5. Матрос советует Василию
идти в царскую службу

Николай Костомаров

На другой день после беседы в людской о колдуньях Василий, проходивши через гостиную, увидал на столе ридикюль, оставленный княгинею, которая перед тем только что вышла из дома и уселась в гондолу. Василий Данилов заглянул в ридикюль: он был почти пуст, но в нем осталась золотая монета. Василий Данилов взял ее себе в карман, ушел из дома и направился к пристани; он сел в перевозочный буер, который через каждую четверть часа, по битью часов на колокольне меншиковской церкви, наполняясь народом, отходил вверх по Неве, тогда как другие буера подходили к пристани.

Житье на Васильевском острове было в те времена соединено с такими же условиями, как в последующие времена житье где-нибудь на даче, только с большими неудобствами сообщения. Почти за каждою покупкою надобно было отправляться в другие части города, либо на Петербургский остров, где находился Гостиный двор, либо на Адмиралтейский, где заводился другой, а на Васильевском острове хоть и был рынок с лавками, но торговля в них была еще незначительна.

Мостов через Неву тогда еще не было. Для сообщения обывателей только буеры беспрестанно сновали по невским пристаням. Платилось за провоз до какой угодно пристани по одной копейке с души. Это было затруднительно, хотя власти старались сделать такого рода сообщение и скорым и дешевым; все чувствовали тягость житья на Васильевском острове, и пока не было моста на реке, никто не мог свыкнуться с островом. Уже позже перенесение коллегий на остров усилило приток населения, но в описываемый нами год коллегии еще переведены не были, хотя здание, предназначенное для их помещения, уже было почти окончено.

До того времени, кроме Меншикова и его многочисленного придворного штата и прислуги, на Васильевском острову селились и жили только поневоле, и на буерах, перевозивших и привозивших в пристани пассажиров, каждую минуту можно было услышать недоброе слово о Васильевском острове. Буер, на котором в толпе других пассажиров уселся Василий Данилов, поплыл к дому Апраксина (где ныне Зимний дворец), потом повернул на Петербургский остров и причалил к пристани у Мытного двора. Человек пятнадцать вышло из буера на берег; столько же, а может быть, и больше, вошло с берега в судно; буер поплыл далее.

Василий Данилов, вышедши на берег, пошел на Мытный двор, и пришлось ему идти шагов двести до этого обширного четвероугольного строения, крытого дранью. Слева доходила до носа Василия вонь от скотской бойни, находившейся недалеко, на самом берегу Невы. Вот наконец Мытный двор: вот крытая галерея, во многих местах сквозная, на деревянных столбах; можно было пройти ее насквозь, войти на внутренний двор и вступить на противоположную часть; можно было также идти вдоль всей галереи и обойти ее всю кругом, но тут увидели бы, что в некоторых местах, вместо столбов, делавших галерею проходною насквозь, была устроена деревянная стена с полками, а поперек поставленные стенки образовали отдельные друг от друга клети или лавки, назначавшиеся для помещения таких товаров, которые могли портиться от дождя или снега, если б были разложены в проходах между столбами.

Идучи с берега, надобно было завернуть вбок со стороны от крепости, чтобы взойти в галерею. Прямо с берега входа туда не было, потому что с этой стороны были лабазы с мукою и зерном, глухо запираемые с наружной стороны. Таким образом, галерея была сквозною только с северной и восточной сторон, а с остальных двух в нее был, и то кое-где, доступ только со двора.

Тут были выставлены для продажи колеса, ободья, скамьи, стулья, столы, мисы, чашки, утюги, замки, сундуки, шкафы, всякого рода деревянная, глиняная и металлическая посуда, а в лавках или клетях, находившихся в галерее, стояли крупа, мед, воск, сало, деготь, мыло, деревянное масло, вяленая рыба, висели крестьянские сапоги, тулупы, кафтаны, шитье на всякие лады; хотя покойный государь запрещал продавать так называемое русское платье, но здесь, на Мытном дворе, его можно было сыскать в изобилии; продавцы толковали, что царский указ строго должен соблюдаться только в Гостином дворе, а не на Мытном, предоставленном главным образом для продажи предметов, необходимых для простонародия, а простонародию дозволялось ходить по старине. По галерее Мытного двора расхаживали пирожники, сбитенщики, квасники; они кричали каждый на свой лад, восхваляя произведения своего искусства.

