39. Пешта доносит Чаплинскому о бунте
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
В просторной и роскошной светлице пана подстаросты чигиринского горели яркие огни. За столом, уставленным кушаньями и напитками, сидел сам пан Чаплинский; рядом с ним, отбросивши небрежно свою прелестную головку на спинку стула, сидела красивая, надменная пани Марылька, подстаростина чигиринская. Роскошные, бархатные рукава ее кунтуша спускались до самого пола; в руках она вертела рассеянно и досадно нить красивых кораллов; на прелестном, изящном лице ее лежал отпечаток скуки и недовольства. Тонкие губы ее были сжаты в какую-то пренебрежительную улыбку: стрельчатые ресницы ее были опущены и закрывали синие глаза; иногда, впрочем, из-под них мелькал быстрый, как молния, взгляд, который с каким-то легким презрением останавливался на тучной фигуре пана подстаросты и снова уходил в свою синюю неведомую глубину.
– Что нового? – спросила Марылька, не разжимая губ.
– Ничего, моя богиня! – поднес к своим губам ее руку Чаплинский.
– Я слышу этот ответ от пана чуть ли не десять раз на день. Никого… Ни души… какая-то пустыня.
– Что ж делать? – пожал плечами со вздохом Чаплинский. – Наша Украйна не то, что Варшава. Откуда здесь взять панов? Казаки кругом!
– Однако же есть здесь и Остророги, и Заславские, и Корецкие, да, наконец, сам коронный гетман!
– Богиня моя, помилуй! – сжал ее руки Чаплинский и притиснул их к своей груди. – Ведь к ним ехать надо! А с тех пор, как этот волк поселился опять в Чигирине, кругом так и пошаливает быдло.
– Но если пан так боится быдла, то ему опасно выходить и на скотный двор.
Щеки Марыльки вспыхнули, ресницы вздрогнули, и в лицо смущенного пана подстаросты впился холодный, презрительный взгляд.
– Не за себя, моя крулева, брунь боже! – вспыхнул в свою очередь как бурак, пан подстароста и оттопырил свои щетинистые усы. – Да клянусь белоснежной ручкой моей богини, я их нагайкой разгоню! Го-го-го! – вскинул он хвастливо голову – Они от моего имени трясутся, как осиновый лист! И доказательством этого может служить моей повелительнице то, что кругом шевелится хлопство, а в моем старостве ни гу-гу! Тихо, как в могиле! Пусть не забывает пани, – заговорил он мягким и внушительным тоном, овладевая снова рукою Марыльки, – что я беспокоюсь не за себя, а за мою королеву, за мою прекраснейшую жемчужину, – поцеловал он ее руку повыше локтя.
– Ведь этот дьявол Хмельницкий здесь. Ко мне-то он теперь не подступится, – так я его отделал на сейме! Но если он узнает, что вместе со мною едет и моя пани, – развел руками Чаплинский, – тогда он ничего не пожалеет и может отважиться на самое рискованное дело. Все это быдло за него горой стоит, и хотя для того, чтобы овладеть моей жемчужиной, ему придется переступить через мой труп, – а это, думаю, не легко будет сделать, – шумно отдулся Чаплинский, – но моя смерть все-таки не спасет пани, а если бы этому псу удалось только тобой овладеть, могу себе представить, до чего бы дошла его хлопская ярость и месть!
Марылька закусила губу и отвернулась.
В комнате наступило молчание.
Чаплинский осушил свой кубок и, бросивши на отвернувшуюся Марыльку взгляд, в котором смешались и боязнь, и досада, предался своим размышлениям.
Жгучий образ казачки не выходил из его головы; то ему казалось, что он мчится с нею по снежной долине, снег летит комками из-под копыт разгорячившихся лошадей, она бьется в руках его, рвется с отчаяньем попавшейся в силок птички, а он видит ее пылающие, как уголь, глаза… А снег летит, летит кругом белою непроглядной пеленою.
Несмотря на то, что Марылька и повенчалась с Чаплинским, ее холодное и полупрезрительное отношение к мужу не изменилось ни на одну йоту. Добиться у своей жены нежности составляло для пана подстаросты большое затруднение, тем более, что, истасканный, наглый и трусливый, он совершенно терялся в присутствии своей жены: одного холодного взгляда красавицы было достаточно, чтобы приковать его к месту. Вскоре для пана подстаросты стало совершенно очевидным, что Марылька относится к нему более чем равнодушно; впрочем, для извращенной души его открытие это не составляло ничего важного; он стал только еще жаднее оберегать свою красавицу. Однако вечная холодность красавицы, в связи с ее капризным и требовательным характером, действовали самым угнетающим образом на привыкшего себе ни в чем не сдерживать подстаросту.
