52. Реестровые казаки присоединяются
к Хмельницкому

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

– А что, пане полковнику, ведь наш гетман Хмель недалеко, – подошел к Кречовскому тихо есаул Нос и сообщил ему эту весть на ухо.

– А?.. Что? – вздрогнул Кречовский и оглянулся с испугом кругом.

– Батько наш, гетман наш близко, идет к Тясмину с большими силами! – добавил радостно есаул.

– Гетман? Потоцкий? – прищурился Кречовский, словно не понимая, о ком ему сообщал есаул.

– Какое!.. Наш гетман, Богдан Хмель, – улыбнулся широкою улыбкой Нос.

– Да разве кум мой гетманом выбран?

– Выбран, как же… Всею Сечью и прибывшими казаками… Это верно. Давно уже известно…

– Откуда?

– В Прохоровке, последней стоянке, все говорили… вестуны от него приезжали – Небабу сам видел, расспрашивал. Из тамошних поселян много к нему прилучилось… отовсюду бегут видимо-невидимо… Под булавою у нашего батька Богдана тьма-тьмущая войска. Весь Крым со своими загонами стал за него…

– Что ты? – изумился и обрадовался Кречовский. Если в словах Носа была половина лишь правды, то за его кумом победа, а потому нельзя терять удобного мгновения, – нужно решаться, не то будет поздно.

– Провались я на этом месте, коли неправда! – перекрестился Нос. – Небаба не такой человек, он не прибавит ни крохты… да и все, все гомонят… сказывали, что тут где-то должен быть батько Хмель: идет-де наперерез ляхам, чтобы не допустить их соединиться с нами, лейстровиками…

– Значит, он ближе к нам во всяком случае, чем Потоцкий? – заволновался полковник и, чтобы скрыть свою радость, добавил: – Нужно принять меры.

– Авжеж, – подхватил Нос, понявши по-своему «меры», – двинуться навстречу, пристать к батьку да разом с ним…

– Тсс! – зажал ему рот Кречовский. – Ты так репетуешь, как баба-перекупка… Услышат и схватят, как бунтаря, а бунтарю в походе смерть, и я не помилую, подведешь еще…

– Да кто ж меня, пане полковнику, за такие речи хватать будет? Все одной думки.

– Не верю.

– Все как один. Только слово скажите.

– Слово не воробей: выпустишь – не поймаешь… Тебе, паливоде, и море по колена… Благоразумные люди, с окрепшим разумом, – а их у нас немало, – прежде всего не поверят голому, порожнему слову, а потребуют увидаться с Богданом и потолковать с ним ладком, а потом помозговать и со своими: в серьезном деле семь раз примерь, а один раз отрежь.

– Да ведь, пане полковнику, пока мы будем примерять, так нас отрежут: час ведь не стоит…

– Так-то оно так, – вздохнул Кречовский и почесал с беспокойством затылок, – и кума жаль, да и выскочить зря, как Филипп с конопли, не приходится… береженого и бог бережет.

– Да ведь за божье дело.

– Конечно, как кто… только вот, – уставился вдруг Кречовский в просветлевшую даль реки, – не байдаки ли то наши? – указал он на черневшую точку.

– Нет, пане, – успокоил его Нос, – байдаки наши и к завтрему, почитай, что не будут: ветер закрепчал, встает на Днепре супротивная хвыля.

Действительно, уже два раза чуть не сорвало порывом ветра шапки с Кречовского, а у Носа растрепало пышный оселедец совсем, и по небу понеслись клочьями облака, заволакивая мглою восток.

– Чудесно, – потер руки Кречовский, – значит, есть срок, и нам во всяком случае нужно разведать про Хмельницкого, во всяком случае… так вот что, – заторопился он оживленно, – возьми ты, верный мой Нос, коня и поезжай на разведки; повысмотри, повыспроси досконально, где Богдан, куда идет, какая у него сила, с ним ли татары? А если найдешь самого кума, то сообщи ему, что мы здесь… стоим… ждем… и коли он что, то зараз бы прибыл; свидеться нужно непременно: все будет зависеть от его приезда, – побачут в глаза батька и песню запоют не ту, а за очи и не поверят…

– Да батько тут! Вырушил! – раздался вдруг ясно у ног их, словно из-под земли, голос.