Василий Данилов подошел к пирожнику, носившему на голове свой товар, накрытый куском холста, который только более именовался чистым, чем был таким на самом деле. Василий купил у него пирожок с мясом, заплативши за него денежку. В это время с дружелюбною улыбкою подошел к нему матрос, с которым он случайно познакомился на рынке у Адмиралтейства. Матрос этот принадлежал к известному сорту таких общительных людей, которые очень легко сходятся со всеми новыми людьми; о них легче делать вопрос, с кем они не знакомы, чем противный вопрос, с кем они знакомы.

Это не нахалы вроде Ноздрева, не хитрые плуты, заводящие дружбу с целью залезть в чужой карман, это люди добрые и вместе живого нрава; им хочется со всяким поделиться собственными впечатлениями и от всякого что-нибудь услышать; они бывают готовы при возможности оказать всякому услугу. Всего два раза виделся этот матрос с Василием Даниловым, а уже между ними образовалось такое близкое знакомство, что они друг друга могли называть приятелями; и теперь, встретившись с Василием Даниловым, матрос приглашал его выпить сбитеньку, подозвал сбитенщика и велел наливать два стакана сбитня.

Сбитенщик поставил свой самовар на узкий столик, имевший вид скамьи, вынул из влагалищ, устроенных при поясе, два стакана, флягу с молоком и калач и налил им сбитня с приговором: «Кипяточек!» Матрос и Василий Данилов уселись рядом на другой скамейке и стали прихлебывать сбитенек, заедая разломленным калачом. Тут завели они беседу о своем житье-бытье.

Василий Данилов стал жаловаться на свою горемычную судьбу; никак не угодит он своему молодому боярчонку, князю Якову Петровичу; бьет его боярчонок, почитай, всякий день, а старая княгиня ему еще потакает; у ней не ищи ни суда, ни правды, сам же виноват объявишься за то, что тебя так бьют!

– Ох, – сказал матрос, – и я знавал такое же горе; смолоду и я ту же горькую выпил. Мальчишкою взял меня господин к себе в услужение и лупил как собаку, то в морду кулаком, то в грудь; один раз – мне был тогда еще пятнадцатый годок – побил мне, подлец, грудь так, что фельдшера позвали, пиявки поставили, насилу отходили; другой раз дубиною спину мне избил так, что с месяц повернуться нельзя было, и я, как животина, на четвереньках ползал.

Наконец, как я пришел в совершенный возраст, так сам себе сказал: «Полно, не стану терпеть такой муки, первый же раз, как побьет, убегу и подам просьбу на государеву службу». А тогда покойный государь Петр Алексеевич – чтоб ему земля пером стала – установил такой закон, чтоб наш брат, холоп либо крестьянин господский, коли пожелает в царскую службу вступить, так уж господин не смей ему в том перечить и назад к себе не может потребовать, разве за этим холопом либо крестьянином какое дело головное состоит, но и то, если такое дело еще прежь того началось, а коли уж принят на службу, так тут что хочешь на него помещик вымышляй… нет уж, дудки! Из царской службы принятого назад в холопство не ворочают, как мертвого с кладбища.

И вот как это проведал я, и думаю себе: «Ну, сукин сын, побей теперь, попробуй! Только ты меня и видел!» А тут вскорости рассердился на меня господин да как хватит меня в спину, а я упал грудью на железный сундук… поверишь: тому больше двадцати годов прошло, а и теперь, как погода сырая станет, так отзывается! После этого приключения, братец ты мой, я в канцелярию для свидетельства мужеска пола душ, а там принимали желающих поступить в царскую службу. Подал я туда просьбу, меня и записали в матросы!

– Ну что ж, – спросил Василий Данилов, – легка показалась тебе та служба? Легче она разве нашей, холуйской?

– Нет братец ты мой! – отвечал матрос. – Не скажу я, чтоб государева служба легка была, и особливо наша, матросская. Подчас, ух, как тяжело бывает, и особливо в походе. По крайности, там тебя никто без вины не мучит, начальство за вину взыскание положит, ну, так уже знаешь, что сам тому причинен. Правда, как иной горячий офицер сыщется, что нашего брата по сусалам бьет, за то что службы не понимает, так и тут, как хорошенько обдумаешь, так сам себе скажешь: «Что ж, поделом! Не зевай, слушай и понимай!»

