40. Гетман Потоцкий приказывает
казнить Хмельницкого

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

На другой день вечером Чаплинский достиг города Черкасс, где стоял со своими войсками пан коронный гетман. Правда, такое быстрое передвижение верхом, зимой, по неуезженной дороге, да еще с опасностью встретиться где-нибудь с шайкой быдла, – представляло много неприятностей дородному пану подстаросте; но желание отделаться поскорее от страшного и грозного врага безостановочно подгоняло его.

Во временном помещении пана коронного гетмана, убранном со всевозможною роскошью, шел обычный вечерний пир, отличавшийся на этот раз еще большею пышностью по случаю того, что к коронному гетману прибыл на пир и молодой чигиринский староста.

Траурные одежды, при которых истасканное и истощенное преждевременно лицо юноши казалось еще желтее и бесцветнее, не мешали ему совершать обильные возлияния Бахусу. Рядом с ним восседал сам коронный гетман. За последние годы жидкие волосы и бородка-его поседели еще больше, серая морщинистая кожа, осунулась на лице складками, тонкие синие губы завалились, но зеленые круглые и выпуклые, как у птицы, глаза глядели с тою же наглостью и хищною злобой. Весь он напоминал собой какой-то труп, наряженный в драгоценные одежды.

Кругом стола, развалившись в самых непринужденных позах, помещались съехавшиеся на пир вельможные паны и офицеры кварцяного войска. Стол был уставлен массой яств и напитков, поданных в дорогой серебряной посуде, которою гетман желал щегольнуть перед собравшимся панством.

Огромные лужи опрокинутого вина и меда покрывали всю скатерть бесформенными, расплывшимися пятнами. Множество свечей освещало и громадный, беспорядочный стол, и разнузданную компанию, поместившуюся вокруг него… Одежда всех присутствующих находилась в крайнем беспорядке… На красных, возбужденных лицах блестели крупные капли пота; в глазах горело какое-то грязное и циничное выражение: очевидно, разговор носил весьма свободный характер. Один только светловолосый юноша с задумчивым, скромным лицом и голубыми, мечтательными глазами, казалось, не принимал никакого участия в разговоре: глаза его задумчиво глядели вперед; на вопросы он отвечал с рассеянною, виноватою улыбкой. То был молодой сын коронного гетмана, которого в насмешку за его скромность и увлекающийся всем возвышенным характер офицеры прозвали молодою паненкой.

Взрыв разнузданного хохота оглашал роскошную светлицу, когда Чаплинский вошел в нее.

– Кто там? – спросил резко коронный гетман, прищуривая свои выпуклые глаза и стараясь взглянуть через головы сидящих за столом.

– Пан подстароста Чигиринский, – ответил кто-то из гостей.

– Чаплинский? – изумился Конецпольский. – А что там, пане? Пожалуй сюда!

– Привет мой славнейшему гетману и ясновельможному рыцарству, – поклонился Чаплинский, – надеюсь, что мой доклад не будет настолько ужасен, чтобы прервать шляхетское веселье…

– Будь гостем, пане, – приветствовал его милостиво, хотя и свысока, коронный гетман, – отогрей горло медом и сообщи, какое дело привело тебя к нам; потому что, хотя нас не может испугать никакая новость, но все же думаю: что-либо маловажное не оторвало б тебя, пане, от молодой жены, приобретенной с таким трудом.

Дружный смех поддержал остроту пана гетмана. Чаплинский поторопился изобразить на своем лице самую счастливую улыбку; затем он опустился на предложенный ему стул, расправил кичливо свои усы, осушил сразу два кубка и начал свой доклад, отбрасываясь небрежно на спинку стула:

– Конечно, дело самой малой важности, и если бы только я не был таким строгим и требовательным как к своим подчиненным, так и к самому себе, то стоило бы мне остаться лишний день в Чигирине, а затем прибыть на пир к панству с мешком поганых голов этого быдла, и всему делу был бы конец!

Чаплинский обвел собрание торжествующим взглядом и, видя, что все взоры устремлены с любопытством на него, продолжал с еще большею важностью:

– Дело в том, что этот бунтарь, хлоп и бездельник Хмельницкий, свил себе гнездышко у меня под боком в Чигирине. Я оставил его на свободе, словно усыпленный его хитростью, а сам думаю себе: пусть птичка полетает на свободе, – увижу, с кем сносится да о чем чиликает, а тогда уж всю стаю сеткой и накрою. Надо сказать панству, что у меня в Чигирине всюду глаза и уши: мышь не пробежит! Да! Клянусь святым Патриком, так! Так вот этот бездельник начал исподволь свои делишки а я молчу, и совсем даже глаза зажмурил, поджидаю, что-то будет? Ну, вчера собрал он у себя всех старшин этой рвани; выкрали у полковника Барабаша те привилеи, что выдал им тайным образом наш достославный король, и, поклявшись страшною клятвой выпустить всем вельможным панам кишки и не оставить в Польше камня на камне, собаки эти бросились тою же ночью на Сечь!

