9. Василия ловят на воровстве

Николай Костомаров

В порыве страсти, досады и огорчения Василий Данилов снял с себя серебряный крестик, подаренный ему покойною матерью, и положил его себе под пятку, а сверху на ногу надел сапог; потом, одевшись, зашел в сени, разрезал себе мизинец, написал кровью на бумажке уродливыми латинскими письменами русские слова: «Господин диавол, я предаюсь тебе, а ты мне послужи» [Подлинные слова в находящемся при деле показании Василия Данилова (прим. Н. Костомарова)], – положил бумажку в карман своего камзола и рано утром вышел со двора.

Василий Данилов сел на пристани в буер и вместе с другими, не знакомыми ему пассажирами, поплыл вверх по Неве. Буер причаливал к Морской академии, к Апраксину двору (где теперь Зимний дворец), потом к Летнему саду, где жила тогда государыня во дворце, наконец, к Литейному двору. Здесь, в последнем месте, Василий Данилов вышел на берег и отправился на Воскресенский проспект. Там находился дом княгини Долгоруковой, где она жила прежде до невольного своего переселения на Васильевский остров.

Большой двухэтажный кирпичный боярский дом выходил фасадом на улицу. На одной линии с ним через въездные ворота был деревянный, обложенный кирпичом флигель, а внутри двора громоздились разные служебные постройки. За двором, по линии большого дома, вдоль улицы тянулся сад, довольно разросшийся и тенистый, что показывало много лет его существования. Владелица, жившая на Васильевском острове, не помышляла в то время совершенно покидать своего прежнего жилища; напротив, при новой государыне надеялась покинуть Васильевский остров и возвратиться на Воскресенский проспект, где жила целых двадцать лет; поэтому большая часть боярского хозяйства оставалась в этом старом гнезде и много прислуги наполняло тамошний двор.

Вошедши во двор, Василий Данилов направился тотчас во флигель, где помещалась людская. Приближался вечер, холопи сели ужинать. И Василий Данилов сел с ними. Он умышленно старался навести разговор на такой предмет, что его занимал в данные минуты.

– Правда ли, братцы, – спросил он, – что здесь, во дворе, в бане, по ночам какие-то дива бывают?

– Бывают, да не каждую ночь, редко бывают! – отвечали ему.

– Редко, да зато метко! – подхватили другие, и тут начались рассказы о разных привидениях, виденных и слышанных в бане.

Повторялись почти дословно россказни Мавры Тимофеевны о стуке, метании дров и даже грызне собак, будто бы слышанной в бане, но никто ничего не видал. Одна баба начала рассказывать, что и в людской один раз вечером ей через окно показалась мертвая голова под покрывалом: в избу глядела со двора. На это ей возразили, что она тогда была больная и ей в бреду привиделось. Баба сказала тогда: «И впрямь! После того я на другой день заболела и с того дня три недели пролежала в горячке».

– А что ж, – возвращаясь к своему излюбленному предмету, спрашивал Василий Данилов, – ходил кто-нибудь ночью туда, в баню, где такие дива бывают?

– Один раз, – рассказывал один из холопов, – мы с Яремою пошли туда со свечами. Ярема пошел вперед, так у него свечу задувало, словно ветром.

– Это домовые, значит, – сказал другой, взявшийся быть объяснителем, – беспременно домовые. А что оно зовется домовые, так значит сила нечистая.

– Нет, братцы, это не верно сказано, – говорил холоп, охотник до всякого резонерства. – Домовые совсем не то. Покойный батюшка, отец Григорий, говорил: домовые – это души людей умерших, что за свои грехи покоя себе после смерти не имеют. А это не то чтоб нечистая сила!

– А все-таки без нечистой силы не обойдется, – сказал первый объяснитель. – Кто умер, тот будет лежать в земле до страшного суда, когда Господь ангелов своих пошлет затрубить: вставайте, значит, на суд все: и мертвые, и живые! А вот коли кто не по-божьему живет, и не Богу, а дьяволу угождает, и каяться не хочет, тому дьявол по смерти не дает покоя, вытащит его из-под земли и пугает им живущих еще на свете людей.

