54. Польськое войско прибыло
на Жёлыте Воды

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Уже восьмой день близился к концу, а польские войска все углублялись в степь, направляясь по средней линии между Днепром и Ингульцем к Саксагани; они имели своею конечною целью занять три пункта между нею и Кодаком, чтобы отрезать Хмельницкому путь в населенные места Украины и атаковать его с трех сторон. Перешедши Тясмин и Цыбулевку, войска вступили в совершенно безлюдные пустыри; на протяжении десяти миль не встречалось ни хутора, ни поселка, тянулось однообразно-ровное, не тронутое плугом плоскогорье, окаймленное справа синеющею бахромой лугов и перерезанное байраками да пологими балками, поросшими дубняком и кленом.

Чем дальше двигался отряд к югу, тем больше понижалось плоскогорье, переходя в волнистую котловину, тем чаще попадались на пути овраги с бегущими на дне ручьями, топкие болота ч и илистые речонки, оттененные гайками из ольхи и береста. Не то что следов врага, но и следов живого человека почти не встречал Потоцкий в этих местах; несколько диких степняков, пойманных по дороге его разведчиками, не могли или не хотели показать, где Хмельницкий; Чарнецкий, несмотря на свои опыт и знания, не мог выудить про старого лиса ни малейшего слуха: очевидно, сведения, принесенные относительно его движения, были ложны, и Хмельницкий, по всем вероятностям, сидел еще в Сечи.

Чарнецкий был, впрочем, очень рад этому и тешил себя уже мыслью, как он вместе с Барабашом и Гродзицким обложит чертово гнездо и раздавит в нем гада со всем его отродьем. Но молодой герой, Степан Потоцкий, раздражался тем, что до сих пор не встречал врага; пылкий, мечтательный, славолюбивый, он рвался на подвиг, жадно ища бури, чтобы упиться поэзиею борьбы, поиграть с опасностью, глянуть с улыбкой в глаза смерти; он весь горел нетерпением и отвагой. Движение предводимого им тысячеголового чудовища, закованного в блестящие кольчуги и латы, сверкающего стальною щетиной, украшенного в бархат и шелк, в гребни разноцветных перьев, звенящего оружием и шелестящего бесчисленным множеством крыл, увлеченному юноше казалось бесконечно медлительным: он метался в раздражении от одной хоругви к другой, торопя всех, или уносился со своею свитой далеко вперед.

Особенно тяготил юного героя хвост этого чудовища – обоз; в нем неуклюже двигались и громоздкие брики, наполненные сулеями, бочонками, провиантом, посудой, коврами, перинами, и неуклюжие буды с поварами и всякою кухонною прислугой, и тяжелые колымаги с панским добром, и роскошные удобные кареты – все это, при отсутствии дорог, затрудняло движение войска, а при переправах через балки, овраги и топкие места задерживало иногда на полдня. В походе Потоцкий не отставал от последнего жолнера; он ни разу не захотел сесть в экипаж и сходил с коня разве только на общих привалах. Такой ригоризм не нравился изнеженной шляхте, обязанной тоже, по примеру своего вождя, нести непривычные тягости службы; паны ворчали друг на друга: «Детку забава, а нашим костям вала!»

Только закаленный в битвах суровый полковник Чарнецкий да старый и честный служака пан ротмистр одобряли поведение молодого региментаря, суля ему венец славы. Юный вождь действительно был теперь неузнаваем: задумчивое выражение, казалось, навсегда слетело с его прекрасного лица, глаза его горели энергией и воодушевлением, на щеках беспрестанно вспыхивал и потухал нервный румянец.

Солнце уже близилось к закату, косые лучи его, словно гигантские стрелы, пронизывали всю равнину, окрашивая запад ярким заревом; по противоположным краям обширного небесного купола сбегали уже смутные лиловатые тени, сливаясь с темнеющим сводом, когда группа блестящих всадников, далеко опередив полки, растянувшиеся по склону котловины сверкающим поясом, подскакала к небольшой речонке. Окаймленная густым тростником и осикнягом, она то терялась, то снова разливалась и пересекала равнину во всю даль извивающеюся змеей. Мутные воды ее, окрашенные теперь низкими лучами солнца, казались кровавыми, на ясных плесах, выглядывавших то там то сям среди расступившегося тростника, горели такие же огненные пятна.

Лошади всадников зашуршали раздвигающимися стеблями тростника и скрылись в этом зеленом море. Первым вынырнул из него стройный золотистый конь Потоцкого. Остановившись на илистом берегу реки, он широко вдохнул свежий воздух своими раздувающимися ноздрями, издал тихое ржание и потянул свою гибкую шею к разлившейся у его ног неподвижной глади воды.

Юноша оглянулся: кругом было, тихо и величественно, все замирало, все готовилось ко сну. Облитый розовыми лучами, весь облик белокурого юноши и его стройного коня, разукрашенного драгоценною сбруей, напоминал скорее какого-то сказочного принца, заблудившегося в степи, чем предводителя войска, высланного против грозной запорожской силы.

