2. Соперничество за девку Грушу

Николай Костомаров

Познакомимся теперь с этой боярской семьею.

Древний род князей Долгоруковых еще задолго до Петра Великого разделился на несколько ветвей. Одна из этих ветвей имела родоначальником одного из князей Долгоруковых, которого в свое время за вспыльчивость нрава прозвали Чертом, и это насмешливое прозвище надолго оставалось за его потомками, так что, говоря о них, в отличие от прочих князей Долгоруковых, их называли: Долгоруковы-Черти.

К этой ветви принадлежали в конце XVII в. князь Юрий Долгоруков и сын его Михайло, убитые стрельцами в мятежный день 15 мая 1682 года. Командовавший тогда Стрелецким приказом этот князь Михайло Юрьевич был до крайности нетерпим подчиненными: от малейшего противоречия он приходил в ярость и в порыве гнева способен был не только убить всякого, но и мучить самым зверским образом. За то стрельцы прозвали его Чертом, подобно тому, как это прозвище носил один из его предков. «Черт как есть, – говорили о нем стрельцы, – недаром и рода он чертовского».

После мученической смерти князя Михайла Юрьевича (убитого разом со своим родителем) остался сын его, князь Петр Михайлович. Он участвовал в азовских походах, потом в шведской войне и в 1708 году был убит в сражении при Головчине. Года за четыре до смерти сочетался он браком с княжною Анною Петровною Щербатовою; после мужа осталась она вдовою с тремя сыновьями.

Первый, Сергей, был отправлен Петром Великим для образования за границу и в описываемое время находился на службе в Голландии. Там он задолжал, просил мать выплатить его долги, но княгиня Анна Петровна не могла исполнить сыновней просьбы. Она только что переселилась на Васильевский остров, много потратилась на издержки, необходимые при переселении, на постройки, на обзаведение хозяйства на острове, а между тем управляющие из ее имений присылали ей неутешительные отзывы: там град побил хлеба на корню, там постройки сгорели, там пчелы вымерзли…

Денег не присылали сколько нужно было, а сумма для уплаты долгов князя Сергея Петровича требовалась немалая. Когда умер Петр Великий, княгиня пожалела, зачем он не умер несколькими месяцами раньше: она соображала, что тогда ей не предстояло бы необходимости переселяться на остров. Воцарилась Екатерина. Княгине приходила мысль, что, при известной всем доброте сердечной, эта государыня могла бы заплатить долг за князя Сергея Петровича, но княгиня не была так близка к государыне, чтоб отважиться просить ее об этом. И все думала княгиня о своем Сереже, и ни к какому средству выкупить его из долга не прибегала, а между тем получила известие, что Сережу за неуплату посадили под арест.

Другие двое сыновей княгини росли дома. Яков, которого мы видели, достиг уже восемнадцати лет, но не оказывал склонности ни к учению, ни к службе, ни к какому бы то ни было занятию. Это был образчик боярчонка старых времен, шалопай с головы до ног, каких было много в боярских семьях и каких особенно не терпел покойный государь Петр Алексеевич. Счастье было для князя Якова, что государь не обратил на него своего орлиного взгляда.

Третий сын княгини, князь Владимир, был годом моложе князя Якова; он был способнее и охотнее своего братца, служил в кавалергардской роте, и так как этой роты никуда не посылали из столицы, то проживал дома с матерью. Как нравом, так и привычками братья мало походили друг на друга, хотя вырастали и воспитывались вместе и в одинаковых понятиях.

Владимир не стал бы играть с холуями: это он признавал унизительным для своего родового достоинства; Владимир охотно проводил время в компании боярских сынков, любил круг боярышень с их милою болтовнёю. Князю Якову, напротив, тошно казалось пребывать долгое время в господской компании, особливо дамской; он не находил там, что и о чем ему говорить, он предпочитал компанию холуев и сенных девок: там ему было привольнее, там не нужно было соблюдать приличий, – можно было подчас ввернуть и крепкое словцо, а девка, не то что боярышня, как ни верти хвостом, а все-таки угождай господину – подневольный народ! Ни одеваться, ни пудриться не нужно, – никто не осудит.

