15. Василий в Преображенском приказе

Николай Костомаров

Привели Василия Данилова в Преображенскую слободу и остановились перед двумя деревянными большими домами, посреди которых были ворота. Полицейские со своим «языком» вошли в просторный двор. В глубине этого двора, за брусяною стеною, виднелись вершины больших деревьев.

Туда направили свой путь полицейские и вошли в калитку. Там был огород. В огороде росли липы, клены, березы; деревья эти были насажены так густо, что закрывали вид вперед. Пошли по этой роще и очутились перед каменным домом; он так неожиданно являлся приходящим, как будто с неба спускался или из-под земли выходил. Дом был в два яруса, оштукатурен белою краскою, покрыт зеленого черепицею. Снаружи он смотрел необыкновенно приветливо. Перед входом в него был разбит цветник, блиставший множеством прекрасных и пахучих цветов.

Можно было бы ожидать здесь жилища какого-нибудь добрейшего и гостеприимнейшего хозяина, и никак нельзя было предположить, что здесь то именно страшное место, которого даже название боялись произносить русские люди. Недаром он был тайным судилищем: все в нем было укрыто от взоров толпы, и даже сам он скрывался так, что его никак нельзя было угадать посреди зелени и цветов. У главного входа над дверьми висел в деревянном большом киоте обложенный золотым окладом образ Спасителя, при котором теплилась неугасаемая лампада.

Полицейские вошли с Василием Даниловым в большие сени; с первого раза видно было, что сени эти были проходные: прямо против входа, куда вошли полицейские с «языком», на противоположной стороне был другой вход, из полуотворенных дверей которого проникала в сени полоса солнечного света.

Мы не пойдем туда с нашим холуем, потому что его следует нам вести в другое место, но скажем для удовлетворения наших читателей, что там были построены погреба, или выхода, крытые сверху дерном с землею. Это были так называемые «сибирки»: туда засаживали преступников, судимых в Преображенском приказе. Перед сибирками было просторное место, где совершались казни. Так было во время стрелецкого розыска. Но в описываемое нами время там ничто не говорило о каких-нибудь карах, произведенных недавно; все орудия мучений были убраны и спрятаны в деревянном сарае позади сибирок. Но как герой нашего рассказа сюда не пойдет, то мы не станем распространяться о таинствах этого двора.

Василия Данилова остановили в сенях. Сторож, постоянно находившийся в этих сенях в качестве привратника, подошел к узкой каменной лестнице, ведущей в верхний этаж, и, не входя на лестницу, крикнул: «Слово и дело!» На этот крик сошел с лестницы в сени комиссар в форменном кафтане и сказал: «Князя нет! Уехал к себе на Моховую! Надобно подождать до завтра». Он вынул из кармана связку ключей, отыскал между ними тот, какой ему был нужен в данное время, и отпер им одну из дверей, которых было несколько в сенях.

«Сюда!» – сказал он Василию Данилову и впустил его в отпертую дверь, а сам немедленно запер ее на ключ, потом потребовал промеморию от полицейского комиссара, при которой препровождался Василий Данилов, и ушел с полученною бумагою наверх, а через короткое время прислал сверху сторожа: тот принес и отдал полицейским служителям квитанцию в доставлении арестанта. Полицейские ушли восвояси.

Василий Данилов очутился в небольшой комнате, освещенной двумя окнами, снабженными решетками. В этой комнате не на чем было ни сесть, ни лечь. Кирпичный пол комнаты был завален множеством разного сора: видно было сразу, что давно уже никто не подметал этого угла.

Уставший от долгой проходки, Василий Данилов улегся на полу, а когда пришла ночь, заснул с верою и надеждою, что господин дьявол поможет ему по своему обещанию. Утром на другой день, проснувшись, услышал Василий Данилов шаги в сенях. Несколько раз они смолкали, потом снова раздавались. То собирались в приказ служащие на исправление обычной своей должности. Спустя несколько времени отперлась и его комната. Вошло двое сторожей, сняли с него холщовый мешок, которого снять с себя он до сих пор не посмел, вывели в сени и повели по лестнице в верхний этаж.