Оксану он увидел как раз в это время, и желание овладеть ею во что бы то ни стало охватило пана подстаросту с какою-то всепожирающею силой. И вот она уже у него в руках… Весь вечер стремился пан подстароста вырваться из своего пышного будынку к Оксане, которую он спрятал в укромном местечке, но каждый раз, как он собирался передать Марыльке вымышленный рассказ для предполагавшегося отъезда, он встречал ее презрительный взгляд, и решимость его падала, а на лице выступала глуповатая, смущенная улыбка.
Что думала пани подстаростина чигиринская, трудно было решить. Судя по раздраженному выражению лица, можно было заключить, что думы ее были невеселого содержания.
Так прошло несколько минут. Наконец Марылька медленно повернула голову.
– А мне передавала Зося, – процедила она сквозь зубы, – что Хмельницкий денно и нощно задает пиры.
– Заискивает у шляхты, думает предупредить нашу бдительность и обмануть нас. Но это ему не удастся, черт побери! – стукнул грозно рукой па» подстароста.
Марылька пристально взглянула на багровое и тучное лицо его; воинственная и грозная осанка, вместо внушительности, придавала ему крайне комичный характер. По лицу ее промелькнула насмешливая улыбка.
– Мне кажется, – проговорила она медленно, – что я мало выиграла, переменив хутор на город; попала только из деревянной клетки в каменную.
– Мадонна моя! – упал перед нею шумно на колени Чаплинский. – Не мучь меня! Ты видишь, я раб твой, твой подножек! Приказывай что хочешь, все явится перед тобой! Но не жалуйся на скуку: неужели тебе мало моей любви? Неужели она не греет тебя?
– Любовь имела я и у Богдана! – гордо ответила Марылька, отстраняясь от Чаплинского.
– Потерпи, моя крулева, потерпи еще немного! – завопил Чаплинский, стараясь поцеловать ее руку. – Ты знаешь, что пана старосты нет… все теперь на моих руках… дай мне только усмирить это быдло, а тогда мы заживем на славу. Пан коронный гетман недалеко… польный – тоже; они стягивают сюда все войска… Коронный гетман обожает вино и женщин… пойдут пиры… охоты… Дай только нам покончить с Марсом, и тогда мы воскурим фимиам Бахусу, и Венере!
Марылька скользнула по его лицу небрежным взглядом.
– Когда же начнется этот давно обетованный рай?
– Дай только покончить с этими хлопотами! Вот видишь, моя божественная краса, – замялся и запыхтел Чаплинский, – эта жестокая необходимость гонит меня даже от твоих божественных ног.
Углы рта Марыльки слегка приподнялись.
– Опять? – уронила она с легкою насмешкой. Чаплинский беспокойно заерзал на месте.
– Поймали там мятежных хлопов… надо самому допросить… ну, придется пустить в дело железо и огонь.
– Когда же пан будет назад?
– Не раньше как дня через два, моя королева; далеко ехать.
– И пан не боится мятежного быдла? – улыбнулась насмешливо Марылька.
– Один я не страшусь и ада! – воскликнул напыщенно Чаплинский, склоняясь над рукою Марыльки и внутренно радуясь, что ему удалось так скоро вырваться к Оксане. – Но за мою королевскую жемчужину я бледнею и перед дворовым псом. Но что же, неужели даже на прощанье моя богиня не подарит меня хоть единым поцелуем? – взглянул он ей в глаза своими масляными, светлыми глазами.
Марылька нагнулась и дотронулась губами до его лба.
Чаплинский охватил ее за талию руками, как вдруг в дверь раздался сильный стук.
– Какой там бес? – крикнул сердито пан подстароста, с трудом подымаясь с колен и обмахивая платком покрасневшее лицо.
Дверь отворилась, и на пороге появился Пешта.
– Что там еще? Ни минуты покоя! – проворчал раздраженно подстароста, внутренно негодуя на Пешту, что помешал ему отправиться сейчас же к Оксане; но уже по лицу его Чаплинский увидел, что казак пришел, неспроста. – Рассказывай! – произнес он уже спокойнее, опускаясь на стул. – Только не медли: я тороплюсь.
– Важные новости, пане подстароста; я только что с обеда Хмельницкого.
– Ну?
– Он выкрал у Барабаша привилеи для того, чтобы возмутить татар против Польши, собрал всех старшин, и они поклялись, как одна душа, поднять такое восстание, чтоб не оставить в живых пана.
Марылька поднялась с места и побледнела, как статуя.
– Собаки! – заревел Чаплинский, схватываясь безумно с места, и все лицо его вплоть до бычачьей шеи покрылось сине-багровою краскою. – Жолнеров! Арестовать их всех!
– Если они только еще в Чигирине, – заметил Пешта. – Богдан, Богун, Ганджа и другие должны уехать этой же ночью на Сечь.