Кречовский так и шарахнулся, а Нос до того оторопел, что стал отплевываться, причитывая: «Чур меня, чур, сатана! Чур меня, болотяный дидько!»

– Тю на тебя! Какой я дидько? – послышался из камыша смех, и в то же время из-за куста поднялась мокрая, чубатая фигура. – Крещенный казак, христианин, а не дидько! – выкарабкался кто-то на берег.

– Ганджа! – вскрикнули Кречовский и Нос, присмотревшись к нежданному гостю».

– А кой же бес, как не он? – захохотал, оскалив свои широкие, лопатообразные зубы, Ганджа. – Он самый, пане полковнику и пане есауле, он самый!

– Да каким ветром сюда тебя занесло? – изумлялся Нос.

– Кто тебя затопил в болоте? – не мог прийти еще в себя и пан Кречовский.

– Приехал я на киевской ведьме, – смеялся Ганджа, – летела верхом на помеле к Лысой горе да присела у Желтых Вод жаб наловить в глечик, а я ее за хвост да на спину, ну, и понесла, что добрая кобыла, аж в ушах загуло… только вот тут захотелось мне потянуть люльки, – я за кисет, а хвост-то из рук и выпусти… а она, подлая, зараз – брык! – и скинула меня в болото.

– Говори толком! – обратился к нему Кречовский.

– А что ж, родные панове, приехал я повидаться с товариством своим и с лыцарством славным, переказать от низовцев-запорожцев всем сердечный привет и спросить: с нами ли братья кровные или против нас? Поднимут руки, как на Авеля Каин?

– Да отсохни тебе язык, чтобы я Каином стал! – возмутился Нос.

– Как же на свою мать и на веру?.. – отозвался нерешительно и Кречовский. – Только ведь это нужно пообмыслить, потолковать… свидеться с кумом…

– Да ясновельможный гетман, батько наш, тут!

– Где тут? Где Богдан? – встрепенулись, вспыхнули радостью есаул и полковник.

– А вон за тою могилой стоит, – указал Ганджа на ближайший холм, – ждет моего извещения, что байдара причалила и горит огнем поскорее обнять своего друга и кума!

– Так скорее к нему! Веди! – уже не скрывал радости и восторга Кречовский.

– Гайда! – всплеснул руками Ганджа. – Вот-то утеха, аж сердце прыгает! – и, повернувшись к группам казаков, вдруг неожиданно гаркнул: – Гей, товарищи-братья! Гетман наш ясновельможный Богдан Хмельницкий приехал к вам в гости; соберитесь же встретить своего батька!

– Сумасшедший!.. – хотел было остановить Ганджу пан полковник, но было поздно: громкое слово понеслось по берегу и встрепенуло всех электрическою искрой. Ударь гром среди этой, еще полусонной толпы, ослепи их молиия, разорвись бомба, – все это не произвело бы такого эффекта, как брошенное сейчас известие: все вскочили на ноги, засуетились и начали осматриваться- кругом, жадно ища загоревшимися глазами того, к кому рванулись вдруг их сердца.

А Богдан между тем, не дождавшись Ганджи, уже выезжал из-за. холма с Морозенком и несколькими казаками на своем белоснежном коне: мучительное нетерпение глянуть своей доле прямо в глаза, узнать поскорее, что ждет его впереди, отдать, наконец, себя на первую жертву толкало его неудержимо навстречу опасности… Кречовский и Нос, увидя его, бросились почти бегом, рейстровики со всего берега устремились тоже к своему батьку, махая руками и шапками.

Богдан, заметя этот общий порыв, подскакал сам поскорее к толпе и, снявши шапку, приветствовал всех взволнованным, растроганным голосом:

– Привет вам, дети мои, и от матери Сечи, и от батька Луга, и от ваших братьев в цепях, и от меня, слуги несчастной Украины!