За столами, покрытыми темно-зеленым сукном, сидели подьячие: канцелярист и копиисты. Тут была канцелярия Преображенского приказа. Против входной двери, куда вошел Василий Данилов, была другая дверь: верхняя половина ее состояла из стекол. Из этой двери вышел дьяк Преображенского приказа. Он подозвал к себе приведенного Василия Данилова и спросил:

– Ты человек княгини Анны Петровны Долгоруковой?

Получив утвердительный ответ, дьяк спросил:

– С каким словом и делом озвался ты? На кого?

– На мою госпожу! – отвечал Василий Данилов.

– В каком умысле? – спрашивал дьяк. – Что ты за нею знаешь?

– Намеревалась государыню извести дурным зельем, – отвечал Василий Данилов.

– Отрава? – спросил дьяк, делая серьезное лицо.

– Да, – отвечал Василий Данилов.

– Садись здесь, – сказал дьяк, указывая Василию место за столом. – Ты грамоте умеешь?

– Умею, – был ответ.

– И писать сможешь? – спросил дьяк.

– Смогу, – отвечал Василий Данилов.

– Вот тебе здесь бумага, перья и чернила. Пиши свой извет, в чем твое слово и дело государево. Все пиши, что знаешь, без утайки и без затеи, а лишнего, что к делу не идет, отнюдь не пиши. Слышишь? – прибавил дьяк тоном угрозы.

Дьяк ушел опять в ту дверь, откуда выходил, а Василий Данилов сел на указанное ему место, написал показание и, написавши, произнес: «Я окончил». Дали знать дьяку. Тот вошел снова в канцелярию, просмотрел написанное Василием и сказал:

– Припиши еще со слов моих так: «Сие все извещаю по истине, как перед самим всемогущим Богом и страшным судом его, что все написанное здесь я не затеял по злобе или по мщению». Написал?

– Написал, – произнес Василий Данилов.

– Тебя господа часто и больно бивали? – спросил Дьяк.

– Бивали часто и больно, – произнес жалобно Василий.

– То-то я вижу, что бивали. Оттого-то и написал ты про свою госпожу такое, – сказал дьяк таким же жалобным голосом, и в этом голосе слышалась насмешка. Дьяк ушел в дверь со стеклами, в покой, где сидел боярин приказа.

Боярином этим был знаменитый в свое время князь Иван Федорович Ромодановский. Это был сын еще более чем он знаменитого князя Федора Юрьевича, которому Петр Великий дал шутовской титул князя-кесаря. Федор Юрьевич представлял лицо государя со всеми наружными признаками царского величия в торжественных сценических действиях, которые так любил устраивать Петр Великий; ту же роль играл Ромодановский и в пиршествах, и в разных церемониях, нередко имевших смысл насмешки над русскою стариною. Где мог являться царь с пышною обстановкою, но без действительной власти, там играл роль царя князь Федор Юрьевич. Настоящий государь проходил государственную службу по всем установленным степеням, заслуживал трудными подвигами чины, а возводим в эти чины был призрачным государем, князем Федором Юрьевичем.

Вместе с тем князь Федор Юрьевич в течение двадцати лет был начальником Преображенского приказа и за свою жестокость прозван был «зверем»; сам Петр давал ему это прозвище. При таком качестве князь Федор Юрьевич был большой хлебосол, любитель пиров и забав. После его кончины все права, должности и титулы, по воле государя, перешли к его сыну. Князь Иван Федорович был похож на отца, и Петр, как рассказывали, замечая такое сходство, говаривал: «Князь Федор Юрьевич как будто не умирал!»

Но при многих сходствах с родителем князь Иван Федорович представлял и черты, не похожие на характер князя Федора Юрьевича. Князь Иван Федорович, как и отец его, был большой приверженец старых обычаев, и в то же время, подобно своему родителю, был верным и покорным слугою государя, ненавидевшего и разрушавшего строй старых обычаев, – в этом сын походил на отца; но у князя Ивана Федоровича не было, с одной стороны, того отвращения к европейским нововведениям, какое при всяком удобном случае выказывал князь Федор Юрьевич, а с другой – не было у него и той ретивости, с какою покойный родитель его старался охранять царскую особу и честь престола от всяких внутренних супостатов.

