22. Долгорукие хлопочут
о восстановлении своей чести

Николай Костомаров

Княгиня Федосья уселась на диване, окрашенном в такую же белую краску, как и кресло, на котором прежде сидела княгиня Анна, с золотыми полосками и с золотыми барельефами посредине спинки, изображавшими Аполлона и девять муз. Княгиня Анна, как предупредительная хозяйка, подмостила ей под спину бархатную подушку с золотыми вышивками, малинового цвета, такого же, каким обит был диван и вся мебель светлицы. Хозяйка села возле нее и начала свою повесть. Когда ее рассказ дошел до того, как ее взяли из дома и привезли в Тайную к Ушакову и там она увидела доносителя на себя, Яшу, княгиня Федосья с видом укора посмотрела на князя Якова и покачала головою. Княгиня Анна говорила:

– Подпоили его, Феня, подпоили! Он вина у меня совсем никогда не пил. А тут, знаешь, видит, важные люди просят его, лебезят около него, он по своей простоте не посмел отказываться, пьет, коли велят, а потом повели его, пьяного, и говорят, что ты, дескать, на мать свою наговорил! Бедный туда-сюда: «Я не говорил, с чего вы это взяли?» – «Нет, – твердят ему, – ты говорил, нас двое, свидетель есть – отпираться не смей». Он, бедный, и руками и ногами от них отмахивается. Тогда они его прогнали, а я осталась – и вдруг подо мною пол опускается, как будто в какие-то тартарары… руки не идут под пол, а ноги под полом!

– Ай! – воскликнула невольно княгиня Федосья.

– А Ушаков стоит передо мною да говорит: «Сознайтесь, княгиня! Тогда вас сечь не станут». Что ж будешь тут делать? «Я сознаюсь, – говорю, – в чем хотите, сознаюсь, когда бить станут!» Тут привели мою Мавру Тимофеевну. Та было стала запираться, а я вижу, что из того ничего не выйдет, говорю ей: «Нечего делать! Сознавайся во всем. Пропали мы все, видно!» Она созналась. Потом меня повели куда-то, я сама не знаю куда, посадили в карету, и отвезли в крепость, и там посадили в комнату с толстыми-толстыми стенами, и заперли. Одно окно, да и то вполовину замазано снаружи, а за окном с наружной стороны железные решетки. Сижу я там и плачу горькими слезами.

И вот, Феня, пошли для меня страшные-престрашные дни! Одна, ни души человеческой не вижу и не слышу, только часовой, слышно, топает в коридоре да часы на колокольне выбивают, когда приходит им время. А придут раз в сутки, есть принесут, одно кушанье в оловянной миске поставят да уйдут, что спрошу – не отвечают. А утром женщина придет постель убрать, и та ничего не говорит, знать, запрещено им разговоры вести.

И не чаяла я, Феня, никакой себе льготы. Думаю: «Верно, в Сибирь зашлют, а может быть, тут, в крепости, навек оставят сидеть!» И так прошло девять дней! Господи ты Боже мой! Врагу лютому не пожелала бы такой муки, какую я за эти дни перенесла! Вдруг на девятый день отпирают мою комнату. Вошел смотритель и говорит: «Пожалуйте, княгиня, карету за вами прислали; требует к себе генерал Ушаков». – «Ну, – думаю, – пришел конец мой теперь. Что Бог даст, пусть то и будет. Уж лучше, кабы голову отсекли!» Вышла я, а там, на крепостном дворе, карета, а возле нее, вижу я, стоят мой Яша и моя Мавра Тимофеевна. «Извольте садиться в карету. Всех вас повезут к Ушакову».