– Как же это дьявол может так сделать? – замечал другой холоп, увидавший возможность вмешаться в разговор и показать свое остроумие. – Как он мертвого из могилы поднимет, когда мертвый в земле тлеет и сам землею становится?

– А душа-то на что? – возразил ему противный объяснитель. – У каждого человека есть душа, в средине такой же другой человек, только маленький – это вот и есть душа! Тело в земле сотлеет, а душа не сотлеет: коли человек, живучи, Богу угождал и служил, так после его смерти душа его на небеса принимается, а коли служил он не Богу, а дьяволу, так дьявол его душою владеет. Вот он, дьявол, и заставит грешную душу по свету бродить и люде» пугать.

– Говорят, – сказал Василий Данилов, – где такие стуки бывают, как у нас в бане, там дьявол показывается человеку. Правда ли это?

– Это как кому! – возразил один из собеседников. Коли на тебе крест, то дьявол не посмеет приступит к тебе!

– Да хоть и креста не будет на шее, так все-таки дьявол не посмеет явиться человеку, потому что человек все-так крещеный; а вот коли кто от Бога отречется и под пятку крест себе положит, значит, дьяволу совсем отдается; тому дьявол явится как к своему. Свой своему брат! – говорил один холоп.

После ужина разошлись. Василий Данилов уклался в сенях, так как тогда было теплое время.

Перебирал он в своей голове все, что слышал в людской и пришел к такому решению: «Попробую! Не удастся – явится дьявол помогать мне, тогда пойду исповедоваться и во всем на духу покаюсь священнику: пусть на меня наложит эпитимью. А коли явится дьявол, то я ему скажу: «Денег, денег дай мне!» С деньгами все можно сделать, все побыть; деньги если будут – я из неволи выкуплюсь, в купцы уйду, дом себе куплю! Да что и говорить: чего при деньгах не достанешь? Теперь вот житье мое какое? Самое горькое, самое последнее! Господин бьет меня чуть не каждый день; ни покоя, ни веселости мне, все меня пренебрегают, ни во что считают; Груша какая-нибудь, холопка такая ж, как и я, – а на меня смотреть не хочет! А как деньги-то у меня будут! Ого! Тогда не то чтоб кулаком в морду сунуть, – и толкнуть меня никто не посмеет; и не то что какая-нибудь Груша, а первая купецкая дочка сама набиваться станет, чтоб я ее в жены себе взял. Что мое теперешнее житье? Я не живу, а мучусь! Просил я Бога, просил: не помогает ни в чем Бог! Так и я ж, коли так, его знать не хочу! Пусть дьявол поможет, коли Бог не хочет!»

Когда Василий Данилов удостоверился, что все уже улеглись, то вышел из сеней и пошел к бане, она была построена рядом с людскою, только поглубже во двор.

Василий отворил дверь, взошел на пятиступенную лестницу и очутился в мыльне. Он вынул из кармана записочку, три раза проговорил призывание, в ней написанное, потом бросил записочку в угол за печь. «Вот явится!.. – думал Василий Данилов. – Вот стукнет!..» – ожидал он, но никто не являлся, не произошло никакого стука, ни даже малейшего шороха.

Вздохнул холуй, сошел с лестницы, воротился в сени и уклался на свою постель. Он уснул, и было ему такое сновидение. Лежит он на том самом месте, где он в то время наяву лежал; подходит к нему кто-то в черном кафтане с красною оторочкою и говорит: «Я – дьявол, что ты сегодня кликал; когда меня звать не боишься и хочешь, чтоб я тебе во всех твоих делах помочь подавал, так не молись Богу и никакой надежды на него не полагай, а на одного меня уповай! Чего хочешь?» – «Денег, денег!» – отвечал Василий Данилов.

«Изволь, – говорит ему дьявол, – У твоей боярыни в светлице меж двух окон висит на стене образ Казанской богородицы, лик оправлен в золотом окладе с каменьями, и образ тот вставлен в серебряном киоте. Украдь его. Продай оклад и киот: вот тебе деньги, и с этих денег пойдет тебе разжива!»

С тем холуй проснулся, и все черты виденного во сне в человеческом виде дьявола до того живо отпечатались у него в памяти после пробуждения, что если бы явился на улице такой человек, каким во сне показался ему дьявол, Василий Данилов тотчас узнал бы его.

