51. Хмельницкий едет встретить реестровцев

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Когда Тугай-бей поднялся на холм, Богдан двинулся к нему навстречу и, поравнявшись, обнял его горячо; кони заржали и, вытянувши морды, начали ласково пощипывать губами друг другу шеи. Всполошенные выстрелами, степные хищные птицы: серебристые ястреба, пестрые соколы и серые кречеты, – взвились из густой травы вверх и закружились высоко над могилою, где происходила встреча предводителей союзных дружин.

– Кардаш! Дост, приятель! Ты измучил меня ожиданием, – говорил, обнимая Тугай-бея, Богдан.

– Йок пек! Не понимаю, чем мой друг себя мучил? – изумился татарин.

– Да разные, знаешь, мысли…

– Пек! Про Тугая не может быть разных мыслей, а только одна, – сдвинул бей свои черные, как уголь, брови.

– Однако, – замялся Богдан, – несчастья возможны… и беда может над каждым стрястись.

– Какая бы ни была беда, она моего слова сломить не сможет, если б даже сломала меня; у Тугая есть сокол-сын, и он бы исполнил отцовское слово. О друг мой, дост, оно крепче стали дамасской!

– Да будет благословенно имя аллаха, – воскликнул Богдан, пожавши крепко товарищу руку, – что послал мне такого верного друга; ты солнце добродетели, благородная тень падишаха!

– Барабар, – улыбнулся бей страшною улыбкой, обнажая свои широкие зубы, – ты шел к Днепру, а я ближе к Ингулу, чтоб не допустить врага в середину, не дать обойти; но мои дозорцы поглазастее твоих; они не упустили из виду приятельских передовиков.

– Скажи, пожалуйста, – засмеялся Богдан, – у моих-то пошире глаза, а вот недобачают…

– Потому что не едят конины и кумыса не пьют, а ракию, – мотнул уверенно головой Тугай. – Да вот тебе, кардаш, доказательство: мои выглядели и изловили десять ляхов, я их заарканил и приволок к тебе; показуют, что враг недалеко, миль за пять, за шесть, и идет на нас двумя чамбулами: один сухим путем, с полуночи, а другой на байдарах, по широкой реке.

Богдан пристально посмотрел в глаза Тугай-бею и помолчал с минуту, подавляя охватившее его волнение, а потом громко и радостно вскрикнул:

– Наконец-то привел господь! С таким союзником-другом не страшен мне ни один враг! – и потом, обратясь к своей старшине, добавил: – Поздравляю вас, товарищи-друзья, с утехой и славой: наш исконный враг идет к нам навстречу… Судьба его должна свершиться! Передайте же и славному рыцарству, и всем казакам, и бойцам, чтоб не скупились на привет давножданным гостям, – славы хватит на всех!

– Хвала гетману! Долгий век батьку! – ответила восторженная старшина, за нею откликнулись и все полки перекатным гулом.

На допросе с пристрастием пленные показали, что польское войско, состоящее из двух тысяч гусар, двух тысяч латников и трех тысяч кварцянои пехоты, под предводительством молодого Стефана Потоцкого и помощника его полковника Чарнецкого направляется через Тясмин к притоку его Желтым Водам, а что пять тысяч реестровых казаков да тысяча немецкой пехоты отправились на байдаках с Барабашом вниз по Днепру.

Убедившись в истине этих показаний, Богдан сделал распоряжение двинуться немедленно и поспешно всеми силами к Желтым Водам, чтобы успеть раньше занять правый берег, господствующий над местностью, хорошо ему известной еще с детства. Тугай-бей со своими загонами пошел несколько левее, чтобы прикрыть фланговое движение главных сил.

Солнце заходило кровавым пятном, когда двинулись в поход соединенные силы вчерашних врагов, которых примирила на этот раз месть; весь закат горел ярким багрянцем и предвещал бурю.

Горящий нетерпением и боевым огнем, Богдан скакал на своем белом коне впереди запорожского войска, за ним неслись наклоненные бунчуки и развевалось блестящее знамя.

Не успели еще сумерки окутать степь серою дымкой, как к Богдану подскакал со стороны Днепра на взмыленном коне казак, видимо из Чигиринского полка.

– Верныгора! – вскрикнул Богдан, опознавши приятеля, что спасался у него в бывшем Субботове. – Каким чудом, каким дивом?