Между тем из тростника вынырнула и свита юноши.

– Что это за речонка, не знает ли пан полковник? – обратился Потоцкий к Чарнецкому.

– Если не ошибаюсь, ее зовут Желтыми Водами. Не так ли, пан ротмистр? – повернулся Чарнецкий к седому гусару, находившемуся в задних рядах свиты.

– Точно так, пане полковнику, – ответил тот почтительно.

– Я думаю, мы можем перейти ее вброд? – спросил Потоцкий.

– Сомнительно, – возразил Чарнецкий, – речонка мелка, но, видимо, дно ее вязко.

– Пустое! – пришпорил коня Потоцкий.

Осторожно, вздрагивая всем телом, вступил стройный конь в прохладные воды реки. За Потоцким двинулся Чарнецкий; остальные пустились за ними в беспорядке. Вода, поднявшаяся лошадям выше колен, казалась теперь какою-то огненною жидкостью.

– Желтые Воды, – повторил словно про себя юноша, – я бы назвал их скорее Кровавые Воды… Мне кажется, что мой конь бредет по колено в крови.

– Дай бог, чтобы это так и случилось, – произнес торжественно Чарнецкий и вдруг перебил сам себя испуганным возгласом: – На бога! Пусть пан региментарь подтянет повод: лошадь, видно, хочет пить.

– Что, что там случилось? – раздалось среди свиты.

– Конь гетмана потянулся к воде, – ответил резко-Чарнецкий.

Но передовые видели, в чем было дело… «Лошадь под предводителем споткнулась!» – пробежал среди панов недобрый шепот.

Действительно, пугливый конь Потоцкого, испугавшись острова лилий, шарахнулся в сторону и, оступившись, упал на передние колена. Хотя это замешательство продолжалось не больше мгновенья, но оно произвело какое-то неприятное впечатление на всю группу. Ротмистр нахмурил свои мохнатые брови и, помотавши несколько раз головою, украшенной пернатым шлемом, проворчал несколько невнятных слов, понятных только ему одному.

Перешедши с большим трудом речонку, всадвики остановились на берегу.

– Что это? Мне кажется, к нам мчится какой-то всадник, – прикрыл Потоцкий рукою глаза, вглядываясь в какую-то смутную точку, быстро летящую к ним.

– Клянусь палашом, правда! Это из наших разведчиков! – поравнялся с Потоцким Чарнецкий.

Вся свита всполошилась.

– Из драгун?

– Нет. Из коронных жолнеров.

– Татарин!

– На двести злотых – казак! Раздались кругом тревожные восклицания.

Между тем точка все росла и расширялась. Вот уже обрисовались очертания лошади и всадника. Вот уже вырисовался его убор, его отчаянно машущие руки; вот стало приметно и лицо, словно встревоженное, словно испуганное, с выражением чего-то страшного и решительного.

– Да это Чечель! Он бледен, словно его догоняют все полчища сатаны! – вскрикнул Чарнецкий, закусывая ус. – Потонули, что ли, все реестровые, ведьмы им в глотки? – попробовал он засмеяться. Но никто не поддержал ни его проклятий, ни смеха: все с каким-то болезненным напряжением поджидали гонца. Вот он приблизился и, осадивши коня, произнес задыхающимся голосом:

– Пане гетмане! Неприятель, за милю… отаборился… ждет!

Словно ветер, пролетел не то вздох, не то какое-то восклицание среди всей свиты.

– Vivat! – воскликнул в восторге молодой вождь. – Панове полковники, есаулы, ротмистры! – обратился он к свите. – Скачите к полкам своим, пусть переправляются скорее и строятся к атаке! Да принесут еще эти прощальные лучи известие богу о нашей победе!

Поскакали более горячие и завзятые начальники к своим частям, а более степенные, украшенные пробивающимся на висках морозом, нерешительно повернули коней и в недоумении направили их тихо через ручей.

– Пышный мой пане, – наклонился Чарнецкий к загоревшемуся неизведанною еще страстью Потоцкому, – сегодня начинать атаку поздно, а с наличными силами даже опасно.

– Почему?

– Разорвать казачий табор без сильного артиллерийского огня невозможно, а перевезти нашу тяжелую армату через эту вязкую тину немыслимо без фашин и загаты.

– Но наши гусары? – обернулся резко Потоцкий. – Они своими всесокрушающими копьями и неудержимым стремлением разорвут и фалангу Филиппа.

– Совершенно верно за фалангу Филиппа, но не за табор казачий.

– Как? Полковник сравнивает казаков с могучими воинами древней Греции, ставит выше их? – даже отпрянул в изумлении молодой рыцарь.