Когда по Неве стали ходить обычные буеры, холуй пошел на пристань и с первым буером воротился на Васильевский остров.

В тот же день вечером ни княгини Анны Петровны, ни обоих сыновей ее не случилось дома и Василий Данилов вошел в угольную комнату, красиво убранную, носившую название светлицы; здесь он снял со стены образ Казанской богоматери в золотом окладе с каменьями, вставленный в серебряном киоте. Выходя из светлицы, Василий Данилов завернул в комнату князя Владимира Петровича и снял с колка епанчу, подбитую мехом черно-бурой лисицы. Он положил все украденное в свой мешок, переночевал отдельно от прочей дворни в сарае, а рано утром убежал с мешком из двора к пристани.

Мало помышлял Василий Данилов о том, что с ним станется, когда преступление его откроется, и о том, может ли оно остаться неоткрытым. Он сильно увлекся сновидением; он слепо верил, что ему являлся во сне дьявол и считал необходимым слепо исполнить его приказание. Впрочем, и все вообще воры в те минуты, когда крадут, не помышляют о том, что их воровство откроется и за него придется испытать кару.

Пустившись по Неве на буере, Василий Данилов сошел на берег с пристани у Морской академии (между Адмиралтейством и нынешним зданием Зимнего дворца) и пошел по направлению к Невской перспективе. Тут был другой толкучий рынок, где Василий Данилов надеялся сбыт украденную епанчу. Совершенно неожиданно для себя встретил он знакомого матроса, жившего неподалеку оттуда, в Морской слободе.

На вопрос матроса, зачем он здесь Василий Данилов показал ему епанчу и сказал: «Это мне господин подарил, да на что она мне? Хочу продать!» «Пожалуй, я куплю!» – сказал матрос. Василий Данило запросил за нее один рубль; матрос без разговоров дал ему требуемую монету, потом, по своему хлебосольному обычаю, пригласил Василия Данилова в Петровское кружало, – в распивочную, находившуюся на углу Невской перспективы; там и угостил матрос вином Василия Данилова.

Вышедши из Петровского кружала, Василий Данилов отправился обратно на пристань у Морской академии, сел в буер и поплыл вверх по Неве, а потом вышел на берег у Литейной пристани и оттуда прошел пешком во двор Долгоруковых на Воскресенском проспекте.

Иному читателю, знающему нынешний Петербург, может показаться непонятным: зачем это наш холуй избрал водяной путь, когда теперь можно было сухопутьем пройти туда, куда он направлял свои шаги. Но в описываемое нами время город Петербург расширялся и застраивался по берегу Невы и отчасти по берегам речек Мьи (Мойки) и Фонтанной (Фонтанки), но и то на пространстве, не далеком от впадения их.

Невская перспектива была с обеих сторон застроена только до Полицейского моста, и на этом пространстве вправо шли две Морские (населенные матросами) слободы, давшие потом названия двум улицам: Большой Морской и Малой Морской. За Полицейским мостом на левой стороне было большое здание генерал-полицмейстерской канцелярии, а за ним двор генерал-полицмейстера» Противоположная сторона в этом месте оставалась еще без построек.

Далее – Невская перспектива вплоть до Александро-Невского монастыря была дорогою, обсаженною двумя аллеями и вымощенною камнем. Вправо и влево тянулись болотистые леса и заросли. Удаленных от Невы строений во всем Петербурге было очень мало, а ходить и лошадьми ездить было чрезвычайно неудобно. От этого и сообщение в новой столице производилось главным образом по воде. На пристанях, устроенных повсюду, и по Неве и по ее притокам целый день виднелось множество боярских экипажей; они выезжали на пристани, чтоб там принимать своих хозяев либо гостей, ожидаемых хозяевами; было там довольно разного рода извозчиков, перевозивших людей, тягости и всякую рухлядь.