Никакое царское повеление не заставило бы князя Федора Юрьевича ввести в свой домашний обиход что-нибудь такое, чего не бывало в боярском домостроительстве с давнего времени; зато уж что бы ни приказал царь ему сделать со всяким другим за приверженность к старым обычаям, – князь Федор Юрьевич исполнит царскую волю без возражения, с усердием. Князь Иван Федорович, напротив, стал допускать в свой домашний обиход много европейского даже без особого царского приказания, единственно в силу повсеместно входивших обычаев: таким образом, князь Федор Юрьевич не пил никакой другой водки, кроме крепчайшей перцовки, которую в большом кубке каждому входящему к нему гостю подносил медведь, нарочно тому выученный; а князь Иван Федорович полюбил польскую старку, причем отцовский медведь не играл уже роли официанта.

Князь Иван Федорович, начальствуя Преображенским приказом, хотя и поддерживал пытками и мучительствами страшную славу этого учреждения, но уже не с такою любовью относился к его судебной практике, как родитель. Князь Федор Юрьевич, бывало, с особенным своеобразным злорадством встречал каждого нового преступника; ему было как-то по душе допрашивать, подводить, путать и всячески мучить; когда он лично присутствовал при пытках, как великих, так и малых, всякая доставляла ему, сообразно своему значению, истинное наслаждение.

– Я, – говаривал он, – если какой день никого не помучу, так и не пообедаю со вкусом.

Его домашние и слуги замечали: коли князь весел, шутлив, ест и пьет с аппетитом, – это уж несомненный признак, что в Преображенском приказе был какой-нибудь необычный застенок, либо кого-нибудь долго и крепко пытали, либо разом многих пытали. Князь Иван Федорович такой любви к делам приказа не оказывал. Правда, он никому не давал спуска, когда приходилось пытать, но чаще сам лично не ходил в пыточную, а поручал надзор за работою заплечных мастеров своим подчиненным, да и приливу подсудимых в приказ он не радовался, как его родитель, напротив, был доволен, когда их какой-нибудь день не было. Впрочем, это происходило не оттого, чтоб ему было жалко людей, и не от сострадания к ним не любил он привода новых лиц. Он говорил обыкновенно так: «Черт бы их побрал! Коли б их меньше было, так отдохнуть бы можно было дома».

Князь Иван Федорович любил, подобно своему родителю, пиры, охоту с собаками и соколами и всякие иные забавы и тратил на это денег больше, чем его покойный родитель, но не вдавался в забавы с таким жаром, как князь Федор Юрьевич. Больше всех пиршеств и забав любил князь Иван Федорович покой и сон. Поесть поплотнее, выпить пообильнее, да потом, после обеда, залечь часа на три спать, а вечером опять плотно поужинать с выпивкою, и потом также улечься на мягких перинах и спать непробудно до утра – вот для него был верх наслаждения!

Он исполнял как возложенные на него царские дела, так и свои, боярские, с отцовскою аккуратностью, но без отцовской живости. На отца он был похож наружностью: такое же кругловидное лицо с выдавшимися вперед скулами, обросшими мясом, тот же средний рост, такая же перевалистая походка, но у него не было тех сверкающих маленьких глаз князя Федора Юрьевича, которые, казалось, прошивали человека насквозь. У князя Ивана Федоровича глаза были заплывшие, ленивые, полусонные.

Боярин, взяв от дьяка показание, посмотрел на него и, отдав снова дьяку, приказал читать перед собою вслух. Дьяк прочитал следующее:

«В нынешнем, 1725 г. в последних числах мая месяца, а которого числа подлинно не упомню, будучи я, Василий Данилов, в доме боярыни моей княгини Анны Петровны Долгоруковой, что в Питербурхе на Васильевском острову, был свидетелем: приехала к той боярыне моей княгине Анне Петровне княгиня Федосья Владимировна Голицына, и сели они на крыльце в красных креслах, а я стоял за дверью в комнате, и оные княгини вели меж себя разговоры, а о чем разговаривали, того не знаю, и в тех разговорах прислышал я, Василий.