Но в государевой службе та отрадность, что наш ли брат, рядовой, или начальное лицо какое, а все тягость службы несут. У бояр наш брат, холоп, работай, ночи не спи, не доешь, не допей, служи – а он-то, боярин, которому служишь, разве несет какую-нибудь тягость? Ест и пьет сладко, спит мягко, ходит в узорочьи, житье ему в роскоши, ничего не делает, не работает, а ты ему угождай и никак не угодишь! А в царской службе не то: там если кто по начальству с меня взыскивает, так над ним есть выше его начальство: и оно с него так же взыскивает, как он с меня. Всякому, и старшему и меньшему, – свой труд, своя работа.

Посмотри-тка царь-государь, что он? Народ называет его «Бог земной». И вправду! Великороднее над него в свете никого нет, все ему деньгу несут, сколько ни потребует, и куда захочет – туда и потратит: никто с него не властен отчета спросить; кто ему по сердцу, по нраву, того жалует, а кого невзлюбит – с того голову долой! Кажись бы, при такой власти жил бы да поживал в своих царских палатах, в добре и холе, ел бы, да пил, да спал, да веселился! Ан же нет!

Государь наш, Петр Алексеевич, еще будучи в молодых летах, за море в чужие края поехал, да и других, сынков наших бояр, за собою повез, и начал всему учиться, а наипаче корабельному делу, да не как-нибудь учился, а до тонкости всю науку прошел. Приезжали к нам иноземцы, первейшие мастера, и те говорили, что никто из них лучше нашего царя корабельного дела не знает. Он сам тебе все судно разберет, и сложит, и поставит на штапель, и в море спустит. Ужасть как он, государь, это корабельное дело любил и нас, морских людей, жаловал!

Вот нам, старым, что много лет во флоте служили исправно, отвести велел места для поселка: две слободы морские завел, Большую и Малую, и дворы нам построить велел – и вот мы на старости лет веку доживаем с женами и детишками да за упокой души его милосердого Бога молим! Негде правды деть: строг и крут бывал покойник, да ведь коли бы он таким не был, так ни до чего бы не добился, чего хотел, и ничего бы хорошего у нас на Руси не вышло! Гляди-ко, до него народ наш русский совсем был непривычен к морю; всякий русский человек как только взойдет на судно да отчалит от берега по воде, так у него сейчас и голова кружится, и тошнит его, и лежит он как убитый. И поэтому-то не было в России ни единого кораблишки.

А как воцарился государь Петр Алексеевич, так и корабельное дело пошло, и русские матросы объявились, и с неприятелем на море воевать стали, и одолевали их в морских битвах. Вот Бог его знает, как оно теперь станет при государыне Екатерине Алексеевне. Дай Бог, чтоб она продолжала то, что покойничек начал! Уж, конечно, ее женское дело, не то что государя покойного, однако за то Бог ей дал доброго здоровья, что не оставляет прежнего! Вот и теперь, недавно, в Петербурге у нас указ последовал чрез генерал-полицмейстера, чтобы по праздникам все гребные суда были в готовности к плаванию по Неве, как бывало при покойном государе; тогда, бывало, как поднимут флаг на Адмиралтействе, а за ним поднимутся флаги во всех пристанях, так вся гребная флотилия должна выступать и идти от флага к флагу.

Это покойный государь уставил затем, чтобы всех живущих в Петербурге приучить к плаванию по воде. И вот таки государыня не хочет в свое государствование бросить этот обычай. Теперь, чай, морская служба легче будет, чем при покойнике. Знаешь, брат, что: коли тебе больно надокучит холопство и захочешь на государскую службу поступить, подай прошение в канцелярию для свидетельства мужеского пола, как я сделал: в Петербурге есть такая же канцелярия, как и в Москве, где меня приняли.

Только вот что: никому о том заранее не говори, оттого что как узнают твои господа, так, пожалуй, какое-нибудь головное дело на тебя наклеплят, чтоб не приняли тебя. Коли не хочешь в матросы, можешь в солдаты, – по твоему желанию!