Пришедши в людскую двора Долгоруковых, Василий Данилов немедля завел речь о мастерах серебряных и золотых дел. Один холуй сообщил ему, что недалеко оттуда, на той же Воскресенской перспективе, живет покойного Воскресенской церкви попа сын, занимающийся ремеслом серебряка. Василий Данилов зашел в сад, вынул из мешка образ, сорвал с него золотой оклад, завязал этот оклад в платок, положил к себе в карман, а образ и киот оставил в мешке и положил мешок под деревом. Сделавши это, Василий Данилов направил путь по Воскресенской перспективе и, прошедши несколько саженей, нашел жилище серебряка. Войдя к серебряку, Василий Данилов увидал худощавого мужчину с длинною шеею, лет тридцати возрастом, сидевшего за своей работой.

Серебряк окинул глазами с ног до головы Василия Данилова, а тот показал ему золотой оклад, несколько измятый, потому что снимала его с образа неискусная рука.

– Этот оклад, конечно, был на образе, – сказал попович, – и напрасно ты сам снимал его, ты не сумел как следовало снять его и изломал! Оклад через то потерял свою цену! Продавать принес, что ли?

– Продаю, – сказал Василий Данилов.

– Лучше было бы, когда б ты принес его вместе с образом: я бы тебе тогда дороже дал! А теперь придется продавать его только в лом! Золото хорошее, а камни так себе… средственные! Могу тебе дать четыре рубли… больше не дам…

Василий Данилов согласился, хотя попович давал ему, по крайней мере, только двадцатую часть той цены, какой стоил этот оклад даже и при продаже в лом. Попович, видя, что продавец отдает ему за первую цену, какую покупатель посулил, смекнул, что такого продавца можно еще поприжать для своей выгоды, и сказал ему: «За деньгами придешь в среду!»

Василий Данилов стал недоволен. Попович давал, как ему тогда показалось, чересчур дешево, да и еще денег тотчас платить не хочет.

– Я пойду к другому серебряку, – сказал он и хотел завязывать в платок оклад, как вдруг попович остановил его руку и сказал:

– Мой друг, я покличу полицейского; ты перед ним скажешь, что это твой оклад, а не краденый, и объявишь ему, кто ты сам таков за человек; коли полицейский тебя отпустит, так и пойдешь себе с Богом к другому серебряку.

– Как так? – возвысивши голос, сказал Василий Данилов. – По какому праву смеешь ты меня задерживать? Я принес тебе вещь продавать: хочешь покупать – давай настоящую цену, а не даешь – понесу тому, кто пощедрее тебя заплатит.

– Нам, – сказал попович, – велено от полиции задерживать таких, что приходят с золотыми и серебряными вещами и со всякою кузнью. А ты человек подозрительный, коли принес оклад, снятый с образа. Зачем вместе с образом не принес его? Тогда бы я тебе дороже дал и не задерживал бы тебя. А то, коли оклад сорвал, а образа не принес – значит, где-нибудь воровством достал.

Нечего было делать Василию: позволить придти полицейскому – значило себя выдать.

– Ну хорошо, – сказал, смирившись, Василий Данилов, – бери оклад; только в среду я приду за деньгами; не води, а заплати в срок, что сам назначил.

– Беспременно заплачу, – сказал серебряк, – у меня что сказано, то верно, деньги все равно что у тебя в кармане!

Вернувшись с досадою в боярский двор, Василий Данилов пошел в сад к оставленному мешку, заглянул туда и не нашел серебряного киота. Кто-то без него приходил сюда и стащил киот.

«Что ж теперь делать? – говорил сам себе Василий Данилов, стоя над мешком и размахивая руками. – Как тут будешь искать? Объявлять об этом нешто можно? Сейчас же все узнают и скажут – у своей боярыни украл. Да и образ этот многие признают; ведь он висел в комнате княгини в этом доме, когда она еще жила здесь, не перебираясь на остров. И слова сказать не дадут; свяжут и к боярыне потащат! Что ж мне теперь делать? Молчать, больше ничего! Ах дурак я, дурак, разиня! Не умел пользоваться счастьем! Сам теперь пеняй на себя!»

Василий Данилов положил в мешок образ, оставшийся без оклада и без киота, завязал мешок и, не заходя более в людскую, пошел к пристани; там сел он в буер и отправился на Васильевский остров.

