12. Василий Данилов в Москве

Николай Костомаров

Недели три прокачался Василий Данилов в госпитале. Молодые врачи, все иноземцы, были поражены видом избитого, изуродованного боярского холопа и делали замечания насчет бесчеловечия и дикости московитских господ, но главный доктор, начальствовавший над ними, англичанин Бидльо, строго воспрещал им показывать какой-либо вид неодобрения таких явлений.

«Мы, – поучал он их, – в чужой земле; нам платят деньги за наши труды, надобно быть благодарными, а осуждать обычаи края – какое право у нас? Кто нас уполномочил на то, чтобы русских по-нашему переучивать? Так у них исстари велось и теперь ведется. Их обычаями земля их крепко держится. Что нам не годится, то для них необходимо».

Зато в своих попечениях о больных доктор Бидльо приказывал соблюдать между ними совершенное равенство: полковник ли, холоп ли – ко всем одинаковое внимание, за всеми одинаковый уход, всем равно здоровая, потребная пища.

Василий Данилов перенес горячку, и в бреду представилось ему: подходит к нему дьявол и говорит: «Я тебе совет подать пришел. Выздоровеешь – отомсти своим господам. Ты от них милости искал, а они с тебя всю кожу слупили. Они к тебе немилостивы – и ты с ними будь немилостив. Донеси на княгиню: ты слыхал, как она с княгинею Федосьею Голицыною сидела на балконе и говорила, как бы ей приворожить государыню в любовь к себе, чтоб государыня за ее сына долг выплатила. Затем-то она и колдунью призывала, ту, к которой ты ходил. Ты видал ее у княгини. Донеси на княгиню. Ее с детьми возьмут в Тайную, пытать станут, мучить, а ты в милость и ласку войдешь к самой государыне за то, что на свою боярыню донес».

Когда Василий Данилов стал оправляться, все виденное им в бреду исчезло из его воспоминаний, кроме этого явления дьявола, которое до того живо запечатлелось в его мозгу, что он сам не в силах был дать себе отчета: во сне или наяву было ему это видение. По прошествии месяца Василий Данилов был выписан из госпиталя и возвратился к своей госпоже в ее двор на Васильевском острову.

Холопи донесли обоим боярчонкам о том, что Васька уже в людской, и оба, князь Яков и князь Владимир, потребовали его к себе.

Холуй поклонился господам своим в землю и, приблизившись поодиночке то к одному, то к другому, раболепно целовал им полы кафтанов. Князь Владимир спросил:

– Где ты оклад дел? Ты не отдавал его тому поповичу, на которого показал. Сознайся теперь добровольно.

Василий Данилов стал на колени и, подняв глаза к небу, крестился и клялся, что оклад остался у попова сына.

– Как же тебе верить, – говорил князь Владимир, – когда ты много раз облыгался? Ты под батогами уверял меня, что епанечки моей не брал, а как тебя прижали, так сознался, что продал ее, и все-таки назвал матроса, что будто у тебя купил, не тем именем, потому что такого Губкина не оказалось в Морских слободах. И в окладе верить надо попову сыну, а не тебе.

– Ваше сиятельство, – говорил Василий Данилов, – не знаю, как вас уверить. Что б я ни говорил теперь, вы мне не изволите поверить, только насчет оклада я ничего иного сказать вам не могу; попову сыну отдал, он мне денег не отдал, что обещал.

– Врешь, врешь! – сказал князь Владимир. – Сознайся вправду, а то опять пороть велю.

– Воля вашего сиятельства, – отвечал Василий Данилов, – хоть и пороть прикажите, я ничего другого не скажу. Разве мне выдумать на кого-нибудь напрасно? Так все-таки тот, на кого я напрасно скажу, не возьмет вины на себя, а станет отпираться, и ему, конечно, вера будет, а не мне. Ваше сиятельство! Помилосердуйте! Извольте меня услать кому-нибудь на работу, пока я выработаю деньги, что стоит сделанная покража.

– Рассказывай! – говорил князь Владимир Петрович. – Ты и в три года не выработаешь столько, сколько стоит оклад золотой. Сознайся-ка лучше, а то велю вести на конюшню.

– Извольте через полицию обыск сделать у поповича, ваше сиятельство, – говорил Василий, – а я бедный человек, как могу заставить его воротить либо сознаться, что он у него? Я его уговаривал, а он мне в глаза говорил: «Не брал-де у тебя и в первый раз вижу тебя». Что делать с таким плутом!

– А ты правый человек! Смеешь плутом называть другого. Холоп ты негодный! – сказал князь Владимир. – Вор ведомый!

– Глуп я был, ваше сиятельство, поддался дьявольскому искушению. Враг рода человеческого всегда нас, дураков, на худые дела настраивает. Теперь, ваше сиятельство, ей-Богу, не буду и другу и недругу закажу.

