58. Геройство Стефана Потоцкого
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Полякам кое-как удалось удержать расстроившиеся и смешавшиеся хоругви, но едва стали приводить их под градом пуль в возможный порядок, как справа раздался страшный дикий крик: «Гайда!» – и в дыму показался целый косяк несущихся бурею коней с наклоненными всадниками, с устремленными блестящими остриями копей и сверкающими молниями клинков. Оторопели сбившиеся в неправильные лавы хоругви и поняли, что от этого урагана было невозможно ни уйти, ни выдержать стоя его стремительный натиск.
– За мною! Ударил час славы! – вскрикнул Потоцкий и первый ринулся с безумною отвагой вперед.
Пример его увлек остальных; навстречу одной тучи понеслась другая, и обе слились в ужасном ударе. Страшные крики огласили воздух; упали сабли на сабли, скрестились длинные копья, завязался дикий рукопашный бой.
– Вперед, братцы! Бей их, локши на капусту! – ревел Кривонос, свирепый, обрызганный кровью, сверкая обнаженною саблей. – Додайте ляшкам-панкам, не жалейте рук, победа наша!
– Не сплошаем, батьку! – крикнул запальчиво Морозенко. – Сведем с этими мучителями счеты! – И, неудержимый, как вихрь, кинулся он бешено в самый центр свалки.
Вот прямо понеслось на него острие пики, а с другой стороны взвизгнула сабля, занесенная мощною рукой. На одно неуловимое мгновенье растерялся казак: от кого защищаться? Но оба удара не ждут… Вот головы скачущих коней и искаженные лица врагов. Рефлективно взмахнул саблей Морозенко, отбил взвившийся над его головою клинок и угодил концом дамасовки противнику в грудь. Брызнула из нее струя алой крови. В недоумений и ужасе ухватился руками за рану пышный всадник и свалился с седла, повисши одною ногой в стремени, и в тот же миг пролетело у Морозенка под мышкой копье, зацепив только одежду; не заметив промаха, помчался польский казак вперед и угодил как раз под размах сабли казацкой. Упала она с лязгом на его шею, и повисла отделившаяся от нее голова, покачнулся обезплавленный всадник и, свалившись на шею своей лошади, пронесся еще несколько мгновений, сидя в седле, обняв шею коня руками…
Опьяненный угаром резни, Морозенко рванулся еще бешенее вперед, неистово вскрикивая и размахивая своею окровавленною саблей; лицо его исказилось от ярости. Какое-то безумное наслаждение охватило его сердце в этом реве битвы, стонах и воплях падающих жертв. «А, украли, замучили мою несчастную голубку! Так вот же вам, изверги, звери!» – мелькало в его разгоряченном мозгу и охватывало душу дикою жаждой мести… Вот полетел он на молодого хорунжего, уронившего саблю и с детским страхом смотревшего вперед; в глазах у юноши, быть может, единственного у матери сына, мелькнула мольба о пощаде, но неукротимый мститель не дрогнул и одним ужасным ударом свалил беззащитного паныча…
Не видя возможности отступления, поляки рубились отчаянно и платили смертью за смерть. Падали и польские, и казацкие трупы и топтались копытами коней. Но уже удержать стремительный казацкий натиск не были в силах поляки; они начали подаваться в центре, а казаки врезывались в него необозримым потоком все глубже и глубже…
Потоцкий, увлеченный азартом и безумною отвагой, рубился впереди всех, нанося направо и налево смертельные удары. Напрасно старались удержать его старые рубаки: с разгоревшимся лицом, с струйками алевшей на щеке крови, с блестящими беззаветною отвагой глазами, он рвался неукротимо вперед, перелетал от одной хоругви к другой, воодушевлял бойцов и кидался сам под сеть перекрестных ударов, в самый водоворот резни.
– На бога, панове! Стойте смело! – кричал он звонким, молодым голосом. – Их горсть! Мы охватим их мощными крыльями! Вперед! Рубите смело! За мной!
Ободренные хоругви, заметив свое преимущество в численности, ударили еще дружнее и ожесточеннее на горсть удальцов и начали сжимать их в железных объятиях.
Стиснутые с трех сторон, казаки, несмотря на бешеное, нечеловеческое напряжение, должны были уступать подавляющей силе, и погибли бы все до единого под ударами ляшских кривуль, если бы не заметил этого вовремя гетман.
– Гей, Дженджелей и Ганджа! – крикнул он зычно. – Ударьте двумя кошами на вражьих ляхов: наших давят! – указал он булавою.
– Гайда! На погибель! – гаркнул Ганджа и понесся с сечевыми завзятцами на польские хоругви, понесся и ударил с таким всесокрушающим натиском, что всполошенные враги шарахнулись, раздались и, смешавшись, начали отступать в беспорядке. А Ганджа, прорезавшись до Кривоноса, бросился вместе с ним преследовать поспешно отступавшего врага. Поляки окончательно смешались, все обратилось в какое-то паническое бегство.
Побледнел Потоцкий, как полотно, и бросился останавливать обезумевших от ужаса воинов.