– А таким, какое теперь всю Украину поставило на ноги, какое заронило надежду всем на спасенье! – воскликнул Верныгора, снимая шапку. – Витает тебя, ясный гетман и батько, вся наша земля и кланяется челом. А меня-то к тебе послала Ганна оповестить.

– А что, все здоровы, все целы? – перебил его тревожно Богдан.

– Слава богу, он милует! – успокоил Верныгора. – А вот байдаки с нашими рейстровиками плывут и к ночи будут в устье Тясмина… недалеко отсюда, мили три-четыре… там много есть прихильных и Кречовский… только вот пехота немецкая, а то бы… если б послать кого… может, бог поможет.

– И Кречовский тут?

– Тут, на первом байдаке.

– Так я сам еду!

– Что ты, батьку? Опасно… Не доведи бог… Кто его знает?..

– Привернуть к святому делу рейстровиков-братьев – это почти выиграть дело, – воодушевился Богдан, – а этого никто сделать не может, кроме меня самого… Так чтоб я поберег себя и упустил такой случай, быть может, посылаемый богом? Да будь я проклят после этого, а жизнь перед нуждой родины – плевое дело!

– Но жизнь твоя для родины, для спасения ее и нужна!

– Кто за бога, за того бог! – воскликнул вдохновенно Богдан и велел позвать к себе Кривоноса, Ґанджу и Морозенка.

Боясь, чтобы они не остановили его, он скрыл от них настоящую причину своего отъезда и объявил только, что ему нужно отправиться в сторону, переговорить с поджидавшим его приятелем, так что он поручает полки Кривоносу и Богуну, пусть ведут их усиленным маршем всю ночь к Желтым Водам и отаборятся на правом берегу, а он их к утру нагонит.

Старшина было начала усиленно просить своего батька атамана не рисковать ночью, но воля Богдана осталась непреклонной, и он согласился только взять с собой Ґанджу, Морозенка да двадцать казаков конвоя и полетел под покровом темной, безлунной ночи на рискованное, отчаянное дело к деду Днепру.

Чуть брезжится. Необъятною, темною гладью лежит Днепр. Тихо спит Дед перед рассветом; воды его ни всплеснут, ни подернутся рябью; только там, где разлив реки покрыл прибрежную шелюгу и верболозы, между вынырнувшими, верхушками кустов струятся серебристые нити да. в глубоких местах медленно вращаются воронкообразные, темные круги… В бледном сумраке потонул левый, далекий берег могучей реки, а правый словно раздвоился, и одна излучина, отделившись, пошла в сторону – это Тясмин. Он обрамлен густыми очеретами, камышами да лозняком и кажется от множества золотистых островков, от водяных белых лилий и изумрудных грив осикняга совсем пестрым, какою-то лентой, убегающей в синеву дремлющего утра. Безмолвно, пустынно.

Но вот почудились всплески, шелест тростника, резкий крик и свист сорвавшейся стаи диких уток, и снова все смолкло; пролетело несколько минут, вдруг заколыхались массы ближайшего камыша и показался из-за него черный силуэт громадной байдары; словно черепаха, она неуклюже ползла, лавируя между зарослями и направляясь к возвышенному правому берегу; на чердаке байдары стоял седоусый казак, опытный стернычий, и налегал грудью на руль; по бокам байдары подымались мерно и стройно с тихими всплесками длинные весла; темная глубь пенилась и бороздилась молочными дугами.

В густой заросли »а берегу поднялась какая-то фигура, постояла неподвижно несколько мгновений и исчезла, словно заколыхалась и убежала случайная тень.

– А ну, годи спать, хлопцы! – нарушил, наконец, тишину рулевой. – Принимайтесь за багры… пора на берег!

– А что, уже Тясмин, диду? – поднялся с разложенного на корме чепрака, лениво потягиваясь, какой-то значный казак.

– Да Тясмин же, Тясмин, – поправил на голове шапку дед, – зарос весь, затянулся лататьем да ряской, точно небритый казак после долгой попойки.

– Так на ноги! – вскочил бодро значный казак и, вздрогнувши, проворчал: – Бррр! Свежевато! – а потом, оправившись, скомандовал зычно: – Гей, хлопцы, вставать! Рушать, уже берег!

Сидевшие и лежавшие в самых смелых позах фигуры зашевелились, начали потягиваться, толкать друг друга и схватываться на ноги. В байдаре заворошилась целая уйма людей: иные стали разминать онемевшие члены, другие чесать пятерней затылки, третьи приводить в порядок одежду, некоторые взялись за багры… Послышалось позевывание, сдержанный гомон, всплески воды и бряцанье оружия.