Приставши на Васильевском острову, Василий Данилов шел в боярский двор и увидал стоявшего у ворот холуя Семена Кривцова. Этот холуй в боярском дворе на Воскресенском проспекте слышал, как Василий Данилов собирался идти к серебряку. Как только после того Василий, отправляясь к серебряку, завернул в сад, Семен пошел за ним по следам, остановился издали и видел, как Василий развязывал мешок и доставал из него, что такое – Семен подлинно распознать не мог, но заметил только, что то была какая-то блескучая вещь. Василий не заметил тогда Семена.

Когда Василий из сада пошел к поповичу, Семен – к мешку: в нем нашел он образ и серебряный киот. Семену вещи эти были очень памятны, и он тотчас понял, что Василий Данилов украл их у своей боярыни. Представился ему случай оказать неожиданную услугу княгине и тем приобресть особую милость и благорасположение своей госпожи. Не дожидаясь возвращения Василия Данилова, Семен Кривцов взял серебряный киот и опрометью побежал к пристани.

Случилось, что буер, плывший по Неве сверху книзу, в ту самую минуту подходил к Литейной пристани: выпускались пассажиры и набирались новые. Семен вскочил поспешно в буер и поплыл обычным путем на Васильевский остров; он успел достигнуть Васильевского острова и войти во двор княгини Долгоруковой гораздо раньше Василия Данилова. Семен застал весь дом в тревоге: княгиня уже досмотрелась, что на стене в ее светлице не стало образа. Княгиня собирала слуг, допрашивала, угрожала, а князь Владимир Петрович искал своей епанчи.

Еще не появлялся Семен, как уже подозрение падало на Василия Данилова: заметили ранним утром, что Василий ушел куда-то со двора с мешком. И Мавра Тимофеевна, и все холопи в один голос кричали: «Это не кто как Васька Данилов! Пожалуй, не воротится, сбежит!» Княгиня, однако, приказала Мавре Тимофеевне обыскивать всю дворню, но производить такой обыск стало не нужным, потому что вслед за приказанием, данным от княгини, появился Семен Кривцов с серебряным киотом в руке.

Поклонившись княгине, Семен Кривцов сказал:

– Докладываю вашему сиятельству, что я нашел серебряный киот с образа, что висел всегда в комнате вашего сиятельства; я нашел его в мешке Василия Данилова вместе с его рухлядью. Вестимо, он украл его. Пришел он к нам, Васька, во двор, сейчас стал спрашивать про серебряков и собрался идти к попову сыну, что серебряным и золотым ремеслом занимается. Знатно, хотел тому попову сыну продать или заложить золотой оклад с того образа и для того взял оклад с собою, а киот и образ оставил в своем мешке в саду. А я подсмотрел и нашел.

Княгиня похвалила Семена за его холопскую верность своей госпоже и велела ему вперед быть надежным на ее господскую милость. Суета прекратилась в тот же миг. Княгиня дала другой приказ – отправляться в тот боярский двор, что на Воскресенском проспекте, и задержать Василия Данилова, иначе, он, познавши, что его воровство уже стало ведомо, куда-нибудь своим бездельным обычаем улизнет.

Княгиня нашла удобным возложить это поручение на того же Семена Кривцова: он должен был немедленно воротиться в прежний двор, посадить вора Василия в темную и держать его там до господского указа. С таким поручением Семен поспешно шел к пристани, как вдруг, выходя из ворот, увидал идущего с пристани Василия Данилова. Семен пропустил его во двор и ничего ему не сказал. И Василий ничего не сказал Семену, хотя из внезапного появления его на острове понял, что тут что-то неладно. Соображал он и придумывал, как ему отлыгаться перед госпожою, потом пошел прямо в людскую и как только отворил туда дверь, холопи и холопки закричали ему:

– Васька! Иди скорее к княгине, неси образ в золотом окладе, что ты украл. Серебряный киот с того образа уже ней! Она требует образа. Ступай, неси скорее.

– Да и епанечку князя Владимира Петровича неси! – прибавил кто-то.

«Ах я животина этакая, скот глупый, рыло свиное! – подумал Василий Данилов. – И своровать-то, схоронивши концы, не хватило у меня глузду! Дурак как есть! Ну, теперь отдувайся своими боками. Что теперь скажешь? Как тут можно отолгаться? Придется во всем повиниться».

