37. Барабаш в гостях у Хмельницкого

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

После первых приветствий, шуток и расспросов Богдан притворил двери и обратился ко всем серьезным и деловым тоном:

– Ну, панове, теперь мы все в сборе. Все вы знаете, зачем я вас созвал сегодня: день этот для нас важнее всех будущих дней. Если нам удастся выманить у старого хитреца эти привилеи, успех будет за нами. Этими привилеями мы подымем все посольство, всю чернь, а главное, привлечем ими на свою сторону татар. Поэтому прошу вас, друзи, будьте настороже: никто не пророни шального слова. Старого лиса трудно будет обмануть. Не пейте много, смотрите за мной, что я буду делать и говорить; подбрехивайте мне, да ловко.

– Гаразд, батьку, – кивнул своею мохнатою головой Нечай. – «Брехать – не ціпом махать».

– Только не передавать кутье меда! – заметил Золотаренко.

– Смотрите ж, – продолжал Богдан. – Что бы я ни говорил, не возражать мне ни слова. Я в большой звон, а вы в малые. А если господь нам поможет вырвать привилеи из рук лиса, ты, Богун, ты, Ганджа, и сын мой, Тимко, сегодня, же ночью со мною на Сечь.

– Ладно, – согласились все.

– А если, – спросил Нечай, – этот старый лантух их уничтожил?

– Это и мне сердце морозит, – сжал брови Богдан, – впрочем, не такой он, их на всякий случай припрячет… чтоб и вашим, и нашим.

– Дай бог! – мотнул головой Нечай.

– Так, так! Дай, боже, и поможи! – перекрестился Богдан. – Одначе за мною, панове; я вижу, Барабаш приехал; Кречовский с ним… А вот и батюшки с дьячками.

Освящение дома произошло с полным великолепием. Служили два священника с причтом и хором, который если и пел не с полным уменьем, зато с чувством и умилением.

После служения радушный хозяин пригласил всех на «хлеб радостный». В сараях, где разместили нищих, калек и бандуристов, потчевали всех водкой и пивом дед, Варька, Верныгора и Золотаренко. Слышались всюду какие-то таинственные тосты и пожелания. Оживление за столами росло все больше и больше.

А в парадной светлице, за роскошно убранными и уставленными всевозможными яствами столами пан писарь вместе с Ганной, Катрей и Оленой витали дорогих гостей, особенно же пана полковника, который сидел на самом почетном месте: несколько дивчат и казачков с блюдами, кувшинами и фляжками стояли осторонь, ожидая только приказаний хозяина.

– Ну, панове, – произнес Богдан, наливая первую чарку Барабашу, – прежде чем начинать наш пир, выпьем за здоровье его милости короля, панов сенаторов и всего вельможного панства!

– Vivat, vivat! – подхватили кругом старшины.

– Пусть господарюют себе на утеху, а нам на счастье!

– И мятежникам на страх и на горе! – гаркнул во все горло Нечай, ударяя со всей силы широко ладонью по столу.

– Слава! Слава! – подхватили опять старшины.

– Приятно слышать, – наклонился Барабаш к Хмельницкому, – приятно слышать такие речи… а я думал… поговаривали, знаешь… о Нечае, что он из тех головорезов, которые не хотят видеть своей пользы.

– Э, куме, – усмехнулся Богдай и долил кубок Барабаша, – мундштуком всякого коня обуздаешь, пойдет как шелковый.

– Так, так, а без него, смотри, и простой конь с седла сбросит, – всколыхнулся Барабаш и осушил кубок. – Добрый мед у тебя, куме, добрый… даже истома по ногам пошла.

– Так пей же, пей, куме! Сделай честь моей убогой хате, – поклонился низко Богдан и крикнул громко: – Гей, Ганно, дочки, припрашивайте пана полковника!

Ганна встала со своего места и, взявши в руки серебряный поднос, поставила на него высокий кувшин с тонким горлышком и подошла к Барабашу; за нею последовали робко и Оленка, и Катря.

– Прошу покорно! – поклонилась она низко перед Барабашом.

