17. Мать и сын Долгорукие
в Тайной канцелярии

Николай Костомаров

Тайная канцелярия считалась тогда в Петропавловской крепости в так называемом тогда гарнизоне. Но, собственно, это страшное учреждение не имело ни постоянного местопребывания, ни определенных правил делопроизводства, ни руководящих его приговорами законов. Тайной канцелярии как будто не существовало: никто не смел говорить о ней, никто не смел знать её. А между тем это безгласное, почти неизвестное учреждение было важнее всех коллегий и канцелярий.

Тайная канцелярия была раздвоением Преображенского приказа; учреждена была она в Петербурге; Преображенский приказ оставался в Москве и не упразднялся, хотя одинакие дела производились и в этом приказе, и в означенной канцелярии, смотря по удобству, вызываемому местом жительства и положением подсудимых. Начальник Тайной канцелярии, генерал-майор Андрей Иванович Ушаков, жил на Петербургском острову в собственном доме, близ крепости, но проводил много своего времени в гарнизоне или в разъездах по тайным делам.

В доме у него для таких тайных дел было два особых покоя, рядом с канцелярскою комнатою, наполненною обыкновенно приказными людьми. Так как дела, производившиеся здесь, были облечены строгим секретом, то попасть туда на службу было нелегко и надобно было для этого иметь сильную протекцию; зато попавшие туда сами были, так сказать, под стражею и под постоянным страхом. Впрочем, их было немного; кроме Андрея Ивановича, число всех не превышало десятка.

Комната, служившая помещением Андрея Ивановича во время отправления им своих обязанностей, была снабжена столами, обитыми черною клеенкою, и стульями с красными сафьянными подушками и чрезвычайно широкими спинками. Кроме массивного шкафа с резьбою черного цвета, нескольких гравюр, висевших по стенам, и портретов Петра Великого да императрицы, там не было никаких украшений и мебели. В такой комнате сидели Андрей Иванович Ушаков и граф Антон Мануйлович Девиер. Теперь у них разговор шел о деле княгини Долгоруковой.

– Знаешь что, Антон Мануйлович, – говорил Ушаков, – я просмотрел это долгоруковское дело, что ты прислал ко мне. С твоим мнением я согласен. Скажу тебе еще более. Я полагаю, оно важнее, чем тебе кажется. Тут, тут неспроста. Конечно, баба эта дурища, и только всего, да мне кажется, через нее мало-помалу можно зацепиться за такие ниточки, что поведут к чему-нибудь дорогому. Впрочем, быть может, я ошибаюсь, но как хорошенько потянуть, так и откроется, что оно: стоит ли оно чего или так себе – плевок! Я вот что задумал: попробую начать подкоп вести с дурака сына княгини Якова: он еще глупее своей матери. Я послал позвать его. Ты мне пособишь, Антон Мануйлович.

– Чем, говори? – сказал Девиер.

– А не больше, как только тем, что посидишь тут со мною, как я заведу дружеские речи с этим дураком, – сказал Ушаков. – Я по твоим следам иду, Антон Мануйлович. Ты обещал его матери содействовать перед государынею, чтоб она получила от ней милость и уплату долга ее сына, а я задумал подобное с сынком ее.

– Как же это? – спросил Девиер.

– Сам увидишь, брат, – сказал Ушаков. – Ты сиди только да слушай.

Среди таких разговоров доложили Андрею Ивановичу, что доставлен по его приказанию сын княгини Долгоруковой. Вошел князь Яков Петрович, бледный, трепещущий; он оглядывался вокруг себя с испуганным и вместе ужасно глупым видом. Андрей Иванович, переваливаясь своим кругловатым корпусом, шел к нему навстречу. Его толстые губы подернулись приветливою улыбкою; глаза засверкали чрезвычайным добродушием.

– Почтеннейший князь Яков Петрович, – начал Андрей Иванович, – не положи гнева, что я тебя сюда позвал. Ко мне ведь зовут людей по допросам, и потому наше место называется в народе – худое место. Каждый его боится, и отплевывается от него, и открещивается, а кого сюда зовут, тот часто трясется как осиновый лист. А тебя, князек, попросили сюда совсем не по таким материям. Эй! – крикнул Ушаков. Явился лакей. – Водки, вина и закуски. Прежде надобно выпить и червяка заморить, а потом и за дело взяться. Так, Антон Мануйлович? Рекомендую тебе, князек, это мой сердечный друг граф Девиер. Он, впрочем, маменьку твою, князь, хорошо знает и ей большой приятель и протектор. Маменька твоя, чай, говорила тебе о нем?

