, что пытать ненадобно, – их бы ко мне, так я бы как позвал моих заплечных мастеров, запели бы эти сочинители совсем иные песенки!

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 552 – 556.