Вот поехали и приехали. Ведут нас по лестнице к Ушакову. У меня так ноги и подламываются. Чуть-чуть иду. Вошли в залу, вижу, стоит Ушаков, возле него какой-то ихний приказный человек с бумагами. Ушаков видит меня, кланяется и говорит: «Княгиня, вы теперь свободны! Тот холоп ваш, что на вас доносил, заболевши, перед смертью пришел в раскаяние и показал, все-де, что он прежде на вас доносил, все это неправда, сделал он на вас по злобе, за то, что от вас, а паче от вашего сына была ему жесточь. Теперь извольте в той карете, в которой приехали из гарнизона, отправляться к себе домой или куда вам будет угодно. Больше вас по этому делу никто не смеет беспокоить».

Тут я ему сказала: «Генерал! За что же вы меня изволили высечь и за что я потерпела заключение? Теперь вот вы сами говорите, что я ни в чем не виновна!» «Это, – говорит он, – не моя вина, княгиня. Не я вас высек и держал в крепости, а закон! Я только закон исполнял». Я ему на это: «Если так, – говорю, – так попросите государыню императрицу, не изволит ли она показать ко мне какую-нибудь милость за то, что я невинно потерпела от закона!»

На это Ушаков сказал: «Княгиня! Рад бы сделать вам угодное, только это не мое дело. Я не имею права по своей обязанности беспокоить государыню такими просьбами. Обратитесь насчет этого к Девиеру. Он, Девиер, мне говорил, что обещал ходатайствовать за вас, чтоб государыня изволила заплатить долг за вашего сына, и уже собирался ехать за этим делом к государыне. Да тут неожиданно ваше дело возникло и помешало. Теперь кстати будет – съездите к нему, попросите его. Он человек добрый и к вам очень расположен. Съездите непременно».

А мой Яша, простачок-добрячок, стоит тут же возле меня и говорит ему: «Вы, генерал, призывали меня к себе и предлагали определить меня на службу в вашу канцелярию. Теперь вот маменька моя не виновата, и я прав; не будет ли вам угодно оказать мне милость и по вашему обещанию определить меня?» Молодо-зелено, видишь! Нашел время и место! Ушаков только засмеялся и говорит: «Я, князь, подумаю об этом; когда можно будет, пришлю за вами». Да после этих слов и отвернулся от нас. Нечего было больше делать. Мы сели в его карету, все трое, и приехали домой. Спустя немного времени я послала известить тебя, Феня.

– Спасибо тебе, душа моя, – сказала княгиня Федосья. – А ведь и меня звал к себе Девиер, только я помню, что говорил мне про такие случаи покойный мой муж, да и братья тоже научали. Оно мне тут и пригодилось. Начал было он, Девиер, подпускать ко мне свои турусы на колесах, а я не поддалась на его подходы да с первого раза обошлась с ним так, что ни с какой стороны не подойдет ко мне: стал спрашивать насчет твоего дела, а я ему все одно да одно: ничего-де не видала, ничего не слыхала. Он с тем и отпустил меня, и более меня уж никуда не звали.

– Как ты думаешь, Феня, – спросила княгиня Анна Петровна, – ехать мне к Девиеру?

– Зачем ты к нему поедешь? – спрашивала княгиня Федосья Владимировна.

– Припомнить ему, что он сам обещал, и просить походатайствовать у государыни, чтоб оказала мне милость за то, что я невинно потерпела, – сказала княгиня Анна Петровна. – Ушаков же сказал мне: «Поезжайте к Девиеру. Он к вам расположен».

– Разве ты, Анюта, и теперь еще не понимаешь, что тебе это говорили, только выпытуючи тебя; пробовали, с какой стороны к тебе можно подъехать! – говорила княгиня Федосья Владимировна.

– Уж если к кому ехать просить, так лучше к князю Василию Лукичу, – сказал князь Яков.

– Да я к нему ездила! – сказала княгиня Анна Петровна.