Подали водки, несколько бутылок вина и разных закусок. Андрей Иванович выпил сам водки, потом пригласил сделать то же гостя. Князь Яков Петрович смутился и остолбенел; он никак не ожидал такого дружелюбного, фамильярного обхождения от господина, которого не знал и не видал никогда близко и о котором не слыхал ничего, кроме страшного. Князь Яков не пил водки, да и не чувствовал никогда желания ее пить, но теперь не осмеливался отговариваться, думая, что это с его стороны будет неуважительно. Он человек еще очень молодой, а перед ним старики и важные сановники. Он выпил рюмку знатного размера и от непривычки поморщился. Андрей Иванович заметил это, засмеялся и сказал:

– Ты, братец, я вижу, еще зелен, неопытен собеседник, не горазд пить. Жаль, что покойник наш батюшка государь Петр Алексеевич не завербовал тебя в свою веселую всепьянейшую компанию. А то вот ты хоть куда молодец, а для веселой беседы глядишь красной девицей. Пей ты, Антон Мануйлович, ты ведь старый воробей!

Девиер захохотал и выпил рюмку.

Андрей Иванович налил еще себе, выпил, потом налил снова, поднес князю Якову и сказал:

– Выпьем по паре! Знаешь, всякой животины Бог сотворил по паре. И человека тоже, мужа и жену сотворил есть. Так пишется в Слове Божий. Пей, брат князек, не кобенься, пей!

Князь Яков уже опьянел от первой рюмки, не знал, что с ним делается, не понимал, куда и зачем он попал, и машинально пропустил в горло другую красоулю, такую же, как первая.

– Да он молодец! Ей-ей, молодец! Право, молодец! Смотри, Антон Мануйлович, наш, наш! – говорил Ушаков.

При этом он дружески трепал князя Якова по плечу. Осмотрелся князь Яков и стал закусывать. Андрей Иванович и Антон Мануйлович также закусывали.

– Ну, теперь приступим к делу. Сядемте, господа. Не знаешь ты, конечно, князь Яков Петрович, – начал Андрей Иванович, – зачем я пригласил тебя сегодня. А я вот зачем пригласил тебя: хочу я предложить тебе службу у нас в Тайной канцелярии. Прежде, разумеется, надлежит твое желание знать и твое согласие иметь. Тогда я войду с докладом к ее величеству о твоем определении.

– А согласись, Андрей Иванович, – говорил Девиер, – ведь это я тебя навел на сию благую мысль. Мне первому князь должен быть благодарен.

– Неправда, неправда! Не он! – говорил Ушаков. – Не хвастай, Антон Мануйлович. Ты и не знал про него путным способом. Начал ты говорить мне про его матушку, стал со мною советоваться, как бы дело ее довести до царицы, а я как услыхал, да говорю: «Э, да это та госпожа, у которой сын большой умница!» Ты спрашиваешь: «Какой?» А я говорю: «Как же! Князь Яков Петрович, всем известный». А ты, брат, видно-то мало и знал про него. А теперь на себя берешь! Не хвастай, не хвастай! Вот и видна сейчас иноземная натура, французская; или то бишь; ты ведь, кажется, испанец происхождением? Так, кажется?

– Какой я иноземец? – говорил Девиер. – Не испанец был мой отец, а португалец, только я с малых лет возраста говорил по-французски и на родине моего батюшки никогда не бывал. А потом, как увидал меня государь Петр Алексеевич, я поступил в русскую службу и так обрусел за тридцать лет, что теперь, чаю, никто не узнает, что я по роду не русский. Совсем как есть русский человек! Об заклад побьюсь с кем хочешь – никто не признает во мне теперь иноземца!

– Как же, как же! Держи карман пошире! – говорил Андрей Иванович. – Это тебе по твоему иноземству так показывается, а коренной русак сразу увидит, что ты заморская птица.

– Нет! Нет! Это меня ты нарочно дразнишь, – говорил Девиер. – У меня чисто русская душа: сам царь, покойник, то мне говаривал не раз.

– Про то спорить я не стану, – сказал Ушаков. – А все-таки не ты мне подал мысль позвать к себе князя Якова Петровича, а я сам. Князь Яков Петрович! Будем, дружище, служить вместе. Я вот как тебя от души полюбил. Сам не знаю за что. Верно, оттого что слыхал про тебя, что ты больно умный человек. Говори, согласен ли служить у нас в Тайной канцелярии?