– Витаем ясновельможного гетмана! Век долгий батьку! – посыпались отовсюду горячие, восторженные приветствия, но все-таки не единодушные: многие упорно молчали, смотря на эту сцену лишь с любопытством да едкою тревогой; у них колом в сердце стояла данная при отъезде старшине польской присяга.

– Куме! Друже! – распростер руки запыхавшийся от скорой ходьбы Кречовский и, поставя ногу на стремя, потянулся к Богдану; последний обнял радостно своего кума и, приподняв его к себе, облобызал трижды на виду всех.

– Если бы не он, – обратился гетман к рейстровикам, – если бы не доблестный ваш полковник, то не знал бы я радости свидеться с вами, друзья мои!

– Слава полковнику! Слава и батьку! – загалдели еще веселее и дружнее казаки.

Богдан между тем снял шапку и, приподнявшись на стременах, поклонился на три стороны низко. Все понадвинулись и окружили его густыми рядами, с восторгом устремляя на своего родного гетмана глаза и готовясь жадно ловить каждое его слово. Мало-помалу гомон и суетливые движения занемели; все обратилось в слух.

Новый гетман сидел на коне величаво; выражение лица у него было растроганно и тревожно; неукротимое волнение высоко подымало ему грудь, но глаза его искрились отважным огнем.

Несколько мгновений он не мог превозмочь волнения, но, наконец осиливши себя, обвел столпившихся вокруг воинов испытующим взглядом и заговорил:

– Братья! На кого подняли мы оружную руку, за что мы повстали? Мы подняли меч на наших исконных врагов, ненавидящих и наши храмы, и наши святыни, и наше слово, и наши права; мы ополчились на угнетателей наших, отнявших у нас все до рубца, жаждущих стереть со света и русское имя; мы озброились на можновладцев, низведших и короля Владислава в ничто, истоптавших ногами закон… А повстали мы за веру отцов наших, поруганную, оплеванную нечестивыми, повстали мы за свою землю родную, ограбленную, опоганенную панством, повстали за вас, обездоленных, и за весь наш в рабы, в быдло обращенный народ… Братья! Разве у вас в жилах течет не та же кровь, что у нас? Разве другому вы молитесь богу? Ужели ваших сердец не тронут стоны замученных братьев, не тронут вопли наших жен и сестер? Ужели поднимется у вас на защитников Украины рука, неужто пойдете вы с нашим врагом терзать свою мать? По воле народа и бога стал я на брань. Так… или убейте меня, – распахнул он жупан, – или вместе со мною рушайте за бога, за правду и за нашу волю!

Уже с первого слова Богдана загорелись у всех энтузиазмом глаза, с каждой фразой его волнение охватывало толпу, слетали с голов шапки, срывались то сям то там возгласы: «Одна у нас мать!», «Не Каины мы!», «Какая там присяга по принуждению!» А когда Богдан оборвал свое пламенное слово и смолк, то из сотни уст вылетел и потряс воздух единодушный, восторженный крик: «Слава нашему батьку и гетману Хмелю! Веди нас на ляхов! Все за тебя головы сложим!»

Растроганный, подавленный наплывом не поддающихся описанию чувств, Богдан не мог произнести ни одного слова: какой-то горячий поток наполнил, залил ему грудь, сдавил горло и застлал глаза влажною мглою…

Если бы осужденному на смерть преступнику, поставленному на эшафот перед палачами, в момент поднятия над ним страшных орудий объявили нежданно свободу, то он бы не ощутил такой жгучей радости, как Богдан, услышавший на призыв братский восторженный отклик своих товарищей и друзей… Много ему приходилось потом переживать моментов великих побед, моментов необычайного, опьяняющего поднятия духа, но такого момента не пришлось пережить, перечувствовать дважды, и он запечатлелся в его сердце неизгладимым тавром… Это была бескровная победа духа, покорение сердцем сердец, торжество великой братской любви!..