А в этой господской, благородной компании какая тоска для князя Якова Петровича! Являйся пристойно одетым, причесанным, а прическа сколько времени унесет и сколько перепортит крови! Не смей ни облокотиться, ни почесаться; а станешь говорить – за каждым своим словом замечай, чтобы сказано было прилично, благопристойно и вежливо.

Князь Владимир выучился по-немецки и по-французски; правда, выучился он плоховато, но все-таки мог, с помощью диалогов, складывать фразы, употребительные в текущем разговоре. Князя Якова сколько ни заставляли учиться языкам – ничто ему не давалось; по принуждению он зубрит, а чуть над ним не смотрят, он книжку в сторону, шалопайничает и от дела отлынивает; или с холопами болтается, или шатается, либо в лодку сядет да без дела плавает; на другой день спросят его то, что зубрил накануне, – ничего не помнит!

Учивший обоих братьев француз сделал о нем такой приговор, что если бы его сто лет учить французскому языку, он и тогда ему бы не выучился. И в самом деле, преподававшие братьям-князьям француз и немец были отпущены с той поры, как князь Владимир поступил в кавалергарды. Князь Яков ничего не понимал из того, чему учился; мать думала все еще как-нибудь и сколько-нибудь сделать из своего сынка что-то похожее на молодого человека благородной крови; она продолжала томить его, засаживая за диалоги, но князь Яков отлягивался от них, как норовистая лошадь от хомута.

Князь Владимир танцевал и любил танцевать; князю Якову танцы с боярышнями были все равно, что тяжелая барщина для ленивого мужика. Зато князь Яков любил пляску холопей и часто, усевшись в людской, заставлял перед собою отплясывать трепака или вприсядку под звуки балалайки или гитары, причем подчас готов был залепить тумака каждому, в ком замечал косой, не нравившийся ему взгляд. Так потешались его предки, так любил тешиться и он, бессознательный хранитель отживавших предковских приемов жизни!

Всякого серьезного разговора он избегал как чумы, да и вести его не мог. От всякого труда он уклонялся; не тянули его к себе и такие забавы, как звериная и птичья охота, рыбная ловля и всякие игры – все, где сколько-нибудь является необходимым терпение. Нельзя сказать, чтоб он был, как говорится, соня. Он спал немного, вставал рано, после обеда не заваливался, ел умеренно, пил мало, всегда в беготне, в суете: непосидючий такой, говорила о нем дворня. Холопи не любили его, хотя он с ними и панибратился, не любили за то, что подчас был драчлив; для него ничего не значило угощать их вином, шутить, дурачиться с ними, да тут же одного-другого залепить в морду; после того он не сознавал, что сделал нехорошо и оскорбил человека.

Мать чрезмерно его баловала; она втайне сознавала, что он глуповат, но не решалась ни перед кем сказать этого гласно, зато никуда не брала его в гости и не делала никаких шагов с целью как-нибудь поместить его на служебном поприще. Она любила его более других детей; нередко бывает, что материнское сердце привязывается особенно к тому из детей, кто поглупее прочих, так как матери считают таких детей обиженными природой и требующими их попечений.

И в этот раз, нагрозивши сыну и заставив его в знак покаяния поцеловать материнскую руку, княгиня Анна Петровна отпустила своего Яшу с материнскою нежностью. Князь Яков задумывал поскорее расправиться с дерзким холуем; князь сознавал, что тот умышленно хватил его катком в живот. Он побежал к сеням, где собиралась обыкновенно прислуга, и из полуотворенной двери увидел в комнате, примыкавшей к сеням, сцену, которая заставила его приостановиться и наблюдать ее втихомолку.

Василий Данилов беседовал с Грушею. Князь Яков услыхал между ними такой разговор.

– Говорят тебе, не задерживай, мне некогда, – говорила Груша.

– Задерживать тебя не стану, – говорил Василий Данилов. – Ты мне скажи только: зачем ты от меня отвертывалась, когда играли в килку, а боярчонку усмехалась, как тебя он затрагивал. Я все видал!