– Я готов служить ее величеству государыне, где ей будет угодно приказать, – отвечал князь Яков.

– Так и следует истинно русскому человеку, – сказал Андрей Иванович. – Ну что, Антон Мануйлович, не умный разве ответ? Я ж говорю, что это такой молодец: что ни слово скажет, словно рублем подарит. Умен, умен наш князь!

При этом Андрей Иванович, сидя против князя Якова, взял его за обе руки, а князь осклабился и представлял из себя преглупую фигуру.

– Я уверен, что из тебя, мой дорогой княжище, что-то необыкновенное выйдет, – продолжал Ушаков. – Я прочу тебя на свое место. Ты, брат, заменишь меня. С твоим необыкновенным умом дойти до того недолго. Сам поведу тебя к государыне и представлю. Ты ей очень понравишься своим умом. А дело скоро уразумеешь, на то я надеюсь.

– При ваших наставлениях… – говорил князь Яков. Он хотел еще что-то проговорить, да язык не повертывался, а мозг не шевелился, потому что был отуманен выпитою водкою.

– А вот наш общий друг Антон Мануйлович, – начал Ушаков, – старается пред государыней об деле вашей почтенной маменьки. Да маленькая неосторожность вашей маменьки его приостановила, а то бы дело уж и выгорело. Антон Мануйлович, говорить князю, что ли?

– Говори, он ведь свой, – сказал Девиер.

– Всем теперь нам свой! – произнес с видом торжества Ушаков. – Граф Антон Мануйлович хлопочет, как бы так устроить, чтоб государыня заплатила из казны долг вашего братца князя Сергея Петровича, что в текущее время находится в Голендерской земле. И вдруг что же? Что бы вы думали! Слышит граф отовсюду, что ваша маменька заранее наговорила всем про то, что надеется от государыни такой к себе милости. Ужасно неосторожно! Ну как не понимать, что про такие замыслы надобно секрет держать большой, а не публиковать преждевременно. Не можете ли вы, князь, догадаться, каким это путем всякая сволочь знает про такое желание вашей маменьки?

– Какое? – спрашивает князь Яков. – О чем?

– Да о том, – сказал Девиер, – что вашей матушке княгине Анне Петровне хотелось бы, когда б императрица заплатила долги ее старшего сына, братца вашего, князь Яков Петрович. Я узнал наверное, что она говорила про то князю Василию Лукичу Долгорукову. Это верно. Но, видно, и кроме него кому-нибудь она говорила и обращалась либо у себя в доме как-нибудь невзначай проговорилась.

– Не знаю, граф, – сказал князь Яков Петрович.

– Не знаете? – подхватил Ушаков. – Кому ж знать больше вас то, что у вас в доме деется? Вы очень умны, князь, да ведь и я не дурак! Я вижу, вы, князь, осторожность соблюдаете, боитесь нас, я вижу. Только напрасно: поберегите эту осторожность на другие случаи. Мы свои. В целой России у вашей семьи нет таких друзей, как мы двое. Поверьте, князь, это так. Мы оба хотим пользы и вам, и вашей матушке, и всему роду вашему.

– Мне, – говорил Девиер, – сообщил сам князь Василий Лукич, будто матушка ваша приезжала к нему и просила, нельзя ли как-нибудь подействовать на императрицу, чтоб она изволила всемилостивейше выплатить долги князя Сергея Петровича. Да ему же сказала в разговоре: вот, говорит, как бы достать такой приворотный корешок, чтобы царицу на милость к себе к своей семье приворожить. Слыхала-де, что есть такой корешок! Говорил про матушку вашу это князь Василий Лукич, а сам смеялся: эдакое, замечает, суеверие! Как бы только от одного князя слыхал я такие речи, так это бы еще ничего: он все-таки для вас для всех свой человек. А вот дурно, что то же почти я слыхал от других, болтают везде, что княгиня Анна Петровна Долгорукова волшебного корешка ищет, чтоб им околдовать государыню, так что я теперь и государыне представить об ее деле не решаюсь; боюсь, как бы до государыни не дошли эти толки. Оно, конечно, беды от того вашей матушке не будет, но она сделается смешною, и государыне, знаете, неловко будет говорить.

– Уж, верно, – сказал Ушаков, – у маменьки вашей со всяким только и разговоров, что о своем милом Сереже, как бы его высвободить от долгов. Ведь правда, князь?