Говорила княгиня Анна Петровна: пришло-де ко мне из Голенд от сына моего, князя Сергея Петровича, письмо чтоб я-де оплатила долги его все вдруг или бы дала письмо в долгах его, чтоб заплатить на срок, и тогда-де оттуда скоро выедет, нонешний год, а не заплачу, и ему выехать не пустят, а возьмут под арест. И теперь мне взять негде, только я намерилась, чтоб сыскать такого человека, чтоб достал мне такой корешок, чтоб тем корешком ее величество государыню царицу приворотить, чтоб она, государыня, за моего сына долги заплатила.

И после тех слов спустя дни три или четыре, – не помню, – оные две княгини сошедшися, позвала меня моя боярыня принесть квасу, и я принес квасу и слышал, как княгиня Анна говорила княгине Федосье: «Вот, что мы говорили с тобой про лекарство», – и из сумочки вынула незнамо какой корешок красный с полвершка, отдала его той княгине Федосье, и княгиня Федосья, посмотревши корешка, отдала его по-прежнему княгине Анне и спросила ее: «Через кого будешь давать?» А княгиня Анна сказала: «Надежа-де у меня есть на одного человека». А на кого у нее надежа, того я не узнал, оттого что она хоть сказала про кого-то княгине Федосье, только я того не услыхал, затем что тихо сказала, и поставил кувшин с квасом, а сам вышел прочь из светлицы».

– Это дело, видимо, пустое! – сказал боярин. – Только и его совсем нельзя оставить. Посечь изветчика, а как после того не снимет с себя своего слова, то списать с его показания копию и послать в Питер к Девиеру; пусть сделает допрос обеим этим княгиням. Позови ко мне изветчика.

Дьяк высунулся из двери и объявил в канцелярии, что боярин зовет к себе на глаза изветчика.

Впустили Василия Данилова. Князь Иван Федорович, не приподнимаясь со своего места, поднял голову, взглянул на вошедшего холуя и снова потупил глаза.

– Ты на своем извете стоять хочешь твердо?

– Твердо, – сказал Василий Данилов.

– Да не по злобе ли ты это затеял? – сказал князь Иван Федорович, не глядя на Василия Данилова. – Подлые люди везде готовы лихое учинить особам знатного шляхетства. Говори по сущей истине: не затейное ли дело твое?

– Поистине так было, как я написал, – произнес Василий Данилов.

– Ты из полицейской сюда прислан. Ты в полицейской заявил за собою слово и дело. Как ты попал в полицейскую? – спрашивал боярин.

– Управитель дома княжеского господ моих доставил меня в полицейскую, – отвечал Василий.

– За что? – спросил князь.

– За то, что я хотел подавать прошение в канцелярию для свидетельства мужеского пола душ. Хотел я в царскую службу поступить солдатом, – отвечал Василий Данилов.

– Комиссар полицейский пишет, что тебя за кражу прислали в полицейскую. В какой краже ты уличился? – спрашивал князь.

– Это на меня напрасно взвели. Я ничего не крал в своей жизни ни у своих господ, ни у чужих. Управитель услыхал, что я собираюсь на господ своих доложить. Оттого на меня разозлился. А я, думаючи довести умысел княгинин на государыню, по простоте своей боялся, чтоб меня после не били и затем хотел в солдаты, чтоб господа надо мной уже никакой воли не брали. Моя боярыня проведала, что я слыхал про ее разговоры, и затем напрасно меня в покраже обвинила, велела больно высечь и после того в Москву отправила в свой двор, – рассказывал Василий.

– Ох, не врешь ли ты? – заметил князь. – Сперва ты сказал, что твоя боярыня хочет отравить государыню, а в писанном твоем показании говоришь про какой-то корешок, чтобы государыню на милость к себе приворотить. Вот уж ты и порознился.

– Я, – произнес Василий, – так сказал, думаючи, что отрава с приворотным корнем в одной силе. А что я писал, то все по сущей истине: готов присягу дать.