– А все-таки скажи, где оклад? – еще раз спросил князь Владимир.

– У попова сына, ваше сиятельство! – промолвил Василий Данилов.

– На конюшню, пороть! – решительно сказал князь Владимир.

Повели Василия Данилова, раздели, положили и опять, как прежде, отсчитали по спине несколько ударов. Князь Владимир, стоявший над ним, приказал остановиться и спросил:

– Говори, где оклад?

– У попова сына, ей-Богу, у него! Чтоб меня Бог разразил сейчас, если не у него! – отвечал жалобно Василий Данилов.

– Переверните и бейте по животу! – скомандовал князь Владимир, и когда отсчитано было двадцать ударов по животу, снова спросил:

– У кого оклад?

– У попова сына! – повторил лежащий на земле холуй, у которого на животе появились уже синие полосы.

– Ну, оставь его, брат! Черт с ним! – сказал стоявший здесь же князь Яков Петрович.

Оба княжича пошли к матери советоваться, что делать с этим отъявленным негодяем.

– Держать его при нас не годится, – сказала княгиня. – Отправить его в Москву и написать управляющему, чтоб его повернули там во дворе на черную работу.

Приказание княгини передано было от сыновей дворне.

Василий Данилов собрал свою рухлядь, состоявшую из двух пар пестрядинного белья, двух кафтанов, пары сапогов, камзола и парика. Холопи объявили ему, что княгиня приказала сейчас же отправляться в другой двор на Воскресенском проспекте, чтобы оттуда ехать с провожатыми в Москву.

– Готов! – сказал холуй и пошел к княгине, сидевшей на балконе.

Василий Данилов упал к ее ногам и говорил:

– Матушка боярыня! Будьте милосерды! Простите меня, мерзавца этакого. Ей-ей, каюсь в своих худых делах и прошу милости как у Бога, так и у вашей боярской милости.

– Если в Москве у нас во дворе, до отправки тебя в деревню, случится какая покража или какое другое худое дело, так первое за тебя примутся, оттого что ты вор явленный! Я так приказывала управляющему. И ты это знай, слышишь! – сказала княгиня.

– Слушаю, ваше сиятельство! – отвечал Василий Данилов. – На всяком месте и во всякой должности рад служить госпоже своей по вашей воле. За свои скверные дела достоин я пущего; только пожалуйте меня вашим господским милосердием, простите меня, Бога ради!

Он кланялся в ноги. Княгиня ничего не отвечала и отвернулась, а князь Яков, стоявший близ матери, приказал Василию Данилову идти прочь.

Двое холопей обычным водяным путем провели преступника на другой княгинин двор и там сдали его двум другим холопям, а тем велено, по распоряжению княгини, везти Василия Данилова в Москву. Один из этих холопей был Семен Плошкарев, другой – Семен Кривцов, доставивший своей боярыне украденный серебряный киот. Вечером того же дня холопи сели в повозку с будкою, покрытою рогожею, и поехали на ямских под звуки неумолкавшего колокольчика, висевшего под дугою.

У путешественников была подорожная, но они терпели беспрестанные задержки на ямах, потому что по дороге между Питером и Москвою сновали царские курьеры и, кроме того, разные благородные особы, этим господам оказывали первенствующее внимание перед подлыми боярскими крепостными людьми, какими значились в подорожной холопи Долгоруковых. В продолжение пути Василий Данилов не изъявлял ни малейшего сожаления о перемене судьбы своей; напротив, он казался довольным случившеюся с ним переменою.

– От господ чем подальше, тем лучше, – говорил он, – пусть другие близко господ живут, такие, что умеют им угождать! А я, дурак, не умею! С той поры, как меня взяли в Питер да приставили ходить за князем Яковом Петровичем, я заслуживал чуть не всякий день оплеухи да кулаки, и более ничего не заслужил, а наконец совсем проворовался! Значит, неспособен и недостоин я близко господ находиться! Мое место – в деревне.

– Хорошо, как бы в деревню пустили! – сказал ему Семен Кривцов.

– Я того чаю, оттого что боярыня мне сегодня про то как бы сказала, – заметил Василий Данилов.

– Тебя, – сказал ему Семен Плошкарев, – приказано сдать управляющему двора ее сиятельства; ты в его воле будешь; куда он захочет, туда тебя и приставит; быть может, куда-нибудь и в деревню сошлет, а может быть, и в московском боярском дворе к какому-нибудь работному черному делу приставит.