– Как же я смею перед господином губы надувать? – сказала Груша. – За это и по губам кулаком дадут. На то господа! Как им угодно, чтобы мы велись перед ними, так и ведемся. А ты мне что такое, что спрашиваешь? Словно ты мне муж или родной брат!

– Я полюбил тебя, Груша. Я ж говорил тебе не раз, – сказал Василий Данилов.

– Этаких речей наша сестра слушать не должна, – отвечала Груша. – Мягко вы, молодцы, нам стелете, да жестко будет укласться на постланном. Вижу я, что у тебя на уме: поиграть со мною, а потом чтобы плакалась на тебя. Нет, Василий, ты ищи себе попроще и поглупее.

– Прежде ты мне так не говорила, – сказал Василий Данилов, – а вот как увидала, что боярчонок стал на тебя заглядываться, так ты меня прочь отпихиваешь. А того в толк взять не хочешь, что уж коли кто вам, девкам, мягко стелет, а жестко бывает ложиться, так эти вот боярчата. Князь Яков Петрович затеял поиграть с тобою, позабавиться, а после бросит да за другую возьмется. А наш брат – не то; мы свои люди.

– С чего ты это выдумал князя Якова Петровича ко мне прицеплять? Пустомеля ты этакой! – говорила Груша. – Что тебе до меня, скажи пожалуйста?

– Да то, что я люблю тебя, – сказал Василий Данилов.

– Ну, чего ж ты от меня хочешь-то? – спрашивала Груша.

– Хочу в любви с тобой быть! – сказал Василий Данилов.

– А я этого не хочу, – ответила Груша. – Это нехорошо.

– Я бы на тебе женился, – сказал Василий Данилов.

– Мы разве можем жениться и замуж выходить с кем нам захочется? – сказала Груша. – Это вольные люди могут так. А мы, холопи, должны жениться и замуж выходить тогда только, когда господа нам прикажут.

– Кабы у тебя, Груша, такое чувствие было ко мне, как у меня к тебе, – сказал Василий Данилов, – ты бы пошла к княгине да бух ей в ноги: полюбила я, мол, Василия Данилова, отдайте за него замуж!

– С чего ты взял, чтоб я это сделала? – говорила Груша. – Что ты, в самом деле, за Иван-царевич какой, чтобы я к тебе такое чувствие возымела? Нет, брат, про эти глупости говори лучше какой-нибудь другой, а не мне. Я про эту любовь не знаю и знать никогда не желаю. Это одно баловство, и больше ничего. Вот коли госпожа наша боярыня скажет: «Груша, выходи замуж», – за кого прикажут, за того выйду. А чтобы мне самой идти говорить об этом княгине, – что я, девка совсем потерянная или дура неотесанная?

– А если бы, – сказал Василий, – боярыня велела тебе замуж выходить за Василия Данилова, пошла бы ты?

– Вестимо, пошла бы, – отвечала Груша. – За кого бы велела идти, за того бы и пошла. Уж, конечно, не артачилась бы. Я девка подневольная. Как же я смею?

– И любила бы ты меня, Груша? – спрашивал Василий Данилов.

– Любила бы, – отвечала Груша. – Как же не любить мужа? На то закон принимают, чтобы мужа любить. И господа замужним приказывают любить мужьев. На то девок и замуж выдают, чтобы мужьев любили.

– А теперь ты меня не любишь? – спрашивал Василий Данилов.

– Вестимо, нет. Что ты мне такое, чтобы я тебя любила? Не муж, не брат, не отец, не дядя, не родня вовсе… За что же и с какой стати любить мне тебя? – отвечала Груша.

– А я вот люблю тебя, хоть ты мне не жена, – сказал Василий Данилов.

– Не люби, не за что! – сказала Груша.

– А боярчонка, князя Якова Петровича, любишь ты? – спрашивал Василий Данилов.

– Своих господ мы должны любить и во всем слушаться их. Что они прикажут, то и делать. На то они господа наши. Волю имеют над нами, – говорила Груша.