Итак, из слов матроса Василий узнал новый способ, как можно, в крайнем случае, высвободиться из-под холопского гнета. Василий Данилов простился с матросом и пошел во внутренность Мытного двора, где стояло множество телег, повозок и всякого громоздкого деревянного товара, который не боялся непогоды и не мог подвергаться расхищению. Василий снова вступил в галерею, потом, оставив Мытный двор, вышел в Русскую слободу, расположенную тремя длинными прямыми и узкими улицами; домики обращены были на улицу обыкновенно тремя, а кое-где пятью окнами в ряд.

Строение было мазанковое, крытое черепицею и кое-где дранью. С первого взгляда видно было, что все строилось по приказанию. При некоторых дворах были сады и огороды. Справа вдали виднелись кровли высоких зданий; то были дома знатных особ, построенные вдоль берега Малой Невки; налево в самой Русской слободе Василий Данилов видел сравнительно более высокие домики, то были жилища чиновников канцелярии – и между ними поднимался дом губернатора Корсакова с зеленою черепичною кровлею.

Василий Данилов не пошел ни вправо, ни влево, а направлял свой путь прямо и вышел за Русскую слободу. Он очутился на просторном пустыре; за ним виднелась опять куча домиков, другая слобода. На самом пустыре толпилось множество народа и шаталось то в Ту, то в другую сторону. Здесь был ветошный рынок, производилась торговля всяким тряпьем, поношенным платьем и всякого рода мелочью, между которою иногда можно было встретить и ценные вещи. Лавок здесь не было, вся торговля была ручная, и продавалось много краденого.

Это был притон мошенников. Петр преследовал их жестоко в своем парадизе; великое множество рыцарей ветошного рынка потерпело вырезку ноздрей и ссылку в Рогервик на работы; но слава этого рынка не умалялась, и как только государь закрыл глаза, так, словно мыши, почуявшие отсутствие кота, поднялись духом петербургские мазурики. Не очень удерживал их страх перед именем грозного генерал-полицмейстера Девиера, неусыпного их ловителя при покойном государе. Он, говорили они, страшен только для тех, кто попадается к нему, а добрый вор на то и ворует, чтоб не попадаться.

По отдаленности своего местопребывания у Полицейского моста Девиер не всегда мог усмотреть за тем, что происходит на ветошном рынке. Василий Данилов продрался сквозь толпу этого народа, несколько раз отмахиваясь и отбиваясь короткими выражениями от докучливых вопросов и предложений, и дошел до той кучи домиков, что видал издали. Это была другая слобода на Петербургском острове и называлась Татарскою. Когда Петр строил Петербург, то выписывал со всей России работников и селил их в Петербурге; между присланными были разные инородцы восточной полосы России, и здесь-то именно Петр поселил их вместе с пленными шведами.

Татары между восточными русскими инородцами были самым культурным народом, и язык их был в большом употреблении у всех других поселенцев – поэтому слобода и называлась по их имени Татарскою. Когда после Ништадтского мира шведы ушли в отечество, вместо их поселились там русские, но слобода продолжала называться Татарскою, хотя много татар уже успело совершенно обрусеть, а другие выпросились вон из Петербурга, уступив свои места в слободе русским.

Примітки

…на Петербургский остров, где находился Гостиный двор – між кронверком Петропавловської фортеці (на схід від неї) та Руською слободою.

… либо на Адмиралтейский, где заводился другой – в центральній частині міста коло Адміралтейської верфі.

…к пристани у Мытного двора. – Митний двір знаходився із західного боку Петропавловської фортеці на березі Малої Неви.

…две слободы морские завел – Большую и Малую – обидві слободи містилися на південь від Адміралтейської верфі (пізніше – район Великої та Малої Морських вулиць).

Русская слобода – в часи Петра І знаходилася на Петербурзькому острові на березі Малої Невки (потім вулиці Велика Посадська, Велика Ружейна, Велика Монетна).

…дом губернатора Корсакова… – знаходився на північний схід від Петропавловської фортеці.

…после Ништадского мира шведы ушли в отечество. – 30 серпня (10 вересня) 1721 р. укладено Ніштадський мирний договір, яким завершилася Північна війна (1700 – 1721). За ним до Росії відійшли Ліфляндія, Естляндія, Інгерманландія, частина Карелії та Моозундські острови; Росія відшкодувала Швеції 2 млн. єфимків та повернула частину Фінляндії.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 441 – 448.