– Она, точно, часто говорит об этом, – сказал князь Яков Петрович, который, опьяневши, совершенно верил, что с ним сидят его вернейшие друзья, говорят с ним искренно и бояться их нечего. – И о том, – продолжал он, – часто матушка говорила, как бы денег достать от государыни.

– А с кем она толковала об этом? – спросил Ушаков.

– Да почти со всяким, кто к нам приедет, – отвечал князь Яков Петрович.

– И надеялась более всего на калмычку, что живет в Татарской слободе, – подхватил Девиер.

– Это какая же? – говорил князь Яков. – Уж не та ли, что к ней носил мою сорочку мой холоп Васька?

– Именно, именно! – говорил с живостью Девиер. – Та самая. После того, как сорочку вашу отыскивали, княгиня, ваша матушка, призывала ее опять к себе и просила у ней приворотного корешка на царицу, так везде рассказывают.

– Матушка, точно, говорила, – сказал, глупо улыбаясь, князь Яков, – у этой калмычки есть-де корешок такой, как бы им только дотронуться до государыни, так всякие милости можно бы было от государыни получить и денег много достать. Говорила маменька, обещала-де калмычка достать такой корешок, затребовала за него десять золотых венгерских; матушка деньги послала, калмычка от нее деньги взяла, а корешка, шельма, не принесла – побоялась. Это матушка рассказывала сама нам.

– Вы, князь Яков Петрович, – сказал Девиер, лукаво улыбаясь, – редкого ума человек, хоть и молоды. Я позволю себе вам пророчить в будущем высокое положение. Не правда ли, Андрей Иванович?

– А я разве того тебе не говорил сам прежде? – сказал Андрей Иванович. – Выпьемте еще, господа, по стакану вина. Вот рекомендую, превосходное бургонское – мне прислал в подарок два ведра французский посланник. Редкое, скажу вам, вино, старое. Еще 1700 года, двадцать пять лет стоит. А вот, когда угодно, – венгерское. Это немногим моложе, а все же довольно стоялое. Это 1709 года, ровесник Полтавской битве. Это наше, домашнее. Покойник батюшка выписал его в тот год, как шведа разбили под Полтавой, и не велел трогать пятнадцать лет. Не дождался старик сам попробовать его, а оставил нам в наследство. Кому какое по вкусу. Князь! Какое вы предпочитаете, бургонское или венгерское?

– Мне все равно, – сказал князь, – я не знаток в винах, пью, какое подадут.

– Рекомендую бургонское, – сказал Ушаков, – ну, а про тебя я знаю, что ты любишь то же вино.

Он налил обоим гостям по стакану бургонского, а себе третий стакан. Все трое чокнулись и выпили. Ушаков вышел из комнаты и через несколько минут воротился опять.

– Завтрашний день, – говорил он, – я приготовлю о поступлении вашем в нашу Тайную канцелярию доклад государыне. Через два либо три дня, князь, вы вступите в исполнение ваших новых обязанностей.

– О, из вас, князь, выйдет отличный служака! – сказал Девиер. – Поверьте, придет время, когда вы станете первый человек в России. Именно такие и нужны нашему отечеству, как вы.

– И, может быть, кто знает, – прибавил Ушаков, – придется и нам, старикам, заискивать у тебя протекции. А!

– Как можно! – конфузливо произнес князь Яков Петрович.

– А вот у нас на первых порах есть казусное дело. И ты, князь, своим умом пособишь нам, – сказал Ушаков.

– О каком деле изволите говорить? – спросил князь Яков Петрович.

– Сегодня нельзя открыть, – отвечал Ушаков. – Когда станешь формально у нас на службе, сам все узнаешь. Наши дела ведь зело секретны. Никто про них не ведает; самые фельдмаршалы к нам в секрет не допускаются. Светлейший Меншиков, каков ни есть, а к нам своего носа всунуть не посмеет. Сильнее нашего места нет. Так-то! А ты вот, князь, хоть и молод и не служил еще, да начнешь свою службу в таком важнейшем месте. Что думаешь? Не станут тебе все сверстники твои завидовать?

Князь Яков Петрович, принимая за чистую монету все, что ему говорили, приходил в неописанный восторг от удовольствия скоро увидеть себя вознесенным на такую высоту. Он воображал радость матери своей, когда она от него услышит, каких друзей послал ему Бог и в какой чести он будет находиться на служебном поприще. Неоднократно мать журила его за лень и беспечность, поставляла в пример многих, равных ему по летам и по происхождению, умевших занять видное положение в обществе, и жалела, что Бог послал ей такого сына, с которым неловко показаться в люди: теперь-то он покажет, что маменька ошиблась в нем, теперь-то он составит славу своего рода и маменька станет перед всеми гордиться таким детищем.