Барабаш взглянул на нее, – со своими вспыхнувшими щеками и длинными опущенными ресницами, она была изумительно хороша в эту минуту.

– Ну, вот и не пил бы, да нельзя отказаться! – вскрикнул Барабаш и подмигнул Богдану. – А у тебя, куме, рассада! Ей-богу, рассада, цветник! Да и стоило ли хлопотать о той куме, когда здесь такая курипочка, красунечка осталась? Ишь щечки как горят! – протянул он к Ганне руку, но Ганна вспыхнула и отдернула голову назад. – Пугливая еще… хе-хе-хе, – затрясся всем тучным туловищем Барабаш, – сноровил ты, пане куме, ей-ей сноровил!

– Ты им прости, – кивнул Богдан Ганне головою, чтоб отошла, – не умеют они как следует по твоей чести почтить тебя. Хозяйки настоящей нету, а эти молодые…

– Что молодые, то ничего, хе-хе-хе… хорошо, – всколыхнулся снова своим тучным животом, подвязанным широчайшим поясом, Барабаш, – люблю таких кругленьких, пухленьких, – выводил он в воздухе пальцами, – хе-хе-хе… беленьких, знаешь, куме, беленьких… Да и ты не от того… Ишь, бездельник! – погрозил он ему пальцем. – И где он таких берет? Что б с кумом поделиться!..

– А пани полковница? – подморгнул бровью Хмельницкий.

– Э, не вспоминай, куме, не вспоминай, – замотал головою развеселившийся Барабаш и, нагнувшись к уху Хмельницкого, шепнул: – А то и охоту от еды отобьешь!

– Те-те-те! – вскрикнул весело Богдан. – А мы это все до вина да до меду, а о еде и забыли. Ват, куме, грибки, вот огурчики, вот капуста, вот и лапша шляхетская… для них готовится… а вот тарань, смотри, словно пух, а жирная, так и просвечивается как янтарь, – подвигал к Барабашу одну за другой миски и. тарелки с горами закусок.

– Спасибо, спасибо, – причмокивал губами старик, осматривая нежными глазами аппетитные блюда.

– А вот и рыбка, тащите ее сюда, хлопцы! – крикнул Богдан двум казачкам, державшим на блюде огромного осетра, – Важная рыбка, куме, такого осетра вытащили хлопцы, что, говорят, еще покойного короля знавал… ушел от панов, а казакам в руки попал.

– Хе-хе-хе! Так сюда его, сюда, старого дурня, чтоб не попадался, – потянулся Барабаш к огромной рыбе, что лежала, словно бревно, на блюде. – А я, правду сказать, куме, еще, того, и не закусывал, так у меня в животе, как в Буджацкой степи, пусто!

– Напакуем! – тряхнул головою Богдан, накладывая на тарелку полковника огромные куски.

– И нальем, – заметил с улыбкой его сосед с левой стороны, с шляхетским лицом и умными, но совершенно непроницаемыми глазами, полковник Кречовский, – потому что рыба, говорят, плавать любит.

– Ммм! – замотал головою Барабаш, не будучи в состоянии произнести слова, вследствие туго набитого рта, показывая Кречовскому, чтобы тот не наливал ему стакана; но последний не обратил должного внимания на ворчание Барабаша.

За рыбой подали великолепные борщи с сушеными карасями, а к ним разные каши; за борщами следовали пироги: были здесь и пироги с грибами, и с капустой, и с рисом, и с гречневой кашой, и с осетриной, и с картофелем. За пирогами потянулись товченики из щуки, потравки, коропа с подливою, бигосы из вьюнов, за ними – вареники с капустой, за варениками – дымящиеся галушечки, распространившие ароматный запах грибов, и кваша… Барабаш ел с какою-то волчьей жадностью, он набивал себе до того рот, что его выбритые, побагровевшие щеки широко раздувались, а не умещавшиеся куски выпадали изо рта обратно на тарелку. Нагнувши низко над ней голову и широко раздвинувши локти, он только мычал какие-то одобрительные восклицания. В то же время опустошаемые с необычайною быстротой блюда исчезали и заменялись все новыми и новыми.