– Ты дашь присягу, – сказал князь. – Иди сюда.

Он указал на дверь позади себя. Василий Данилов пошел в эту дверь. Князь Иван Федорович сказал дьяку:

– Учинить ему допрос с невеликим пристрастием. Дать пять ударов кнутом. При допросе будет Шабаев.

Дьяк направился в канцелярию и вызвал оттуда одного канцеляриста.

– Князь велел тебя нарядить к розыску над изветчиком. Пять! И речи его пыточные запишешь ты! – сказал дьяк Шабаеву.

Канцелярист ушел в ту дверь, куда прежде приказано было войти Василию Данилову.

Рядом с комнатою, где обыкновенно сидел начальник Преображенского приказа с товарищами, была довольно просторная комната, где совершались первые пытки, так называемый розыск с невеликим пристрастием. Всяк, кто только приходил в приказ, по своей ли воле, как изветчик, или был туда призываем по начавшемуся делу, непременно должен был побывать в этой комнате. Всякий доносчик, написавши или продиктовавши свое показание, подвергался там нескольким ударам кнута, после чего должен был или подтвердить прежнее показание, или чем-нибудь дополнить и изменить его. Без этого нельзя было начинать дела.

Предполагалось, что донос мог быть ложен, и чтоб узнать, справедлив ли он, нужным считалось пристрастить доносителя. Обыкновенно род первой такой пытки был кнут, и отсюда составилась пословица: «Доносчику первый кнут!» Так буквально исполнялось почти всегда, особенно когда доносчик был из подлых людей; освобождались от этого лица шляхетные, да и то, если они почему-нибудь приобрели к себе доверие и внимание.

В комнате, куда вошел Василий Данилов и куда за ним последовал канцелярист Шабаев, на каменном полу вокруг стен стояли шкафы, там сохранялись разные орудия. Посредине сделана была виска с цепями и веревками вроде качелей. Заплечный мастер в красной рубахе и черном кафтане, надетом сверх этой рубахи, стоял уже там. Он жил в здании приказа и обязан был каждый день утром являться на свою службу в эту комнату и быть всегда готовым к исполнению своей обязанности. Он стоял у самой виски. Близ него на полу лежал кнут, его обычное орудие.

– Скидай кафтан и клади на землю! – сказал Шабаев Василию Данилову.

– Помилуйте! Бога ради, помилуйте! – завопил Василий Данилов. – За что же? Ей-Богу, я истинную правду написал, ни в чем не солгал.

– Так вот и надобно узнать: правду ли ты сказал, – возразил ему Шабаев. – Скидай кафтан, говорю я тебе!

– Помилуйте! – вопил Василий Данилов.

– Палач! Сорви с него кафтан! Слушай ты, холоп. Скидай, а то, коли палач сорвет, так и кафтан пропадет: ему достанется! – произнес Шабаев.

– Боже мой! Боже мой! – рыдая, говорил Василий. – Да что ж это такое? Били, били господа, и тут еще бить будут!

Он снял с себя кафтан.

– Били, верно, за то, чтоб не воровал, – говорил Шабаев, – да, видно, все мало били, коли нам приходится тебя учить!

Василий Данилов, по приказанию, снял за кафтаном и камзол.

– Спусти рубаху! – сказал ему канцелярист. Василий Данилов спустил до половины рубаху. На спине открылись рубцы, оставшиеся следами от тех побоев, которые холуй вынес в конюшне княгини на Васильевском острову.

– О, тебя таки учили порядком! – заметил, усмехнувшись, канцелярист.

– Да еще как! – жалобно проговорил Василий Данилов. – С месяц после того в больнице пролежал!

– И еще, пожалуй, пролежишь, – сказал канцелярист. – Ну, да это твое дело, а не мое. Палач! Вдень ему руки в кольцо и прицепи!

Палач продел обе руки Василия Данилова в висячие медные кольца и прикрепил их крючком, вкидывавшимся в петельку.

– Начинай! – сказал палачу канцелярист.

Палач ударил холуя по спине кнутом, состоявшим из тонкого ремешка, обмазанного смолою. Василий Данилов жалобно вскрикнул.