– Груша! – сказал с усиливающимся жаром Василий. – Я очень, очень люблю тебя; так люблю, что и сказать не знаю как. Груша! Не люби боярчонка! Меня люби! Ах, как мне хочется обнять тебя, к сердцу прижать, расцеловать… – Груша повернулась от него, собираясь выходить. – Груша! Груша! – говорил Василий Данилов, воспламеняясь. – Груша, душенька моя!

Он бросился обнимать ее, но в это время стоявший позади его в другой комнате боярчонок из полуоткрытой двери крикнул:

– Васька! Иди сюда!

Василий Данилов опомнился. Груша ушла. Василий обернулся и увидел князя Якова Петровича, позвавшего его и шедшего обратно. Василий Данилов поплелся за боярчонком, повеся голову.

Сыновья княгини помещались в отдельных комнатах с разными входными дверьми, выступавшими в коридор. Князь Яков Петрович вошел в свою комнату; за ним последовал и Василий Данилов. Боярчонок, не входя с холуем в объяснения, не говоря никакого худого слова, залепил ему кулаком в лицо, потом приставил к стенке и стал бить по щекам с таким удовольствием, как будто после каждой пощечины похваливал его стоявший за спиною предок, заслуживший некогда название Черта.

Совершивши эту операцию, княжич велел холую чистить клетку, висевшую с птицею в комнате, наконец, угостивши Василия Данилова бранью, перенятою из словаря кучеров и холуев, прогнал его от себя. Бедный холуй, отведавши такого господского угощения, сгоряча побежал к своей боярыне; она была тогда в угольной комнате за гостиною, в комнате, носившей в тогдашнем домашнем быту название светлицы.

Княгиня сидела на софе; перед нею стояла ее приближенная женщина Мавра Тимофеевна, которую дворня звала «боярскою боярынею». Княгиня рассказывала ей, как она ездила с визитом к князю Василию Лукичу Долгорукову, входившему тогда в силу при дворе, и как просила этого князя, нельзя ли постараться как-нибудь избавить ее сына Сережу от ареста за долги в Голландии.

– Я говорю ему, знаючи, что он большой заступник за честь всего рода долгоруковского: «Ведь это, князь, пятно кладется на весь род!» А он мне говорит: «Всяк сам себя знает. По одежке протягивай ножки. Коли нечем платить – не бери в долг». – «Да ведь, – говорю ему, – оно было бы чем заплатить, да вот такое приспело разом: покойный государь приказал строиться на Васильевском острове; тут казны немало убухали». – «Что ж, – говорит он, – такова царская воля была. Что будешь делать! Ты, княгиня, по-бабьи рассуждаешь! А что, как нашего брата пошлет царь-государь в иную землю с посольством? Траты немалые, а едем, крепимся, из сил выбиваемся, а слушаем царского наказа! А тебе, видишь, тяжело стало издержать каких-нибудь шесть-семь тысяч рублев».

А я ему говорю: «Помнишь ли, как дядя твой, князь Яков Федорович, заступился перед покойным государем за Василия Владимировича? Тогда написал он государю письмо и выложил в том письме, что честь нашего рода терпит тем, что князя Василия Владимировича под арест взяли. Теперь разве честь нашего рода не терпит? Мой Сережа также долгоруковского рода, а его, вот пишет, под арест посадить хотят».

А он мне на это: «Ты, княгиня, опять по-бабьи судишь. Что приводишь пример князя Якова Федоровича, как он заступился за князя Василия Владимировича? То было важное дело, государственное, головное, а это свое, приватное; там на человека взвели преступное дело, вину великую, а за твоим сынком преступления никакого не взводили. Тут просто заплатить надобно, и только! Окроме того, князь Василий Владимирович и по летам, и по службе государю – не верста твоему Сергею. Твой еще человек молодой; пусть послужит; пройдет много лет – дослужится до такой ступени, как князь Василий Владимирович: тот ведь фельдмаршальский чин носил! Не безделица! А тут что ж? Молодой человек задолжал, имение у матери есть. О чем тут долго думать! Заложите да и выручите сынка! А то нешто за него всему роду Долгоруковых платить? Этого, княгиня, вы хотите, что ли? Так видите, если бы кто из Долгоруковых по какому-нибудь несчастному припадку до нищеты дошел, тогда иное дело: я первый бы из своего кровного достояния стал его выручать. А с вашим сынком никакого несчастного припадка, храни Бог, не было, да и вы, княгиня, слава Богу, не нищая; стало быть, можете из своих средств сына выручить».