– Назад, назад! На гонор! На честь шляхетскую, остановитесь! – кричал он, бросаясь навстречу несущимся в полном смятении толпам. – Не кройте голов наших вечным позором! Мы искрошим их! За мною, смело, вперед!
Еще раз увлечение молодого героя подействовало ободряющим образом на войска. Рассыпавшиеся хоругви начали собираться, строиться и отражать натиск врагов. Но на перерез им неслись уже с гиком еще два коша под начальством Сулимы и Нечая…
Теперь можно было уже хорошо рассмотреть расположение сил и ход битвы. Чарнецкий с непобедимыми гусарами стоял уже за окопами, на левом крыле; в центре выдвинулась далеко артиллерия, прикрываемая пятигорцами под начальством Шемберга, а направо с драгунами стоял Сапега.
Заметивши место, где отчаянно рубился, окруженный своими офицерами Потоцкий, Кривонос и Морозенко устремились туда. Завязался страшный рукопашный бой…
Тем временем Сулима и Нечай ударили на польские хоругви с фланга, стараясь отрезать Потоцкого от его войск. Но трудно было одолеть тяжелую стену копий. Рассвирепевшие и окруженные врагами, поляки сражались теперь отчаянно храбро. Казаки падали, натыкаясь на их острые копья, и снова ломились с дикою, необузданною силой; поляки же, с своей стороны, стесненные собственными войсками, не в состоянии были отвечать на ежеминутные удары казаков: они спотыкались на трупы лошадей, падали и тем загораживали сами себе путь.
– Так, так их, панове! – рычал свирепый Вовгура, размахивая своею тяжелою, окровавленной саблей над головой. Опьяненный кровью, с налитыми глазами,, он бросался очертя голову на мечи и на копья и своим безумным бесстрашием увлекал казаков и нагонял ужас на поляков. Тем временем Сулима и Нечай с своими казаками прорывались к Потоцкому. Вот они уже опрокинули жолнеров, вот разорвали их ряды и с диким криком ринулись в самую середину сражающихся масс. Завязалась жаркая схватка. Окруженный своими офицерами и жолнерами, Потоцкий дрался, как молодой лев, но казацкая сила одолевала. Они сдавливали поляков все теснее и теснее.
– А теперь стой! Со мною! – крикнул Сулима, распахивая последний ряд жолнеров и занося саблю над головой Потоцкого.
– Холоп! – бросился на него Потоцкий, и с оглушительным звоном упала сабля на саблю. В силе и энергии противники не уступали друг другу: как молнии, засверкали сабли, скрещиваясь над головами, искры посыпались из-под стали, но перевес не падал ни на чью сторону; кругом них кипела та же борьба. Пан ротмистр отбивался отчаянно среди кучки казаков, стараясь заслонить своею грудью молодого гетмана. Сабли подымались над ним со всех сторон, но длинный меч ротмистра падал со страшною силой на головы осаждавших, выбивая сабли из их рук. Медный шлем скатился с головы, ротмистра, кровь струилась с плеча, но седой воин не останавливался, защищаясь, как раненый вепрь. Вдруг среди общего рева раздался чей-то пронзительный возглас: «Гетман ранен! Гетман!» – и в то же время с оглушающим криком, прорвавшись сквозь польский строй, ринулись на осаждающих с тыла Нечай и Вовгура. Все смешалось: люди, лошади, сабли, копья…
Оцепивши молодого гетмана, поляки под предводительством ротмистра отчаянно отбивались от казаков, но такая битва могла уже продолжаться только минуты.
Между тем Чарвецкий, заметивши, что молодой гетман оцеплен со всех сторон казаками, бросился к нему на выручку со своими латниками, отдав приказание Шембергу открыть усиленный огонь по главным силам казаков, а Сапеге ударить на них с драгунами.
Уже и голубое гетманское знамя, встрепенувшись смертельно в воздухе, упало, вытянувшись на трупе своего знаменосца. Уже и бешеный Вовгура, опрокидывая все на своем пути, дорвался до молодого Потоцкого, как вдруг за спиной их раздался победный крик латников и свирепый Чарнецкий навалился со своею тяжелою массой на обступивших Потоцкого казаков. Воодушевленные одним порывом, казаки совершенно не ожидали этого нападения, произошло смятение, замешательство, им-то и воспользовался Чарнецкий. Завязался бой, но силы оказались неравные, теперь перевес явно находился на стороне поляков. Уставшие казаки, несмотря на свою отчаянную храбрость, не могли сдержать свежих и далеко превышавших их численностью сил Чарнецкого.
– Панове хлопцы, спешите к гетману, просите подмоги! – кричал, задыхаясь, Кривонос, замечая, что силы польские одолевают отряд. – Спешите, мы их покуда задержим!
Но задержать поляков было уже трудно. Как тяжелая лавина, все давящая на своем пути, так теснили они толпу храбрецов, старавшихся преградить им дорогу. Несмотря на это, казаки не сдавались. Покачнулся бешеный Вовгура, пронзенный пикой в плечо, упал молодой Нестеренко, Луценко, Завзятый… Сорвало шапку с Сулимы, убили коня под Нечаем… казаки отступали, не отступали, оставляя за собою ряды трупов… Между тем сами отступающие заметили поспешное движение прикрывавших отступление казаков.