На десятый день после выезда из Петербурга прибыли холопи в первопрестольную Москву и ехали по Тверской улице. В то время обе стороны этой улицы не были еще во всю длину ее застроены каменными домами, как теперь. Каменные строения были еще не часты и заметно виднелись в ряду деревянных. Зато церквей на этом пути было больше, чем теперь. Нашим путникам пришлось проехать два раза через ворота: одни деревянные, в земляном вале, покрытом с обоих боков бревенчатою стеною, – они вели в Земляной город; другие ворота, каменные, вели в Белый город, окруженный кирпичного побеленною стеною с башнями, и в некоторых из этих башен проделаны были ворота.

Те ворота, через которые проехали холопи княгине Долгоруковой, назывались Тверскими и находились на месте до сих пор удержавшем старое название, хотя никаких ворот уже там нет. По пути от Тверских ворот город носил название Белого, вплоть до самого Кремля, и здесь каменных зданий на Тверской улице было гораздо больше, чем в том пространстве, которое путники проехали. Доезжая по Тверской до Охотного ряда, путники поворотили в угольный двор: тут-то было давнее гнездо князей Долгоруковых той ветви, к которой принадлежал покойный муж княгини Анны Петровны и их сыновья.

Боярский дом выходил углом на две улицы, Тверскую и Охотный ряд; был этот дом двухъярусный, кирпичный, крытый высокою черепичною зеленою крышею, оштукатуренный серою краскою, с изобилием окон разного формата и величины, вдававшихся глубоко в стену. Большие брусяные ворота с Тверской вели на широкий двор; во дворе с первого взгляда бросался в глаза каменный голубец с крестом, сложенный на том месте, куда в грязную кучу было выброшено тело убитого стрельцами владетеля этого дома и где ежегодно в день его смерти, 15 мая, служилась панихида.

По двору располагались многие службы и людские покои. Приехавшие из Петербурга холопи вошли в людскую застольную, и Василий Данилов увидал тех своих товарищей по званию, которых знал когда-то прежде и не видал с того времени, когда по воле своей госпожи был отправлен из Москвы в Петербург. Прибывшие с ним Семены не замедлили тотчас объявить всей холопской компании, какого гуся привезли они теперь в Москву и за что боярыня его отправила от себя.

Все присутствовавшие посмотрели на Василия Данилова с недоверием и опасливостью, и бедный наш холуй сразу сообразил, что его положение в московской дворне не очень будет хорошим: товарищи, знаючи, что он под боярскою опалою, станут сторониться от него. Тотчас Семены повели Василия Данилова к управляющему дома в Москве. Это был один из тех детей боярских, которые, за старостью или неспособностью к государевой службе, числились в отставке и, при удобном случае, нанимались в службу к родовитым боярам.

Двором Долгоруковых управлял толстый приземистый человек по имени Фома Лукич Ходаков; при покровительстве князей Долгоруковых он устроил на службу царскую выгодно своих сыновей, был предан дому Долгоруковых, а потому княгиня дорожила им как строгим и точным исполнителем ее распоряжений. Прочитавши письмо княгини, написанное рукою ее сына князя Владимира, и узнавши из этого письма о воровских подвигах привезенного к нему холуя, Фома Лукич покачал головою и глянул на Василия Данилова с таким грозным выражением, какое совсем не шло к его добродушному лицу.

– Тебя государыня твоя, княгиня, отдает в мою волю, – сказал он, – знай наперед, коли здесь у меня вздумаешь воровать, быть твоей шкуре слупленной с головы до ног! Смотри у меня! Моли Бога, чтоб не случилось у нас во дворе ничего худого; а коли, по грехам, что случится, еще не буду знать подлинно, кто учинил дурно, а с тебя начну розыск и пытать велю тебя! Оттого что ты вор ведомый!

Фома Лукич назначил Василия Данилова быть в чине дворовых чернорабочих, которые, по приказу дворника, чистили двор, вывозили грязь и всякие нечистоты и вообще были готовыми на самые «подлейшие» работы; но, собственно, ни один из них сам по себе не имел определенной и постоянной обязанности. И Василий Данилов, сделавши несколько пустых работ по приказанию дворника, был оставлен без занятий и мог болтаться куда хотел, лишь бы охоты стало.

С дозволения управляющего домом княгини, которое дошло к Василию не прямо от него, а через дворника, Василий Данилов собрался говеть.

На совести своей чувствовал несчастный холуй тягость накопившихся грехов и хотел поновиться, как продолжали еще выражаться в то время русские люди. Прежде всего Василий Данилов обратился к священнику Егорьевского женского монастыря отцу Андрею: у него он когда-то учился грамоте.

Отец Андрей, увидя нежданно бывшего своего ученика, подумал было, что в Москву приехали князья Долгоруковы и с ними их прислуга; но Василий Данилов отвечал ему, что господ здесь нет и неизвестно-де ему, когда они изволят собраться в Москву; приехало-де сюда несколько людей из их петербургской дворни и он в числе приехавших. Настоящей причины, по какой он прибыл в Москву, Василий Данилов отцу Андрею не открыл, оставляя это до того времени, когда будет исповедаться.