Я на это сказала ему: «Если б я была близка к государыне, непременно попросила бы ее, пусть бы заплатить повелела за моего сына из казны. Этим казны не разоришь». А он наморщил брови и говорит мне: «Скорбит душа моя, что слышу таковы речи от княгини Долгоруковой, урожденной княжны Щербатовой. Вот кабы их услыхал покойный дядюшка, князь Яков Федорович! Он всегда говаривал: «Мы, князья и бояре, должны пример всем подавать собою, беречь деньги, что собираются с народа, беречь паче очей своих! И не дай Бог, – говорил, – дожить до того, чтобы увидеть за моим родом иное!» Тут уж нечего было с ним толковать. Суровый боярин! Пожалела я, что с ним об этом речь повела! Бог с ним!

– По моему глупому рассуждению, – сказала Мавра Тимофеевна, – вашему сиятельству, право, бояться нечего. Так-таки поехать прямо к государыне да и попросить ее, была не была! Ведь, говорят, она ужасть какая добрая и милостивая.

– Она-то, может быть, и добрая и милостивая, – говорила княгиня, – да она не сделает по-моему, как я попрошу, а посоветуется с ближними стариками. А они, видишь, каковы? Князь Василий Лукич своего роду человек, и тот вон что заговорил! А что скажет светлейший Меншиков, Толстой, Остерман да и другие? Еще вот думалось мне Макарову поговорить: он, сказывают, в большой силе!

В это время вошел Василий Данилов, упал к ногам своей боярыни и завопил:

– Ваше сиятельство, матушка вы наша милосердая, помилуйте меня, своего верного холопа! Их сиятельство князь Яков Петрович изволят все сердиться и бить меня. Дня не проходит без того, чтоб не разгневались. Сейчас изволили до крови морду избить ни за что ни про что!

– Верно, нагрубил, – сказала княгиня, – за то и побили!

– Ничем не грубил я им, – говорил холуй, – Бог свят: ничем! Так-таки сейчас вот призвали к себе в комнату и, ни слова не сказавши, изволили побить всю морду, а потом клетку заставили чистить.

– Нехорошо, видно, клетку вычистил – за то и ударил тебя! – сказала княгиня.

– Ваше сиятельство! – говорил Василий Данилов. – Я еще клетки не чистил, как они меня побили, а после уже заставили клетку чистить.

– Пошел вон, болван! – крикнула княгиня. – Не смей соваться ко мне с такими пустячными речами. Тебя, дурака, приставили молодому князю служить, и ты должен ему угождать. А ты, холуйское отродье, своему господину не угодишь, да потом к его родной матери лезешь, отваживаешься жалобу нести на ее же сына! Пошел вон, и никогда, приказываю тебе, таким делом не беспокоить меня!

Вышел Василий Данилов и зарыдал:

– Плакать у меня не смей! Слышишь! – крикнула вслед ему княгиня.

– Это, матушка княгиня, – сказала тогда Мавра Тимофеевна, – я вашей княжеской милости доложу, в чем тут сила. Играли в килку, и молодой княжич играл; только дурак Васька махнул неосторожно палкою по катку, а каток полетел вверх да и задел его сиятельство. Я стояла на крыльце и все видела. Так они осерчали и ударили его. Что ж, матушка княгиня, за дело взыскали. Сам виноват!

– Я сколько раз журила Яшу за то, что с холопами играет, – говорила княгиня. – Он тогда, как говорю с ним, как будто слушает, и видно, что хочет угодить своей матери. А потом никак не утерпит. Горяч немерно. Весь в покойника отца своего.

– Истинно изволили сказать, – заметила Мавра Тимофеевна, – весь в своего отца, настоящий покойник князь Петр Михайлович.