– Поляки давят! Наших бьют! – раздались испуганные возгласы среди более неопытных.
– Да что вы, псы? Молчите, трусы! Кто наших бьет? – пробовали было перекричать более старые воины, бросаясь вперед, но ничто не могло уже заглушить прорвавшихся криков: словно языки огня, запрыгавшие по стогу сена, вспыхивали они то там, то сям, громче, громче, и вдруг один общий клич: «Наши отступают!» – охватил всю толпу. Огромное чудовище заколебалось и подалось назад… Заметивши это, поляки напрягли все свои силы. Прорвавшись сквозь отряд Сулимы, туда же ринулся и Чарнецкий с Потоцким. Дрогнули казаки и начали медленно подаваться, задние же ряды, заполненные новобранцами, бросились с громкими криками в беспорядке бежать…
Между тем Богдан, стоя за пехотой во главе своей запорожской конницы, окидывал огненным взглядом все поле сражения; казалось, он взвешивал минутами все шансы и условия. Старые запорожцы следили за схваткой с таким же лихорадочным вниманием. Кривонос отступал, медленно, со скрежетом зубов, но отступал. Это было очевидно и для запорожцев, и для Богдана. Вот Чарнецкий распахнул курени Нечая и Сулимы и ринулся, как лавина, на казаков. Дрогнули казаки и подались…
– Гей, батьку! Пусти нас на помощь: давят ляхи! – крикнул дрогнувшим от напряжения голосом седоусый куренный атаман, следя сверкающими глазами за врезывающимся в казацкие хоругви врагом.
– Пусти, гетман! Не было бы поздно! – раздались голоса среди запорожцев. – Чарнецкий там со своим полком!
– Стойте, дети! – остановил всех Богдан, протягивая булаву.
Голос его звучал теперь повелительно и необычайно сильно; огненный взор освещал его каким-то страшным вдохновением; уверенность и отвага росли в сердце каждого при одном взгляде на гетмана: здесь чувствовалась сила и мощь, и слову его повиновался каждый с восторгом.
– Стойте, – продолжал Богдан, – еще не время, настанет и нам пора!
Однако, несмотря на отчаянную храбрость казаков, ряды их подавались назад все больше и больше… В это время к Богдану подскакал, задыхаясь от напряженного бега, посол Кривоноса.
– Подмоги, гетмане! – закричал он еще издали. – Курени отступают!
– Не надо подмоги, – перебил его резко Богдан. – Пане есауле, скачи сейчас к Кривоносу, прикажи отступать куреням, заманивая врага к Желтым Водам, и ждать там моего наказа.
И так как все онемели от изумления при таком приказе гетмана, то он добавил:
– Пускай потешатся панки; увлеченные первою победой, они сейчас же бросятся в атаку; нам надо приготовиться, принять их как следует на грудь…
Вихрем помчался есаул к Кривоносу. Остолбенели казаки, услышав приказ гетмана; но привыкшие к строгой дисциплине, они, отбиваясь, начали отступать…
Тем временем Кречовский, стоя со своею тяжелою пехотой в неподвижном каре, наблюдал также опытным взглядом поле сражения. Казаки стояли густою, безмолвною массой; шум, крики, звон и грохот битвы долетали до них; но ви слова, ни крика не слышалось в темных, плотно сомкнувшихся рядах. Время от времени над головами их проносился резкий, гогочущий звук или с глухим ударом пронизывало ядро густо сплотившуюся массу. Раздавались подавленные стоны или слабые предсмертные крики:
– Прощайте, братья!
– Лети к богу, брате, за веру! – обнажали головы соседи.
Трупы выносили, и снова смыкалось железное тело, и снова суровая тишина охватывала всю эту грозную массу людей.
Кречовский также следил за атакой правого фланга. Он давно уже замечал, что казаки подаются, и недоумевал, почему это гетман не посылает до сих пор подмоги. Но вот ряды казацкой конницы заволновались. Вот поскакал назад один, другой, третий, целая толпа; крики и вопли огласили воздух.
«Что это? – чуть не вскрикнул в ужасе Кречовский. – Отступают? Не может быть!» Но не успел он окончить своей мысли, как представившееся его глазам зрелище не оставило уже места сомнению.
Как сухие листья, подхваченные диким порывом ветра, мчались к протоку казацкие курени. Бунчуки, хоругви, знамена – все неслось в полном смятении, чуть не опрокидывая друг друга на своем стремительном пути. С громкими победными криками бросились латники догонять охваченных ужасом врагов.
«Что это? Позор? Поражение? – вихрем пронеслось в голове Кречовского. – Не может быть! Такое бегство… нет, нет! Быть может, засада? Кривонос не побежит с поля! Однако… там латники… Чарнецкий», – перескакивал он мучительно с одной мысли на другую, стараясь объяснить себе бегство казаков.
Но пехота стояла неподвижно, «е выражая ни словом, ни криком впечатления видимой сцены, и в этой молчаливой стойкости чуялось, что живою она со своей позиции ни на шаг не сойдет.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 450 – 457.