Богдан и остальные соседи Барабаша беспрерывно подливали ему вина и меда, так что уже к середине обеда глаза полковника совершенно посоловели, а язык ворочался как-то изумительно неловко и лениво. Несмотря на то, что все старшины и ели, и пили исправно, глаза их следили за Барабашом и Богданом с каким-то лихорадочным волнением. Иногда кто-нибудь обронял короткое слово или бросал многозначительный взгляд на соседа. Но среди этих сдержанных слов и затаенных взглядов чувствовалось общее горячее волнение, которое мучительно охватывало всех закаленных и мужественвых людей. Один только Пешта не принимал участия в общем возбуждении. Поместившись между Ганджой и Носом, он сидел, как-то пригнувшись, незаметно бросая повсюду свои, волчьи взгляды и бдительно прислушиваясь ко всему тому, что говорилось кругом. Впрочем, и было к чему: среди полковников и старшин завязывался весьма любопытный разговор.

– Так, как, – говорил громко полковник Нос, человек лет сорока пяти, с длинным, худым смуглым лицом и тонкими черными усами, спускавшимися вниз, – было их много, а еще и теперь есть немало тех дурней, что кричат среди голоты о бунтах, да о бунтах, да о каких-то своих правах. А до чего доводят бунты? Видели уж мы их довольно! Пусть теперь там бунтует кто хочет, а я и сам зарекаюсь, и детям своим закажу. Ляхов нам не осилить, а если будем сидеть тихо да смирно, то перепадет и нам кое-что… а то всем – волю! Ишь, что выдумали: й у бога не всем равный почет… И звезды не все равные.

– Ина слава солнцу, ина слава месяцу, а ина'и звездам, – вставил серьезно один из седых старшин.

– Верно, – завопил Нечай, – верно, бес меня побери!

Как всем волю дать, то никто мне не захочет и жита намолотить!

– Рабы, своим господием повинуйтесь! – заметил Кречовский.

Пешта вздрогнул и повернул свои волчьи желтоватые белки в его сторону. Хотя Кречовский говорил слова эти вполне серьезно, но под усами его бродила едва приметная улыбочка. Однако, несмотря на все усилия, нельзя было бы определить, к кому и к чему ома относилась, – к глупому ли и трусливому Барабашу, все еще недоверчиво посматривавшему кругом, или к благонамеренным речам казаков.

– Ну, этого никак не раскусишь! А что Нечай врет, то верно, да и остальные прикинулись овцами, а в волчьих шкурах, – буркнул про себя с досадой Пешта и перевел глаза на Богдана.

Красивое, энергичное лицо последнего имело теперь какое-то решительное выражение; глаза его зорко следили за всеми сидевшими за столом; казалось, это полководец осматривает опытным взглядом поле сражения, предугадывая заранее победу. Но Барабаш еще не сдавался. Несмотря на то, что челюсти его продолжали беспрерывно работать, он внимательно прислушивался к раздающимся кругом разговорам, подымая иногда от тарелки свое жирное, лоснящееся лицо с отвислыми щеками и мясистым носом, и тогда хитрые, заплывшие глазки его бросали пристальный взгляд на говорившего.

– Опять что до веры, – продолжал снова Нос, поглаживая усы, – оно, конечно, горько, что отымают наши церкви и запрещают совершать богослужение, да что делать? Не лезть же, как бешеным, на огонь, можно лаской да просьбой у ксендза да у пана, а и то – бог ведь один! Прочитай про себя молитву… Господь же сказал, что в многоглаголании нет спасения…

– Ох, ох, ох! – вздохнул смиренно Нечай; но вздох у него вырвался из груди, словно из доброго кузнецкого меха. – Все от бога, а с богом не биться.

– Что ж, лучше терпеть, – усмехнулся едва заметно Кречовский, – а за терпенье бог дает спасенье.

– Разумное твое слово, – заключил Хмельницкий, – смирение – самоугодная богу добродетель.