Он пошел в дом. Княгиня стояла на балконе крыльца. Василий Данилов стал перед нею, вытянувшись в струнку.

– Васька! – сказала княгиня. – Подай образ в золотом окладе, что ты снял у меня в светлице со стены.

– Виноват, ваше сиятельство! – завопил Василий, повалившись к ногам своей боярыни. – Лукавый смутил у меня ум. Истинно так, он враг рода человеческого, искусил на дурное дело.

Княгиня сказала:

– Лукавый невидим, и дай Бог никому крещеному не увидать его ни в сем веке, ни в будущем. Мы лукавого искать не станем, а взыщем и накажем того, кто в вине попался.

– Я виноват, ваше сиятельство! Не запираюсь.

– Да куда ж тебе запираться, когда поличное у тебя взяли! Киот-то у меня в руках! – сказала княгиня. – А где оклад?

– Виноват! – сказал Василий. – Оклад я отдал попову сыну того покойного попа, что был в Воскресенской церкви.

– Как? Продал? – спросила княгиня.

– Продал, а денег не получил. В среду велел придти за деньгами, – отвечал Василий Данилов.

– А епанечка моя где? – спросил князь Владимир, вошедший в эту минуту вместе с братом Яковом на балкон.

– Этого я не могу знать. Не брал! – отвечал Василий.

– Врешь! Все твое дело! Разом стащил и то и другое, – говорил князь Владимир.

– Как перед Богом могу побожиться: епанечки не брал, ваше сиятельство! – говорил Василий Данилов, стоя на коленях и жалобно глядя на княгиню.

– Не ври, не ври! – сказал князь Владимир. – Ты взял, некому, кроме тебя.

– Да мало ли здесь народу во дворе! – сказал Василий. – Помилуйте, ваше сиятельство, ей же Богу, не брал!

– Ишь ты, куда вернет свое холопское рыло! – говорил князь Владимир. – Еще «помилуйте» смеет он говорить, будто добрый человек! Кто раз попадется с поличным, потом что ни пропадет, все на этого сложится, как на ведомого вора.

– Ну, доброго слугу вы мне дали, маменька! – сказал князь Яков Петрович.

– А кто ж его знал? – говорила княгиня. – Все они, холуи, одним миром мазаны; сколько их ни учи, как ни наставляй, все-таки холопская кровь скажется. Нельзя к холую веру иметь: все плуты, лгуны и воры. Только этот выскочил хуже всех; может быть, через то, что грамоте учился. Правдиво говорили старики, наши отцы и деды: не следует холопей учить грамоте. Через то себе только беду наживешь.

Князь Яков, который пуще матери не терпел никакой грамотности, подтвердил мнение родительницы.

– Ведите его на конюшню да прикажите при своих глазах хорошенько наказать его, а то без вас они, холопи, пожалеют своего брата.

Княгиня, сказавши эти слова, отвернулась и ушла в комнаты.

– Ну, Васька, в баню! – скомандовал Яков Петрович. И Василий Данилов с лицом, облитым слезами, пошел вслед за боярчатами.

– Живей поворачивайся! – прикрикнул князь Яков и ударил Василия Данилова кулаком в лицо.

Не удержал Василий в себе рыдания.

Отправились в конюшню. Князь Владимир Петрович не охоч был собственноручно тузить холуев по сусалам, как в этом часто упражнялся его братец, зато князь Владимир Петрович без всякой застенчивости приказывал при себе наказывать их другим, и сам стоял тут же с особенным удовольствием. И теперь, не крича, хладнокровно, со злою улыбкою и с видом спокойствия, он сказал, указавши на Василия:

– Разложите его! Двое сядьте на него: один в головах, другой в ногах, а вы, Мишка и Сашка, дерите его в два батога!

Когда Василия Данилова стали раздевать и разувать, из сапога у него выпал серебряный крестик, который он положил себе под пятку, затевая заводить знакомство с дьяволом.

– Смотрите, смотрите! Где у него крест! – сказал кто-то из холопей. – В сапоге!

– Да это он, должно быть, с нечистым зазнался, – сказал другой. – Так делают те, что от Бога отрекаются и лукавому душу продают!