Все упования, весь успех дела, все напряжение своего наболевшего сердца, всю жизнь свою Богдан поставил на карту, и карта была дана… Да, другого такого мгновения быть не могло, оттого-то и прервалось у Богдана слово, и он только молча поднял руки к заалевшему и словно обрызганному кровью востоку…

– Братья родные! Други! – не выдержали этой сцены Ганджа и Морозенко и, словно исступленные, рванулись обнимать всех казаков; их примеру последовали и товарищи.

Многие плакали, утирали кулаками глаза и смеялись, лобызая друг друга, говоря бессвязные речи:

– Ах вы, клятые! Ах вы, собаки родные! Шельмы, черти! Да чтоб мы один на другого?.. Да поглоти нас сырая земля! Потопи нас Днепр!.. Одна нас мать породила, за одну и умирать! Эх, любо!

Стернычий дед не отирал катившихся по его морщинам и по седым усам слез, а только простирал широко руки, словно желая обнять разом всех.

– Братцы! – силился он выкликнуть клокотавшим от радостных слез голосом. – Такого свята нет другого на свете, уж именно – великдень! Христосуются братья, радость-то, радость какая! Ангелы с неба дивятся ей, засмотрелись, вот и на темную землю, может быть, брошена богом светлая, райская минута!

А Кречовский, поднявши высоко руку, провозгласил напоследок торжественным, напряженным голосом:

– Товарищи! Други! Поклянемся же мы теперь вольною, не подневольною клятвой, поклянемся перед нашим батьком Днепром и перед этим небом, подножием предвечного бога, поклянемся за себя и за наших товарищей, что все мы как один станем под булаву нашего кревного гетмана, нашего батька Хмеля, и умрем честно и славно за нашу неньку Украину!

– Клянемся! – вырвался изо всех грудей могучий, потрясающий отклик, и сотни рук, со сложенными двумя перстами, поднялись над обнаженными головами вверх к мутному небу.

По прошествии первых взрывов шумной радости, Кречовский распорядился братским сниданком-трапезой: кашевары изготовили кулеш с салом, достали из байдары сушеной баранины и выкатили полубочку горилки. Хотя было и походное время, но такой необычайный праздник давал право нарушить строгость военных постановлений, и все приветствовали с восторгом это нарушение. Началось широкое, дружеское пированье.

Богдан, впрочем, не мог на нем оставаться: он торопился к своему войску, так как неприятель был уже на виду и столкновение могло последовать во всякое время; кроме него, никто не знал настоящей цели поездки гетмана, а потому отсутствие его могло вызвать общее смятение и подвинуть татар на какой-либо злостный поступок.

Богдан выпил вместе с товарищами два ковша оковитой – за общее побратанье и соединение под одним стягом всех сыновей Украины и за освобождение ее от египетского ига, а затем стал прощаться со своими друзьями. Полковник и вся старшина клялись гетману, что привернут и остальных рейстровиков на его сторону.

– Если б еще нам кони, так мы бы завтра прибыли к тебе, любый мой куме и гетмане, все гуртом на вечерю.

– Кони будут, – воскликнул с уверенностью Богдан, – татаре берут их с собой двойной комплект, а Тугай-бей мне не откажет.

– Расчудесно! – обрадовался Кречовский.

– Что и толковать, пышно! – подхватил Нос.

– Так мы, ясновельможный батько, мигом! – загомонила весело старшина.

– Поезжай себе, ясный гетмане наш, к своему славному войску спокойно, – сказал дед, – и считай всех рейстровиков в своих лавах: у всех нас один дух, одна душа, да и правда у нас одна… Може, она и истаскалась вместе с нашею долей по жидовским шинкам да по панским хлевам, а как крикнешь: «Все разом!» – так встрепенется она и к нам пристанет…

– Дай боже, чтоб твое пророчье слово справдилось, – промолвил сердечно Богдан, – на вас все упование наше, в вас все надежды народа: станете дружно, и воспрянет придавленный люд, а как воспрянет, так врагов наших не останется, и следа, – исчезнут, яко дым, растают, яко воск от лица огня.

– Так, батько, так! – качал утвердительно седою, как лунь, головой дед. – Не устоять пекельнику перед честным и животворящим крестом, не устоять и гонителям нашим перед нашею правдой!..