– Быдло, псякрев! – крикнул яростно Потоцкий, опрокидывая свой кубок. – Я говорил, что их надо было тогда еще уничтожить всех до единого на Масловом Ставу!

– Как мог отец мой доверять такому предателю? – вскрикнул в свою очередь юный Конецпольский.

– Хмельницкий хитер, как лис, а покойный гетман был милостив и доверчив, а вследствие этого и благоволил к этой мятежной рвани, – заметил скромно Чаплинский.

– Но не таков я! – вспыхнул юный староста.

– Да, не во гнев тебе, ясноосвецоный княже, – заметил раздраженно Потоцкий, – покойный отец твой принадлежал к той партии, которая потакает этим безумным и дерзким планам короля. Они больше всего бунтуют казачество, они подымают его против нас, законных их господ. На сейме, небось, плакал этот мечтатель о деспотии, говорил, что мы расшатываем государство! – шипел, зеленея от злости, Потоцкий. – А кто расшатывает государство, как не он? Для своих гнусных целей он подымает рабов на господ. Он унижает власть, а не мы.

Все словно обезумели в светлице. С грохотом покатились отодвигаемые стулья, кубки полетели со стола. Крики, проклятия и брань наполнили невообразимым ревом всю комнату.

– Измена, измена! – кричал исступленно Чарнецкий, сверкая своими зелеными глазами. – Покушение на нашу золотую свободу! Вот когда открывается истина, а на сейме говорили, что все это ложь!

– Измена, измена! – кричали за ним и другие. – Нас хотят обратить в рабов, отдать подлым холопам!

– Ему уж давно хочется самодержавной власти! – надрывался, багровея от злобы, жирный пан Опацкий.

– В чем состояли эти привилеи, известно пану? – перебил всех, кусая от бешенства губы, Потоцкий.

– То была грамота короля, предписывавшая казакам броситься на татар и в море для того, чтобы силою вовлечь Турцию в войну, и, кроме того, в ней предоставлялись этому быдлу особые права и королевские милости.

– Сто тысяч дьяблов! – даже подпрыгнул на своем месте Потоцкий. – И эти собаки осмелились?

– Они бросились с ними на Сечь; оттуда Хмельницкий думает направиться в Крым, а тогда…

– Погоню за ними! – затопал в ярости ногами Потоцкий, срываясь с места.

– Она уже послана.

– Всех переловить!

– Завтра же они будуть в моей тюрьме!

– На колья! Четвертовать! – захлебывался от бешенства Потоцкий, и белая пена выступала на его тонких губах.

– За этим я и приехал: Хмельницкий – писарь войсковой.

– Тем лучше, – перебил его молодой Конецпольский.

– На кол его, – яростно завопил Потоцкий, – чтобы всем был пример в глазах!.. А мы приедем и учиним им такую расправу, что вылетит у них из головы мятеж!

Яростные крики панства огласили всю комнату.

– Я просил бы вашу ясновельможность дать мне письменный приказ, потому что, зная пристрастие короля к этому гнусному бунтарю и изменнику, я боюсь, как бы моя скорая расправа не была поставлена мне в вину.

– Завтра же получишь приказ. Я отвечаю! – вскрикнул резко Потоцкий.

– Все будет, как желает пан гетман! – поклонился подобострастно Чаплинский.

На следующий день под вечер Чаплинский, снабженный приказами гетмана и старосты о немедленной казни Хмельницкого и его сообщников, отправился с самыми радужными мечтами в Чигирин.

В Чигирине его уже поджидал Комаровский.

– Что доброго? – спросил Чаплинский, входя в свою светлицу, в которой уже метался с каким-то глухим ревом Комаровский. С своими налитыми кровью, остановившимися глазами и широким лбом он действительно напоминал взбесившегося быка.

– Что доброго? – повторил свой вопрос Чаплинский.

– Ничего, – остановился перед ним с диким лицом Комаровский, – нет ее нигде.

– Ну, а Хмельницкий?

– Хмельницкого поймали… на ярмарке… коней покупал… а остальные разлетелись, я хотел броситься за ними в степь… мало людей… у них всюду сообщники…

– Ге, теперь не тревожься, друже, – вскрикнул весело Чаплинский, вытаскивая сложенные бумаги, – теперь мы попытаем молодчика огнем и железом, выболтает он нам немало новостей, а тогда ты и отправишься по следам беглецов в степь… Гетман и староста приедут сюда чинить суд и расправу. Не бойся, теперь и мышь из степи не убежит!

В тот же день вечерком, отдохнувши и подкрепившись с утомительной дороги вечерей, пан подстароста отправился со своим зятем по направлению к селению Бужину, куда был доставлен под сильною стражей Хмельницкий. Хотя в душе подстаросты и закипала все время бессильная досада на роковое стечение обстоятельств, мешавшее ему до сих пор наведаться к Оксане, соблазнительный образ которой не выходил у него ни на минуту из головы, но возможность здесь, сейчас же, натешиться и надругаться над своим беззащитным врагом так сильно опьяняла его, что вытесняла даже на этот раз и образ дивчины.