– Я сравнивал не строй, а способ защиты, – продолжал сдержанно, но с достоинством Чарнецкий. – Ясновельможный пан, конечно, знает эти подвижные казацкие крепости, но не брал их еще никогда приступом, а мне уж это случалось не раз. Ведь они иногда устанавливают даже в десять рядов свои широкие, обитые железом и скованные цепями колесо к колесу возы! Как могут прорвать кони ту неразрывную десятисаженную стену? Они напарываются на торчащие, как пики, оглобли, а в это время сидящие между возов казаки палят в гусар из мушкетов. О, промахи для них редки, а гусарские пики не достигают до казаков! Так вот и не угодно ли подойти к этой Трое пехотой или перескочить ее кавалерией? Нужно иметь или крылатых пегасов, или строить туры да подвижные башни.

– По словам пана, – улыбнулся недоверчиво и слегка насмешливо юный региментарь, – это нечто даже недоступное воображению; но мне интересно самому убедиться в его неприступности…

И, приподняв слегка свой кованный из серебра шлем с золотою чешуей, спадающей на шею, с гребнем белых страусовых перьев, он дал шпоры коню и понесся стрелою в окрашенную алою мглой даль.

Вспыхнувший от насмешки Чарнецкий грозно сжал брови, но также рванул с места коня; за ним понесся пан ротмистр с некоторыми из ближайшей свиты.

Едва Потоцкий вынесся на небольшую возвышенность, тянувшуюся по правому берегу протока, как перед глазами его раскинулась величественная картина. Среди обширной глади чернел гигантским четырехугольником казацкий лагерь, обрамленный широкою, более светлою каймой; по углам этой рамы блестели, словно украшения, казацкие пушки. Вдоль каймы тянулись в три ряда сверкающие точки.

– Их гораздо больше, чем я предполагал, – подскакал Чарнецкий к Потоцкому, остановившемуся неподвижно перед этою картиной. – Взгляни, ясный пане, какой громадный квадрат!

– Да, в лагере будет, пожалуй, до десяти тысяч, – добавил с уверенностью и ротмистр.

– Всего только по два пса на льва! – пожал презрительно плечами Потоцкий.

– В поле их и десять на одного гусара мало, но за этою стеной…

– Да, их там не достанешь ни копьем, ни палашом, ни кривулей, – заметил серьезно пан ротмистр, – да и бьются они молодцом, славно!

Потоцкий молчал и кусал себе в досаде усы.

– Вот негодяи! – прошептал сквозь зубы молодой есаул, перебирая плечами от резкого, своевольно охватившего его тело морозца. – Ощетинились, словно кабаны, да и поджидают, как бы запустить к нам в бок клыки…

– Ощетинились, – сверкнул глазами ротмистр, – да ты взгляни, пане, как ощетинились! Думаешь, если б нам удалось даже прорвать их возы, дрогнули б они, разбежались? Все бы до единого полегли, а не подались бы назад ни на шаг! Да! Знаю я их!

У есаула, несмотря на его усилия, пробилась еще явственнее непослушная дрожь.

Потоцкий не мог устоять на месте от охватившего его задора и понесся дальше к казацким рядам; за ним погнались Чарнецкий и ротмистр; остальная свита поскакала только для вида, стараясь держаться в стороне!

– На бога, яснейший пане! – кричал Чарнецкий. – Не слишком приближайся к собакам: эти шельмы целятся метко. Марс поощряет отважных, но безумных карает… Какая-нибудь шальная пуля или стрела…

– Мужество ясновельможного пана поразительно, – вскрикнул с восторгом ротмистр, – но жизнь твоя дорога нам!

– А мне доблесть и долг дороже ее! – бросил запальчиво своим советчикам юноша и осадил коня, только прискакавши почти на выстрел к лагерю.

Теперь лагерь растянулся перед ним еще шире. Грозный четырехугольник сбитых широкою рамой возов представлял действительно необоримое препятствие, а за ним внутри чернели тяжелыми, темными массами готовые к бою запорожские потуги.

Торжественно, стройно стояли казаки, не слышалось среди, них ни крика, ни насмешки, ни-боевого возгласа; освещенные последним отблеском зашедшего солнца, они казались какими-то мрачными бронзовыми изваяниями, сурово поджидавшими к себе на грудь недобрых гостей. Все было тихо и неподвижно в казацком лагере, и от этой мрачной тишины, и от угрюмых теней, уже покрывающих весь табор темным пологом, эта затаившаяся масса казалась еще непрогляднее, еще грознее.

Охваченные сильным впечатлением, всадники также молчали. Вдруг в тылу их раздался звук труб и литавр. Потоцкий быстро оглянулся и увидел, что войска его переходят уже через ручей, помешавший ему упиться немедленно восторгом атаки.

– Поспешим, ясный пане, – обратился к нему Чарнецкий, – вижу, что уже строятся наши полки.

– Только легкая кавалерия, если мне не изменяют мои старые очи, – поправил ротмистр.

У Потоцкого снова было вспыхнула надежда рискнуть и ударить в это укрепление страшным натиском гусарских пик… но где же они, эти славные гусары и драгуны? И Потоцкий стремительно понесся назад к своим строющимся хоругвям.

В то время, когда Потоцкий доскакал, легкая кавалерия стояла уже в строю, с распущенными знаменами, и встретила своего полковника воинственным криком: «До зброи!»

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 419 – 426.