– Шут их разберет, кто кого дурит? – промычал про себя Пешта,

– Приятно, отменно, – покачнулся к Хмельницкому Барабаш, – смирение, послушание, но не монашеский чин… Скороминку люблю…

– Так, так, куме, – наполнил снова его кубок Богдан, – при смирении и пища, и прочее оное не вредительно.

– Хе-хе! Куме, любый мой! – потянулся и поцеловал он Хмельницкого.

– Ну, будьте ж здоровы, – чокнулся тот кубком, – за нашу- вечную приязнь!

– Спасибо… Я тебя… и-и, господи… Только не сразу, куме; так и упиться недолго.

– Пустое, – тряхнул головою Богдан, – а хоть и упиться, то найдется у нас и перинка, и белая подушечка… За то ж наливочка – сами губы слипаются.

– Хе-хе-хе! Доведешь ты меня, куме, до греха!

– Таких грехов, хоть сто тысяч, – все принимаю на свою душу…

– Ну, смотри ж! – погрозил ему пальцем Барабаш и приложился губами к кубку. Он тянул наливку долго, мелкими, жадными глоточками. – Добрая, – заключил он, наконец, опуская кубок на стол и отирая лицо, вспотевшее и красное, шитым платочком.

– А коли добрая, то повторить, ибо всему доброму надо учиться, a repetitia, – налил Богдан снова кубок Барабаша, – est mater studiorum!

– Ой, куме, куме! – слегка покачнулся Барабаш, но осушил кубок и на этот раз.

– Вот же, кажись, верно, – продолжал Нос, – и малому ребенку рассказать, так поймет, а им в головы не втолчешь! И через этих баламутов лютует на нас панство, постоянно урезывает нам права.

– А как же, как же, – послышались кругом возгласы, – и земли отбирают, и уменьшают реестры, все через запорожских гуляк.

– Что, теперь, небось, и они разобрали, где смак, – нагнулся опять к Хмельницкому Барабаш, и Богдана опять обдало спиртным духом, – а прежде не то пели, да и ты, куме, того, признайся, прежде… – Барабаш сделал какой-то мудреный жест пальцами и улыбнулся хитрою улыбкой; посоловевшие и совсем замаслившиеся глаза его глядели нежно на Хмельницкого, – да, того… прежде… да… – повторял он снова, вертя пальцами, словно не находил слов для выражения своей мысли, – да, того… разумом за порогами витал… а сколько раз говаривал я тебе: эй куме Богдане, куме Богдане, – покачивался уже слегка Барабаш, – чем нам своим белым телом мошек да комаров в камышах годувать, лучше будем с ляхами, мостивыми панами, мед да горелочку кружлять.

– Ге-ге! Куме, – усмехнулся, тряхнув головою, Богдан, – что там старое вспоминать! С молоду, говорят, и петух плохо поет!

– То-то, а вот через эти, так сказать, гм… да, – остановился снова Барабаш, – да, через эти шальные мысли, вот уж на что, кажись, я?.. Малый ребенок обо мне ничего не скажет, воды не замучу, а и то косятся ляхи, ей-богу, до сих пор совсем веры не ймут!

– Да что же с ними, с этими гультяями, церемониться? – раздался сердитый возглас одного из старшин. – Урезать этим птахам крылья! Не терпеть же нам из-за них! Всяк про себя дбает… Коли б не они, нам, старшине, может бы, и шляхетство дали…

– Во, во, именно! – покачнулся Барабаш, но Хмельницкий поддержал его, ласково обнявши рукой.

– Урезать! Урезать! – крикнули голоса. – Разметать это кодло разбойничье, чтоб неоткуда было брать огня!

– Да что там с ними еще раздобарывать? – гаркнул во все горло Нечай. – Правду говорит князь Ярема: вырезать всех, да и баста!

Богдан вскинул на него испуганные глаза, в которых блеснула выразительно мысль: «Эк, хватил, брат! Еще все испортишь!»

Брови Кречовского многозначительно приподнялись.

– Ну вырезать не вырезать, – заметил серьезно Богдан, – а попритянуть возжи не мешает, да…

Барабаш, впрочем, покачивался в блаженной полудреме, не замечая стой игры.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 283 – 290.