– Теперь-то мы ему, голубчику, все припомним, – повторял он время от времени, обращаясь к Комаровскому и потирая от удовольствия руки, – все припомним, все!..

Но Комаровский, казалось, не слышал и не понимал ничего… Он сидел рядом с ним в санях мрачный и дикий. Вид его внушал невольный ужас. В этих остановившихся голубых глазах появилось теперь какое-то тупое, животное выражение… Казалось, еще одно мгновение, и он ринется, очертя голову, на свою жертву.

И вид обезумевшего от злобы и ревности зятя щекотал как-то особенно остро извращенные чувства Чаплинского.

«Дурак, дурак! – посмеивался он про себя, поглядывая украдкой на своего соседа. – Го-го, если бы ты знал, кто украл твою красотку! Воображаю, с каким бы ты ревом кинулся на меня! Хе-хе! Но теперь сиди спокойно и жди, покуда я с ласки своей отправлю тебя. в. снежную степь, отыскивать тень своей возлюбленной. Авось какой-нибудь снежный сугроб охладит пыл твоих страстей. То-то ж, сиди, дурень, спокойно и помни,, «то в жизни мало одной бычачьей силы, надо еще иметь и разумную голову, черт побери!»

Чаплинский самодовольно расправил свои торчащие усы и шумно отдулся. Действительно, все для него складывалось так удачно, что он начинал верить в особенное расположение к себе всех святых.

«Казнить это подлое быдло – за услугу отчизне не маловажная награда. Быть может, староство! А почему бы и нет! Влюбленного быка отправить в степи… а самому, покончивши с делами, к Оксане, теперь уже никто не помешает».

Еще розовые отблески солнца не потухли на снежных крышах, когда Чаплинский и Комаровский достигли Бужина, находившегося невдалеке от Чигирина. Они направились прямо к дому эконома, в котором был заключен грозною стражей Хмельницкий. Уже издали они заметили у хаты большое скопление народа; и люди, и жолнеры о чем-то горячо толковали, кричали и бранились; среди них волновался больше всех Кречовский.

– Что? Что там случилось? – крикнул Чаплинский, выскакивая из саней и бросаясь в толпу.

У распахнутых настежь дверей дома стоял бледный, растерянный Кречовский.

– Несчастье, пане подстароста… Здесь уже ничья вина… – говорил он взволнованным голосом, указывая на распахнутые двери, – свидетелями все эти люди, мы обставили его стражей со всех сторон, но сами черти помогают этому дьявольскому роду. Хмельницкий ушел, и стража вся разбежалась…

На другой день рано прибыли в Бужин сам коронный гетман, Конецпольский, Барабаш, Чарнецкий и множество панов, чтобы присутствовать при казни бунтаря и изменника, который так долго умел обманывать всех окружающих.

Расположившись в лучшей, просторной избе, гетман, Конецпольский и остальное панство, прибывшее на это любопытное зрелище, поджидали с нетерпением Чаплинского и Кречовского, которые почему-то медлили и заставляли себя ждать.

– Я говорю панству, это такой дьявол, от которого давно пора было бы избавиться для блага всей отчизны, если бы только не особая милость к нему короля, – стучал раздраженно по столу пальцами Потоцкий. – Но теперь, когда мы его попытаем да отберем у него из рук эти знаменитые привилеи, – кривил он в ехидную улыбку свои тонкие губы, – тогда-то послушаем, что скажет нам на это открытие сейм!

– Сообщников у него много… быть может, он передал их кому-нибудь? – заметил с сомнением Конецпольский.

– О-о! Обшарим их! Вывернем всех с потрохами! – ярился все больше и больше Потоцкий. – Благодаря бога, мне приходилось бить их чаще, чем псарю собак! Не уйдет от меня ни один щенок! Однако отчего же не ведут его? – вскрикнул он резко, быстро поворачиваясь на стуле. – Где это пан подстароста? Почему заставляет нас ждать?

Среди слуг обнаружилось какое-то робкое замешательство.

– Где Чаплинский, говорю вам? – ударил по столу рукой Потоцкий и вскочил со стула. – Позвать сейчас сюда! Я ждать не привык!

Через несколько минут в комнату вошли Чаплинский и Кречовский. На Чаплинском не было лица; Кречовский выступал спокойнее.

– Теперь я вижу, что пан подстароста имел действительно слишком много дела с хлопами, – заговорил Потоцкий едким и злобным тоном, забрасывая голову назад, – если позволяет себе заставлять нас так долго ждать!

Чаплинский вспыхнул и произнес почтительным, заискивающим тоном, отвешивая низкий поклон:

– Тысячу раз прошу ясновельможное панство простить меня, но… – запнулся он, словно ему сжала судорога горло, – но… но… здесь вышла такая ужасная, непредвиденная, неожиданность.

– Что? – взвизгнул Потоцкий, наскакивая на него.

– Хмельницкий убежал! – выпалил с отчаяньем Чаплинский, отступая невольно к дверям.

Если бы в это время бомба разорвалась среди комнаты, она не произвела бы такого эффекта, как эти слова Чаплинского.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 304 – 311.