– Стоишь ли твердо на своем показании? – спросил его Шабаев.

– Стою! – пролепетал холуй.

– Палач! Еще удар! – сказал канцелярист и после удара спросил: – Стоишь ли на прежнем показании?

– Ох, стою! – вскрикнул Василий Данилов. Кровь брызнула со спины.

– Палач! Третий удар! – сказал канцелярист.

После третьего удара он снова повторил прежний вопрос пытаемому.

– Батюшки! Помилуйте! – завопил Василий Данилов. – Всю правду скажу!

– Вот оно что! Правдиво говорит: «Кнут не ангел, души не вынет из тела, а правду выжмет!» Сними его, палач! – сказал Шабаев.

Палач освободил руки Василия. Здесь же близ виски стоял стол: на нем была чернильница и бумага. Шабаев сел и спросил Василия Данилова.

– Говори, что изменяешь в первом своем показании.

Василий Данилов, подведенный палачом к столу, сказал:

– Что я написал, будто слышал про разговор княгини Анны с княгинею Федосьею на крыльце, то было так, а что в светлице, то я забыл и теперь припомнил: там не княгиня Федосья была, а колдунья-калмычка, что живет в Татарской слободе и ворожбою занимается. Боярыня моя посылала за нею свою боярскую боярыню Мавру Тимофеевну, и та привела ее во двор ко княгине, и я видал, как эта калмычка ей, княгине, тот корешок подала, а я в те поры приносил кувшин с квасом княгине.

Канцелярист, оставив Василия в пыточной, понес снятое с него показание князю Ивану Федоровичу.

Прочитавши это добавочное показание, князь Иван Федорович сказал:

– Еще три удара.

Канцелярист вошел в пыточную. Василий Данилов с окровавленною спиною стоял, еще не одевшись.

– Привязывай его снова, палач! – сказал Шабаев.

Василий Данилов завопил, зарыдал и упал к ногам канцеляриста.

– Батюшки светы! Помилосердуйте!

– Что ж? Разве это моя воля? Дурак этакой! – произнес Шабаев и снова приказал палачу привязывать Василия Данилова.

Приказание было исполнено при раздирающих криках и воплях несчастного холуя.

– Начинай, палач! – произнес канцелярист.

Палач дал один удар. Канцелярист спрашивал:

– Стоишь ли на втором показании?

– Стою! – кричал Василий Данилов.

– Стоишь ли на втором показании? – произнес снова канцелярист после того, как, по его приказанию, палач отвесил еще удар.

– Стою на своем! Батюшки, помилосердуйте!

– Палач, стегни его теперь посильнее! – сказал канцелярист.

Палач ударил холуя в третий раз. Кровь полилась ручьем.

– Стоишь ли твердо на своем втором показании? – еще раз провозгласил канцелярист.

– Стою! Батюшки, отцы родные, сжальтесь! – вскрикнул Василий Данилов.

Канцелярист сказал палачу:

– Снимите его с колец. Довольно. А ты можешь теперь одеваться, – прибавил он Василию Данилову и пошел к князю Ивану Федоровичу.

– Остался при втором показании, – сказал Шабаев.

Князь Иван Федорович произнес:

– На поруки выпустить его нельзя, оттого что он в показаниях своих порознился, а в сибирку засадить тоже нельзя, потому что он в приводе по воровству какому-нибудь у нас не был. Заковать его, и послать в Панкратьевскую слободу к посадскому человеку Федьке Зюзе, и приставить к нему караульного, а с его показаний списать копию и послать в Питер с промемориею к Девиеру.

Канцелярист Шабаев ушел в пыточную, отпер один из шкафов, достал оттуда ручные и ножные кандалы и приказал палачу заковать Василия Данилова.

Тяжелые ручные и ножные кандалы запирались висячими замками. Палач исполнил приказание. Тогда Шабаев велел следовать Василию Данилову за собою и вывел его из пыточной другой дверью на внутренний двор приказа, где были построены сибирки. Там же была караульня. Шабаев вызвал двух солдат и приказал им отвести колодника по назначению боярина к Федору Зюзе.

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 515 – 526.