– На коней! – рявкнул, задыхаясь от злобы, Чаплинский и бросился было опрометью вон, но у дверей он остановился. – На коней… Это-то хорошо, но кто поведет отряд? – и пан подстароста беспокойно заворочал глазами. Богдан, Богун и Ганджа! Это ведь такая тройка, с которой не захотел бы встречаться и сам черт! А особенно ему, подстаросте, такая встреча не предвещает ничего веселого. Черт побери! Однако и утерять такой случай – поймать вожаков и открыть заговор… «Ведь это пахнет не шуточной наградой… но и собственная шкура?.. – Несколько секунд пан подстароста стоял в немом раздумьи. – Нет, побей меня нечистая сила, если я поеду за ними! – воскликнул он, наконец, мысленно. – Ясинского пошлю…» И с этим решением пан подстароста вышел поспешно на крыльцо.
На крыльце его ждала самая нежелательная и неожиданная встреча. Не успел он отдать приказанья жолнерам, как перед ним выросла из темноты высокая и широкая фигура Комаровского. Лицо его было так бледно и страшно, что, несмотря на всю свою наглость, Чаплинский остановился перед зятем как вкопанный.
– Фу, ты, нечистая сила! – проворчал ои себе под нос. – Словно выходец с того света… Вот высыпал сатана всех своих детей из мешка на мою несчастную голову!
– Ушла, – произнес Комаровский, не слушая ворчанья Чаплинского, каким-то глухим, не своим голосом, едва шевеля белыми, бескровными губами.
– Кто? Куда ушла?! – изумился притворно Чаплинский, но страшный вид Комаровского заставил его невольно попятиться назад.
– Оксаны нет, нет, нет нигде! – повторил тем же тоном Комаровскии и вдруг дико вскрикнул, сжимая до боли руку Чаплинского. – Кто взял ее, скажи мне, кто взял? Ты знаешь? Скажи, убью, задушу, по кускам разорву!
– А почем я знаю? Тут не до того! – крикнул небрежно Чаплинский и попробовал было вырвать свою руку, но так как Комаровскии держал ее словно в железных тисках, не сводя с него своего страшного, остановившегося взгляда, то он прибавил: – Ну, а кто ж бы мог? Женишка ж ведь ты казнил уже?
– Нет и его! – произнес каким-то ужасным, холодным голосом Комаровскии. – Я не успел казнить его, не знаю, дьявол ли сам помог убежать ему, только цепи остались раскованными, а сторожа убитыми наповал…
В темноте Комаровский не заметил, как по лицу Чаплинского промелькнула хитрая и довольная улыбка.
Подстароста шумно потянул носом воздух; казалось, в голове его быстро созревал какой-то блестящий план.
– А! – вскрикнул он уверенно. – Так их уже нет в Чигирине, значит, птичка улетела вместе с ястребами!
– Кто? Куда? – перебил его яростно Комаровский.
– Да ты подожди, не таращь на меня своих буркал! Взбеленился, что ли? – крикнул уже уверенно Чаплинский. – Может, дело твое еще не пропало совсем. Слушай, этой ночью бежали из Чигирина Богдан, Богун и другие старшины на Сечь, для бунта; известно, на кого горят у них зубы. Красотку украл ни кто, как женишок, больше ведь никто не знал, где припрятана она. Давно ли ушел твой молодчик? Не более трех дней! Кто спас его? Ни кто другой, как Богдан со своею шайкой. Известно всем, что Морозенко этот был приемышем его. А так как после бегства влюбленным птичкам, само собою, небезопасно было оставаться в Чигирине, то volens-nolens они должны пристать к той же шайке и скачут теперь уже где-нибудь за Чигирином. Хлоп, верно, бросится вместе с ними на Сечь, а красотку перепрячет на время в каком-нибудь зимовнике…
Слушая Чаплинского, Комаровский, казалось, начинал приходить в себя; лицо ercf покрылось огненною краскою.
– Куда бежали? – крикнул он дико, как только окончил Чаплинский.
– Не знаем еще сами, сейчас велел собраться жолнерам. Так и быть, если хочешь, могу тебе уступить по приязни свое место на челе, – заговорил весело Чаплинский, благословляя про себя свою сообразительность, которая помогла ему на этот раз так удачно выпутаться из опасного положения. – Ты поспеши накрыть сейчас же беглецов, а я, брошусь немедленно к коронному гетману, чтобы получить приказ; казнить Хмельницкого мы сами не можем, а гетман не замедлит дать свое согласие. Тогда всем бедам настанет конец.
– Коня мне! – крикнул вместо ответа Комаровский.
Через час вооруженный с ног до головы отряд из пятидесяти человек, с Комаровским во главе, выезжал из Чигирина по направлению к диким степям; такой же отряд с паном подстаростой двинулся единовременно по противоположному направлению к Черкассам, к коронному гетману. Николаю Потоцкому.
Когда последний жолнер отряда Комаровского скрылся из глаз Чаплинского, наш подстароста облегченно вздохнул и произнес про себя с самодовольною улыбкой:
– Поистине, если бы где-либо находился храм сатаны, я счел бы себя обязанным принести ему жертву за то, что он помог мне сегодня отделаться так ловко от взбесившегося влюбленного быка.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 298 – 304.