– Сынок твой говорит правду, – сказала княгиня Федосья Владимировна. – Князь Василий Лукич тогда тебе отказал, потому что он точно бережет царскую казну. Но князь большой заступник за честь своего рода. Он пошел по покойнике Якове Федоровиче. Тот ведь как отстоял у царя Петра моего брата Василия по царевичеву делу! Брата моего только сослали, а потом вернули снова, а если б князь Яков Федорович не заступался за него, так брат потерял бы и голову. И теперь я думаю про князя Василия Лукича; его попросить, что вот, дескать, его роду долгоруковскому чинится какое бесчестье: берут в Тайную вдову с сыном, секут, запирают в крепость, а потом оказывается, что все понапрасну, что они невинны и душою и телом, да и сам доносчик снимает с них прочь свой извет. Он, пожалуй, как про все это узнает, примет это к сердцу и не откажет тебе, как прежде. Положим, не сделает для тебя так много, чтоб царица долг заплатила, а все же выпросит для тебя и для твоей семьи какой-нибудь особой царской милости и льготы.

– А я думаю так, – сказал князь Владимир, – пойти к Меншикову. Я без того пойду просить: за что меня, по случаю извета на мать, из кавалергардов выписали? Да и попрошу его за маменьку.

– Меншиков, – сказала княгиня Федосья, – Долгоруковых роду неприятствен. Он издавна к нему злобствует. Вся Россия знает, что Долгоруковых род древний, знатный; он с прежними царями в родстве и свойстве. А Меншикова род откуда? Сам он пирогами торговал, сказывают, когда мал был! Подбился в милость покойному царю не какими ратными и государственными делами, а через то, что потехам царским был потаковник, таким потехам, что и сказать-то стыдно, и только через то вошел в такую славу, что выше родовитых особ стоит, светлейшим называется; такого титула не дали кому-нибудь почестнее родом, а дали ему! Поэтому вот зазнался он, а все-таки ему мозолит то, что кругом него есть люди знатные. Хотел бы он, чтоб все кругом его было подлого происхождения, как он сам. От этого он и нас, Долгоруковых, не терпит.

После этого разговора завели княгини другую беседу. Княгиня Федосья рассказывала приятельнице о разных слухах и событиях, случившихся с той поры, как княгиня Анна была в заключении. Когда после того княгиня Федосья уехала домой, княгиня Анна Петровна начала интимную беседу со своей Маврой Тимофеевной, которая была самою близкою особою, знавшею все ее тайны.

Нельзя сказать, чтобы между боярынею и ее слугою, состоявшею у ней в крепостной зависимости, образовалась тесная, искренняя дружба, какая возможна между равными. Но у княгини была потребность сказать кому-нибудь, что у ней на уме. Княгиню Федосью княгиня Анна любила, но сознавала, что княгиня Федосья умнее ее, а потому часто княгиня Анна совестилась говорить ей так, как в данное время сама думала.

Княгиня Федосья не одобряла мысли ехать к Девиеру и просить его; княгиня Анна соглашалась с нею и не могла оспорить ее, а все-таки от ней не отходила мысль попытаться: ведь советовал же ей сделать это Ушаков, когда отпустил ее на свободу! И вот она заговорила об этом с Маврой Тимофеевной. Княгиня знала, что Мавра – слуга верная, не изменит; почему же с ней не поговорить? Она и не посмеет, не дерзнет слова неприятного промолвить; с ней можно вслух думать, и раздумывать, и передумывать.

– Мавра Тимофеевна, – сказала Анна Петровна, – не знаю сама, ехать ли к Девиеру? Княгиня Федосья не советует, думает, что он обманом обещания давал, а помнишь, Ушаков при тебе как говорил: «Поезжайте, поезжайте к Девиеру, он к вам расположен».

– По моему глупому холопскому рассуждению, – отвечала боярская боярыня, – вам, матушка княгиня, беспеременно следует поехать, а коли он не сделает, так и к князю Василию Лукичу поехать, как советовала княгиня Федосья Владимировна. Все средствия перепробовать, а то и к самой государыне съездить, сказать, что вот, мол, ваше величество, такое мне бесчестье напрасное, помилосердуйте, явите царскую милость, мы ведь не какие-нибудь, мы ведь князья Долгорукие!