– Это, – сказал Василий Данилов, – у меня снурочек перетлел на кресте, так крестик упал.

Положили и стали полосовать Василия по спине.

– Переверните его вверх животом и бейте! – сказал князь Владимир.

Василий страшно кричал, потом все тише, тише. Заметно было, что силы его слабели.

– Побрызгайте его водою! – сказал князь Владимир Петрович. – Пусть отдохнет!

Василия Данилова посадили и облили водою; потом, по приказанию князя Владимира, опять положили вверх спиною и полосовали батогами. Из битого и посинелого тела сочилась кровь.

– Теперь, на первый раз, довольно, – сказал князь Владимир Петрович. – Посыпьте ему битые места солью, чтоб стало больнее.

Исполнено было и это господское приказание.

– Васька! – сказал князь Владимир. – Где моя епанечка?

– Не могу знать. Не бирал. Как Бог свят, не бирал. Ей же Богу, не бирал!

– А коли не хочешь правды сказать, опять велю класть и буду бить, пока не сознаешься и не скажешь, где епанечка.

Опять положили Василия и стали сечь по спине, но от посыпанной соли стало так больно преступнику, что он не вытерпел и закричал:

– Виноват, все скажу!

– Говори! – сказал князь Владимир.

– Епанечку я продал в Петровском кружале матросу, – сказал Василий Данилов.

– Как звать матроса? – спросил князь.

– Не могу знать! – отвечал Василий.

– Коли не можешь знать, опять бить, пока не скажешь, – промолвил князь Яков.

– Почем же мне знать! – говорил Василий. – Я пошел на толкучку. Кто встретился и сторговался, тот и купец мне был!

– Врешь, знаешь! Пороть, пока не скажет, – приказывал Владимир Петрович.

Начали сечь Василия Данилова. После двух ударов он крикнул:

– Матроса Егор Саввич зовут. А как прозывается, ей-Богу, не знаю!

– Врешь, – сказал князь Владимир. – Бить, пока не вспомнит и не скажет прозвища.

– Прозвищем он, кажись, Губкин, – произнес Василий Данилов. – Я его прежде встречал на рынке, и ноне на толкучке он узнал меня и, увидевши, что я продаю епанечку, купил ее за один рубль.

– На цепь его посадить, – сказал тогда князь Владимир Петрович, – и держать до утра, а завтра он пойдет с другими выкупать оклад.

Окровавленному, посинелому от побоев Василию накинули на шею цепь и прикрепили эту цепь к толстой деревянной колоде. Князь Яков Петрович не утерпел, подошел к нему и залепил ему две тяжелых оплеухи.

Оба молодые княжича пошли к матери. Василий остался прицепленным к колоде. Княгиня напрасно опасалась, что холопи станут в минуты наказания жалеть своего собрата. Конюхи исправно секли Василия Данилова, а когда он был уже на цепи, то стали над ним издеваться.

– Ах ты, рыло ветошное! Воровать пустился, а не умеешь. Поделом тебе! Вишь ты, серебряный киот оставил а золотой оклад продавать понес: за золото, вишь, больше дадут. Вот мы тебе и насыпали на спину хорошую цену чистым золотом!

– Нет, – сказал другой конюх, – это мы ему серебром отсыпали, а золото после будет, как не покается да снова провиноватится. Тогда уж велят господа отодрать так чтобы недели две прокачался.

– И теперь, может быть, прокачаюсь, – с жалобным тоном произнес Василий Данилов. – Вы, братцы, не глумитесь надо мною, несчастным, и вам, каждому, то ж статься может. Лучше смотрите на меня да смекайте, что значит когда человека лукавый искусит да в грех введет!

– Лукавый! – заметил один конюх. – А ты, видно, стал с ним в большом приятельстве! То-то у тебя и крест выпал из сапога. Вестимо, такой, что с лукавым зазнается, крест потопчет и в сапоге его держит, а все православные христиане крест носят на шее.

– Точно, точно! – промолвил другой. – Такого дива еще мы не видали, чтоб у человека, вместо шеи, был крест в сапоге!

– Плохо, видно, лукавый помог ему, – сказал первый конюх, – подшутил над ним, и только!

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 468 – 481.