С благословения отца Андрея стал Василий ходить в церковь и сразу почувствовал, что ему в храме божьем ужасно неловко: он отрекался от Бога, он призывал к себе дьявола на помощь, два раза дьявол ему являлся во сне Василий Данилов усердно бил поклоны, а какой-то тайный голос шептал ему внутри: «Что ты молишься? Думаешь, что Бог помилует тебя? Нет, ты отрекся от Бога! Такого грешника Бог не принимает!» Несколько дней во время говения испытывал Василий Данилов жестокое внутреннее мучение.

Наконец настал последний день недели. Василий Данилов явился на исповедь к своему бывшему наставнику и сознался перед ним во всем. Отец Андрей за призывание дьявола наложил на Василия епитимью: каждый вечер класть по сту поклонов и каждый день ходить в церковь к заутрени, исключая такого времени, когда по своему холопскому званию не получит на то дозволения господ. Так должен был провести целый год каявшийся грешник, и тогда отец Андрей обещал причастить его.

Василий Данилов просил управляющего домом княгини позволить ему каждый день ходить к заутрени, исполняя таким способом епитимью, наложенную, как он объяснял управляющему, духовным отцом за совершенную у своих бояр кражу. Управляющий не стал ему в том перечить. Прошло так несколько недель. Василий Данилов ходил исправно в церковь к заутрени, а целый день после того был в распоряжении дворника, но почти не имел за собою никаких работ, а более бил баклуши.

Тут стала ему неотвязно приходить в голову мысль освободиться от холопской зависимости: вспомнил он то, что говорил ему когда-то в Петербурге матрос, можно-де этого добиться, определившись в государеву службу либо матросом, либо солдатом, а для того стоит подать просьбу о себе в канцелярию для свидетельства мужеска пола душ. Открыл Василий свой замысел своему духовному отцу, попу Андрею. То был единственный человек в Москве, с которым он позволял себе говорить откровенно.

Поп Андрей не советовал ему, не отсоветовал, а отнесся к этому как к делу совершенно для него постороннему, однако сообщил холопу, где находится канцелярия, что он ищет. Поп объяснил ему, что для такого дела нужно сочинить по форме и подать прошение на гербовой бумаге, а сочинить такое прошение может только знающий всякую форму подьячий, и надобно будет заплатить ему за труд, да и на гербовую бумагу нужны будут деньги. У Василия Данилова денег не было ни полушки. Он попытался было попросить взаймы у отца Андрея, но поп отказал ему наотрез.

Денег-то нужно было всего полтину. Но где взять их? Украсть? Неудавшиеся в Питере воровские подвиги отбили у Василия охоту повторять их в Москве. В первопрестольном граде шаталось и валялось по улицам множество нищих; еще больше их было в те поры, чем можно встретить теперь. Василий Данилов на каждом шагу видел, как христолюбивые прохожие им подавали и как нередко нищие на выпрошенные деньги ходили пить в кабак и заводили там между собою ссоры и драки оттого, что одни считали себя обделенными другими. «Вот, – думал Василий Данилов, – этим дармоедам дают же! Почему и мне не попросить». И попробовал опальный холуй сделаться нищим: стал на Тверской и протягивал руку, выпрашивая у прохожих подаяния.

Не повезло Василию Данилову с первого же раза. Прохожие, вместо того чтоб давать ему денежки и копейки, кричали на него: «Пошел вон! Экой срамник! Здоровый, молодой, а христарадничает! Работать еще горазд!» Нищая братья обошлась еще грубее со своим новым товарищем по ремеслу. «Проваливай, проваливай! – кричали они на него. – Не отбивай у нас хлеба!» Они толкали его с места на место и не допускали становиться там, где возможно было получить подаяние.

У московских нищих было в обычае дорожить бойкими местами подобно тому, как дорожили такими же бойкими местами торгаши, когда приходилось становить лавки или шалаши. Василий Данилов оставил Тверскую улицу и перешел просить милостыню на Дмитровку, но и там с ним происходило то же, что на Тверской. Он перешел на Мясницкую – и там не удавалось. Прошло таким образом несколько дней; час по пяти в сутки посвящал Василий Данилов этому ремеслу. Для других, как он замечал, оно доставляло среде пропитания, ему не везло: он не принес домой ни копейки.

Примітки

Дмитровка – нині Пушкінська вул. (з 1937 р.) та Чехівська (з 1944 р.).

Мясницкая улица – нині вул. Кірова (з 1935 р.).

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 496 – 504.