– Покамест, – указал Ушаков, – мы покажем тебе, наш дорогой князюшка, кое-какие любопытные тайны нашей канцелярии. Никому чужому они не показываются, а тебе все можно, потому что ты уже наш, хоть еще не совсем, да все уж не чужой нам! Пойдем, князюшка, с нами!

Ушаков взял князя Якова под руку. Князь, пьяный, с трудом волочил ноги. Они вышли из комнаты, в которой сидели за закускою, и пошли по коридору. Прошедши немного, Ушаков отворил двери. Они вошли в большую комнату, освещенную большим четвероугольным окном; за ними сзади следовал Девиер.

Сделавши несколько шагов вперед вместе со своим путеводителем, князь Яков очутился внезапно лицом к лицу перед своею матерью.

Княгиня стояла на возвышении, поднимавшемся на вершок от пола. Сзади ее стоял солдат, по-видимому, сопровождавший ее, а далее была дверь, возле которой стояла неизвестная женщина. Лицо княгини было бледно и носило выражение испуга; короткие волосы в беспорядке; на ней не было парика; платье на ней было утреннее; казалось, она была только что поднята с постели и не успела ни прилично одеться, ни причесаться.

Князь Яков Петрович, увидя так неожиданно мать свою, отшатнулся и стоял, разинув рот и выпуча глаза. Его собеседники вдруг изменили тон и уже были не те добродушные старички, что так отечески ласкали молодого человека и сулили ему новое неведомое счастье в служебном мире, в который намеревались по своему дружескому расположению ввести его. Ушаков принял величественную постать, на лице отпечатлелось что-то необыкновенно важное и суровое. Он говорил:

– Госпожа княгиня Анна Петровна Долгорукова! Собственный сын ваш князь Яков Петрович показывает, что вы просили калмычку, живущую в Татарской слободе и занимающуюся разными волшебствами и тому подобными суевериями, достать вам приворотный корешок, которым бы вы могли приворотить к себе в милость государыню императрицу с целью побудить ее заплатить долги за вашего сына, князя Сергея Долгорукова, находящегося в чужих краях. Он, сын ваш, князь Яков, утверждает, что вы для того послали означенной калмычке, по ее требованию, десять венгерских червонцев, но калмычка, взявши ваши червонцы, желаемого вами корешка не доставила, и вы от того сильно досадовали. Признаете ли справедливость такого показания?

Княгиня выслушала такую речь с возрастающим смущением, закусывая губы, несколько раз отдергивала голову назад, бросала гневные взгляды на сына, оглядывалась вокруг, словно зверь, застигнутый псами, и по окончании речи Ушакова сказала, обращая слово свое к сыну.

– Неужели ты это все на меня насказал, Яков?

– Я ничего… Я только так… – отвечал князь Яков, – они меня спрашивали о калмычке, я только сказал насчет сорочки…

– Вы, князь, – сказал строгим тоном Ушаков, – говорили не мне наедине, говорили при свидетеле, при графе Антоне Мануйловиче, у меня в кабинете. Не извольте отнекиваться. Что говорили вы нам двоим, то извольте повторить здесь при вашей матери. Первое показание с вас снято. Теперь, на очной ставке с лицом, которое вы оговорили, должны вы подтвердить его. Не хитрите, извещайте прямо.

Князь Яков Петрович силился что-то произнести, но только мычал.

– Он дурак! – сказала гневно княгиня. – Он дураком родился, дураком вырос, дураком и в могилу пойдет! А вы, господа, рады тому, что поймали дурака да напоили его. Разве я не вижу, что он пьян? Он у меня под страхом жил, вина не то что не пил, даже и не видел. Не мудрено, что с одной рюмки одурел и занес чепуху на родную мать!

– Княгиня! – вскрикнул Ушаков, топнувши ногою. – Вы забываетесь; не знаете разве, где вы находитесь!

– Ваше превосходительство, генерал-майор! – сказала княгиня. – Извольте допрашивать меня по закону, а вы наводите на меня собственных моих детей, да еще подпаиваете!