– Поделом ему, – говорила княгиня, – не играй с холопами! А коли свой род забываешь, так и терпи! Только этот холуй Васька мне больно не нравится. Не мог перетерпеть, что Яша там щелкнул его немного. Прибежал матери жаловаться на ее сына! Что ж он вообразил себе в своей глупой голове, что я прикажу родного сына розгами сечь за его холуйскую морду?

– Негодяй этакой! – сказала Мавра Тимофеевна.

Василий Данилов, не получивши управы от старой барыни, зашел в чулан и горько плакал, утирая слезы рукавом своего потертого кафтана. Его вопли раздавались в соседних покоях. Боярская боярыня, отпущенная княгинею, услыхала плач в чулане и заглянула туда.

– Что зеваешь? Чего? – грубо говорила она Василию Данилову.

– Да как же? – вопил Василий. – Боярчонок избил ни за что ни про что, а боярыня не изволили оказать милосердия, меня же прогнали.

– Ах ты, холопская душа! – сказала Мавра Тимофеевна. – С чего ты это взял ходить беспокоить боярыню, жаловаться матери на ее родного сына затеял! Вишь ты, важное дело! Молодой княжич, рассердившись, съездил раз-другой по морде. Сам бы о себе ты пораздумал. Разве не твоя вина?

– Какая же моя такая вина, тетушка Мавра Тимофеевна? – спрашивал Василий Данилов.

– Ты б еще вдругорядь хватил господина катком по животу, дурак ты неотесанный. Я видала все; на крыльце в те поры стояла, как в килку вы по двору играли, – сказала Мавра Тимофеевна.

– Да нешто я нарочно, тетушка? – говорил Василий. – Я нечаянно.

Так уверял Мавру Тимофеевну Василий Данилов, а сам хорошо знал, что, говоря так, лжет: пустил он в князя каток умышленно, в отместку за то, что княжич ударил его прежде, злясь на него за Грушу.

– Нагаями бы тебя, мерзавца! – говорила Мавра Тимофеевна. – Мы, холопи, должны каждую минуту помнить и чувствовать, что у нас есть господа, а когда господа изволят забавляться с нами, значит, господа к нам ласковы, и нам следует осторожность иметь, а не так обращаться, как со своим братом. Моли Бога еще за то, что старая боярыня изволила только прогнать тебя от себя, а не велела выпороть на конюшне, чтобы ты не ходил жаловаться матери на сына.

– Господи! – говорил Василий Данилов. – Хоть бы как-нибудь приворожить к себе господ, чтобы милостивы стали! Боярчонок хоть бы не бил, а то ужасть как дерется. Ох, ох! Горемычное наше холуйское житье! Самое что есть последнее на свете! Иной раз так досадно станет, что вот пошел бы да в Неву кинулся. Так греха боюсь. А когда-нибудь станется такое сгоряча, как горе невыносливое пристигнет! Намедни как-то избил меня князь Яков Петрович так, что ажно морда опухла. Княгиня увидала и спрашивает: «Ты, Васька, что это: в кабаке дрался, что ли? Кто тебе фонари поставил?» А я говорю: «Их сиятельство князь Яков Петрович изволили побить». А княгиня не спросила, за что, а сказала: «Так, видно, тебе и надобно, стало быть, заслужил того, чтоб тебя наказывали. Ваше холопье дело – господам угождать, за то вашего брата и бьют».

– Какой же ты дурак, остолоп! – говорила Мавра Тимофеевна. – Коли раз такие речи ты от самой княгини слыхал, как же ты в другой раз полез к ней жаловаться на сына?

– Сердце взяло! – сказал Василий Данилов. – Редкий день пройдет без того, чтоб меня не побили. Хорошо, Мавра Тимофеевна, что тебя не бьют и всегда к тебе княгиня ласкова и во всем тебе верит.

– А ты заслужи, чтоб к тебе ласковы были и во всем тебе верили, – сказала Мавра Тимофеевна.

– Черт его знает, как тут заслужить! – сказал с досадою Василий Данилов.

– Зачем черта вспоминать? – возразила Мавра Тимофеевна. – Лучше молебен отслужи Екатерине-великомученице. Она подаст такую благодать, что господа любить станут.