– Что же это, высаживаться, что ли? – спросил молодой светлоусый рейстровик у своего старшего товарища, что чистил длинною иглой свою люльку.

– Похоже, – плюнул тот на коротенький изогнутый чебучок, прилаживая к нему какое-то украшение.

– Стало быть, наши близко?

– Какие наши? – окрысился старший. – Ляхи-то? Этот блазень со псом? – взглянул он свирепо на молодого казака и начал рубить огонь.

– Да и они… и запорожцы с батьком Хмелем, – сконфузился молодой.

– Вон те, другие, с батьком на челе, и суть наши, а ляхи да перевертни – это не наши, а чужие, кодло ворожье!

– Так как же? Я в толк не возьму… мы с ворогами, значит, пойдем своих бить?

– Это еще надвое ворожила кума, – улыбнулся ехидно старший товарищ, – а только Каин сможет поднять руку на брата: такому проклятому аспиду не будет помилования ни на сем, ни на том свете!

– А вже ж… именно! – заключил молодой.

В другом углу седоусый рейстровик, с шрамом на лбу и закрученным ухарски за ухо оселедцем, говорил тихо окружавшей его кучке товарищей:

– Неужели мы пойдем на такой грех? Поднимем руку на борцов за наше добро и за веру? Да я охотнее дам отрубить к черту свою старую, дурную башку, чем пойду на такое пекельное дело!

Слушавшие деда рейстровики молчали, но по выражению лиц видно было, что слова старика врезывались глубоко в их сердца.

В третьем месте передавал по секрету молодой и юркий казак, что бывший де наш войсковой писарь Хмельницкий поставлен уже гетманом, что за ним стала Сечь, что со всех концов Украины сбегаются к нему люди и что он приказал всех панов вырезать, а земли разделить промеж себя поровну.

Жадно слушали эти вести казаки; иные отходили, почесывая затылки, а иные произносили тихо:

– Помогай ему, боже!

Но большинство их было мрачно и с угрюмым молчанием исполняло приказания старшин.

Байдару причалили к берегу. Десант не замедлил высадиться и расползся по нему нестройными группами.

Кречовский вышел последним; не делая никаких распоряжений, он удалился несколько в сторону и стал на краю берега осматривать безучастно окрестности: небо начинало синеть, дали прояснялись, но с юга поднимался ветер и начинал сметать песок с ближайших холмов.

На душе у Кречовского поднималось тоже смятение; сердце ныло в тревоге, голова отказывалась работать, а воля колебалась в разные стороны, не находя себе определенного, стойкого решения…

Хмельницкого он искренно любил и честному делу его сочувствовал; он ведь из приязни засадил было кума в тюрьму, чтобы дать ему возможность улизнуть в Сечь, а иначе, если бы Хмель попался в лапы другому, то не сдобровал бы; он и байдарой своей вырезался вперед с тайным умыслом… Рассудок ему твердил, что если возьмут верх поляки, то ему, Кречовскому, мало будет от того пользы, но если победит кум, то спасителя своего вознесет высоко… Да и выгоды, и сердце тянули Кречовского на сторону Богдана; но благоразумие налагало узду: на небольшой риск хватило бы у него и энергии, но броситься очертя голову в бездну, отдаться с завязанными глазами случайностям не позволяла ему осторожность, а главное, смущало его полное неведение: где Хмельницкий, кто с ним, каковы его силы?

С болезненным напряжением придумывал Кречовский, каким бы способом добыть ответы на эти вопросы, стоявшие неотразимо перед ним во все время похода, и терялся в неразрешимой задаче; очевидно, нужно бы послать на разведки верного человека, но кому можно без риска довериться? Есаул Нос, кажется, верный и преданный, но… все они, по крайней мере его полка казаки, сочувствуют, кажется, и Богдану, и его целям, а пойдут ли в решительную минуту за ним или выдадут его, Кречовского, головой он не мог этого знать, не мог даже душою провидеть… А время между тем шло и отнимало возможность дальнейших колебаний: еще минет день, полдня, быть может, несколько часов, – примкнут с одной стороны верные короне рейстровики, а с другой – поляки, и тогда уже будет невозможно бороться с судьбой, а нужно будет подчиниться неудержимой силе потока…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 392 – 399.