– Княгиня! – отвечал Ушаков. – Я закон знаю лучше вас. Учить меня вам не приходится. Отвечайте на мои вопросы, а не учите меня. Вы слышали, я вам сообщил, что сын ваш показывает против вас. Извольте сказать: признаете ли справедливым его показание? Сознаетесь ли в том, в чем вас обвиняют?

– Я не слыхала, что сын мой говорил против меня, против своей матери, – сказала княгиня. – Я от сына слышала только лепет какой-то, а не речи. Пусть твердым голосом скажет. Яков, слышишь меня? Ты доносишь на свою мать. Говори свой донос, коли у тебя нет стыда.

– Я ничего… я не говорю… – лепетал Яков и, превозмогая самого себя, обернулся к Ушакову и сказал:

– Ваше превосходительство, не извольте верить тому, что от меня слышали в кабинете. Я выпил лишнее и наболтал вздор. Сам не знаю, что я говорил пьяный. От всего отрекаюсь. Не надобно мне и службы вашей, что вы обещали. Я на мать свою не доносчик.

– Ты, – сказал ему Ушаков, – уже все сказал, и назад нельзя поворачиваться. Хоть бы ты одному мне наедине открылся, и тогда речи твои силу имели бы, оттого что я доверенный человек моей государыни, и коли тебя спрашиваю, так это все едино, что государыня бы тебя спрашивала своею особою, а с высочайшим лицом нельзя так дурить, что сказал, а после отказался. За это с тебя со спины кожу снимут. Ты же вспомни, разве наедине мне говорил? Вот свидетель Антон Мануйлович, также другой доверенный от государыни.

– Помилуйте! – вопил князь Яков Петрович. – Господа! Пощадите! Я ничего не знаю; на мать свою я не доносчик!

– Я тебя сейчас велю кнутом вздуть! Ты у меня заговоришь и всю правду скажешь, – заревел Ушаков, топая ногами. Это он делал умышленно, чтоб внушать страх допрашиваемым. Княгиня, услыхавши такие угрозы, расточаемые ее сыну, пришла в ужас и вскрикнула. Ушаков принял спокойный вид и сказал князю Якову:

– Пошел вон, дурак.

Несчастный князь Яков повиновался и оборотился к двери, откуда в это время выглянуло двое солдат.

– Уведите его под караул! – сказал Ушаков.

Князя Якова Петровича посадили в запертой комнате под стражею. Ушаков, выгнавши его, обратился к княгине:

– Извольте сказать мне положительно. Сознаетесь ли в том, что против вас свидетельствовано?

– Я подписала, что ко мне приносили от графа Девиера. Там были мои ответы на вопросы, что он делал мне у себя в генерал-полицмейстерской канцелярии, – отвечала княгиня.

– Но потом сын ваш показал на вас? – спрашивал Ушаков.

– Я не слыхала от него никакого показания, – отвечала княгиня.

– Он сконфузился, увидя вас. Но прежде все положительно изложил мне при свидетеле, при графе Девиере. Я вам передал его показание. Вы слышали; отвечайте же, правду ли он показал? Сознаетесь ли, что поручали калмычке доставить вам волшебный корешок и послали ей десять венгерских золотых? – спрашивал Ушаков.

– Нет, генерал! – отвечала решительным тоном княгиня Анна Петровна. – Это неправда. Этого не было.

– Княгиня! – сказал Ушаков. – Даю вам короткое время на размышление. Обдумайте свое положение. Если вы еще будете упорствовать и запираться, я прибегну ко внушительным средствам.

– Как угодно, генерал! – сказала княгиня. – Я твердо стою на одном. Никакого корешка не требовала, денег не посылала и колдунью к себе за этим делом не призывала.

– Княгиня! – сказал Ушаков. – Последний раз говорю вам. Объявите искренно и откровенно вашей государыне вашу вину и покайтесь в ней добровольно!

– Я ни в чем не виновата! – сказала княгиня.

– Это ваше последнее слово? – спросил Ушаков.

– Да, последнее, – отвечала княгиня.

Ушаков хлопнул ладонями. По этому сигналу помост возвышения, на котором стояла княгиня, опустился вниз. Княгиня очутилась под полом до половины корпуса. Ее руки не могли просунуться вниз и остались распростертыми на помосте. Под полом раздались удары розог. Княгиню секли. Она кричала и вопила:

– Генерал! Пощадите! Что это? Пощадите! Я государыне буду жаловаться. За что мне такое бесчестье? Генерал! Пощадите! Девиер! Заступитесь! Вы обещали… Вы говорили… Пощадите!..

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 540 – 551.