– А ты нешто служила, что господа тебя так жалуют? – спросил Василий Данилов.

– Видно, служила, коли другим советую, – отвечала Мавра Тимофеевна.

– И помогло? – спросил Василий.

Мавра Тимофеевна утвердительно кивнула головою.

– Я уж думал, – заметил Василий Данилов, – ворожею бы отыскать такую да посоветоваться с нею: как бы так навести молодого боярина, чтобы стал ко мне милостив, по крайности, не бил бы меня часто.

– Пусть Бог тебя сохранит! – сказала Мавра Тимофеевна. – Как это можно? Ворожеи – кто их знает, какою силою они помогают; может быть, недоброю. Приведут тебя к тому, что за них на том свете придется отвечать.

– На том свете что? Бог с ним, с тем светом, – отвечал Василий Данилов. – Мне вот хоть бы на этом свете пожить легче, чтобы кулаками в морду не совали.

– Молод ты, Васька, и глуп! – сказала боярская боярыня. – Как это говоришь ты, будто тебе до того света нет дела! Дурачина безмозглая. Мы все для того на этом свете родились и живем, чтобы на тот свет после нашей смерти перейти, а там нас за худые дела черти будут подпекать. Вишь, что выдумал! Ворожею бы ему достать, чтобы помогла к господам в любовь войти! Оно пожалуй, можно такую ворожею сыскать, что и в любовь к кому хочешь введет и богатством наделит, да за то можно и душу свою припечатать. Нет, Васька, на такие дела не отваживайся и к ворожеям не ходи, а лучше, как я тебе говорила, отслужи молебен Екатерине-великомученице: умолит она за тебя милосердого Бога, чтобы к тебе господа стали милостивы. Вот оно, по крайности, Богу не будет противно.

Слушал Василий Данилов эту речь, а сам на ус мотал себе. Очень, очень хотелось приворожить к себе господ на милость, хотелось достать и Грушу. Слыхал он, что ворожеи умеют и такое и другое человеку доставить. Зародилась у него мысль непременно такую ворожею сыскать и совета у ней попросить. На все лады готов был Василий Данилов попытать счастья: к Богу обратиться прежде, а коли Бог не пособит, тогда к ворожее, хотя бы ворожея услужила ему с помощью черта. Кто бы ему ни пособил, лишь бы только пособил, лишь бы его поменьше кулаками в морду били. Спрашивать у Мавры Тимофеевны, где есть ворожеи в Питере, он не посмел, чтобы не выдала и не донесла боярыне. Задумал он поразведать на этот счет у своей братии, у холопей: есть старые, давно живущие в Питере; они, может быть, скажут, где найти ворожею.

Примітки

…в мятежный день 15 мая 1682 года… – 15 – 17 травня 1682 р. московські стрільці повстали проти утисків з боку бояр-воєначальників; це повстання використали бояри Милославські, родичі першої дружини царя Олексія Михайловича – Марії Іллівни, для розправи з Наришкіними – родичами другої його дружини Наталії Кирилівни, матері десятирічного Петра І, щойно – разом із старшим братом Іваном Олексійовичем – обраного царем. На очах Петра були вбиті багато його родичів, а також близькі вельможі А. С. Матвеев, І. М. Язиков, Ю. О. Долгорукий та його син Михайло, Г. Г. Ромодановський та ін. Інтереси стрільців представляв новий (після вбитого Ю. О. Долгорукого) начальник Стрілецького приказу І. А. Хованський. В результаті царями стали Іван та Петро, а справжньою правителькою-регентшею – царівна Софія Олексіївна, сестра Петра та Івана. 17 вересня Хованських скарано на горло, повсталим обіцяно амністію, і цим упокорено.

Воцарилась Екатерина – Катерина І Олексіївна (1684 – 1727) – російська імператриця (з 1725 р.); дівоче ім’я – Марта Скавронська, дочка литовського селянина. Друга дружина Петра І. Після його смерті її звели на престол гвардійські полки, очолені О. Д. Меншиковим, який став фактичним керівником держави.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 417 – 429.