– Да, – подумавши, сказала княгиня, – поеду к Девиеру. Только ты смотри, Мавра Тимофеевна, никому, никому про это. Чтоб княгиня Федосья не уведала, а то засмеет меня. Да и дети мои пусть про то не знают пока…

На другой день княгиня Анна Петровна, принарядившись и причесавшись галантным способом, отправилась к генерал-полицмейстеру. Во время прежнего свидания с княгинею Девиер так много показал ей любезности, что в голову княгине приходила даже мысль: не влюбился ли в нее Девиер? Женская суетность поддерживала в ней эту мысль вопреки голосу рассудка.

У подъезда в сенях привратник впустил ее, сказавши, что генерал-полицмейстер дома и в этот час принимает всех, кому до него нужда. Княгиня смело и весело пошла по уставленной кадками с деревьями лестнице, но когда вошла в переднюю, в которую так вежливо провожал ее некогда хозяин из своей гостиной, теперь, в этой передней, какой-то неизвестный ей господин, выходя из внутренних покоев дома с портфелью под мышкою, сказал ей:

– Граф не принимает. Он занят.

– Меня примет, – сказала княгиня. – Он мне позволил обращаться к нему.

И после этого ответа она сказала стоявшему здесь же служителю:

– Доложи, братец, графу Антону Мануйловичу, что княгиня Анна Петровна Долгорукова имеет крайнюю нужду видеться с его сиятельством.

Служитель пошел в комнаты и чрез несколько секунд, возвратившись в переднюю, сказал княгине:

– Граф приказал просить ваше сиятельство извинить их. Они не могут вас принять.

– Не может быть, – сказала княгиня, – ты, верно, как-нибудь переврал. Поди скажи: княгиня Анна Петровна Долгорукова просит графа уделить ей хоть минуту, а если граф теперь так занят, то пусть назначит время, когда мне приехать к нему.

Отправился снова по поручению княгини служитель во внутренние покои дома и, вернувшись в переднюю, сказал княгине:

– Граф приказал вам сказать, что он не имеет чести вести знакомство с княгинею Анною Петровною Долгоруковою и такой чести отнюдь не ищет. Просит граф не беспокоить его напрасными и бездельными посещениями, понеже он во вся часы занят бывает разными важными делами.

Ничего после этого не оставалось княгине, как повернуть домой. Княгиня не открыла своей приближенной боярской боярыне подробностей приема, испытанного в передней генерал-полицмейстера; ей было стыдно не только говорить об этом, но и вспомнить, и она ограничилась тем, что сказала:

– Не принимает никого! Делами важными занят, так мне сказали. Я не хочу к нему более ездить. Ну его! Коли захочет, сам пусть ко мне приедет.

– Ах он длинноногий комар! – воскликнула Мавра Тимофеевна. – Вишь ты! Некогда ему! А тогда небось как сладко наобещал!

Вошел к матери князь Владимир Петрович и сказал:

– Маменька! Я был сейчас у светлейшего. Насчет своего зачисления вновь в кавалергардскую роту просил. Светлейший удостоил меня наимилостивейшего приятия, обещал, что меня снова зачислят немедля, а засим, выслушав от меня о том, что с вами случилось, пожелал видеться с вами лично и велел просить вас, маменька, пожаловать к нему. «Я, – говорит, – для этой почтенной особы все постараюсь сделать угодное за перенесенное безвинно терпение от Девиера и Ушакова». Он, маменька, им обоим недруг и рад будет вам сделать добро, в досаду им.

– Ах ты, мой добрый Володя! – воскликнула мать. – Ты это без моей просьбы сам о маменьке своей постарался! Вот сынок так дорогой сынок! Ты не то что Яшенька. Тот, по неразумию своему, маменьку в беду было впутал, а ты, душа моя, хочешь, чтоб все следы моего бесчестия были смыты. Спасибо, спасибо, Володя!

У княгини выступали невольно слезы. Она с глубоким чувством целовала князя Владимира, которому до того оказывала менее материнской ласки, чем князю Якову Петровичу.

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 568 – 575.