– Вот только за немецкую пехоту не совсем я уверен, – вставил Кречовский, – старшина там – немцы, строго держат жолнеров в муштре и послушестве, а немец, известно, от кого берет плату, за того и стоит.

– Да, пане полковнику, – возразил есаул, – в пехоте же все свои казаки, наш брат, только в немецкой одежде… а что до старшины, так и у нас же она не своя, а ворожья, – вся ляшская; а коли и есть два-три человека будто своих, так они перевертни, еще хуже ляхов!.. С такою старшиною и толковать нечего, и ладить не след: бурьян выполоть нужно – сорную траву из поля вон!

– В самый раз! Верно! – подхватили злорадно несколько голосов.

– Всех их, аспидов, к дидьку! – крикнул Морозенко. – В одну кучу до панов!

– Бесам на бигос! – засмеялся Ганджа. Все захохотали.

– Да, – вздохнул дед, – не таковы они, чтоб их миловать.

Кречовский немного побледнел, но не возразил и слова: у него были меж старшиною друзья.

«А хорош и я с своею клятвою Потоцкому! – мелькнула у него мысль. – Хорошо загладил свои вины, добре постарался встретить Хмельницкого!.» Впрочем, что ж? – успокоил он себя. – Я не сбрехал, не сломал клятвенного обещания, а действительно употребил все усилия поскорее свидеться с кумом».

И Кречовский улыбнулся злою, ядовитою улыбкой.

А Хмельницкий, оставив Ганджу и Галагана на, помощь куму, собрался уже с Морозенком и небольшим конвоем скакать назад к Желтым Водам, где, по его расчету, должны были отабориться полки.

Прощание рейстровиков со своим гетманом было радостное: всякий знал, что оно кратковременно и что через день, через два настанет еще более радостная встреча. Со всех сторон неслись к нему сердечные пожелания, светлые пророчества, простирались восторженно руки, летели шапки к копытам его коня. Когда растроганный таким приемом Богдан, после излияния благодарности от себя и от родины, поворотил, наконец, своего Белаша, то грянули со всех концов ему на дорогу залпы из рушниц и мушкетов и провожали долго его перекатным эхом, пока он не скрылся за холмами, подернутыми дымчатою мглой.

По отъезде Богдана пировавье приняло еще более широкие размеры; разгулявшихся казаков остановить уже было нельзя, а потому за первой распитою полубочкою последовала неизбежно вторая…

За ковшами шла оживленная, шумная беседа, приправленная веселым, смехом и радужными проектами, сдобренная по адресу врагов хлесткою бранью и угрозами. Сговаривались между тем, кому на какой байдак отправляться и какого пустить где жука: иные были той думки, что лучше всего ошарашить всех сразу воззванием, действовать, одним словом, нахрапом, а другие, более осторожные, предлагали вербовать приверженцев исподволь, тихомолком… Спорили, горячились и порешили на том, чтобы вызвать по одному из десятка рейстровиков и устроить в укромном месте черную раду – совет из одной только черни без начальства, а тогда уже, сговорившись, крикнуть так, чтоб и уши старшине заложило.

Переговоривши обо всем, условившись насчет предстоящей встречи с товарищами, некоторые казаки разлеглись отдыхать, а большинство затянуло, удалые песни. На звуки песен откликнулась бандура и зазвонила своими струнами и приструнками; нашлись и поэты, начали слагать к данному случаю слова, прилаживать к ним музыку, развивать захватывающий душу мотив, и создалась тут же широкая, пламенная народная песня, пережившая многие поколения, занесенная на страницы истории…

Гармоническими, могучими волнами понеслась она тогда по Днепру навстречу едущим братьям. Очарованные звуками и силою слов, казаки один за другим приставали к певцам и подхватывали дружно молодыми, звонкими голосами.

Течуть річки кривавими

Темними лугами.

Ой то ляхи, вражі сини,

Глузують над нами…

Ступай, коню, піді мною

Широко ногами –

Поеднались, побратались

Всі сини у мами…

Летить орел понад морем,

Над байраком в’еться…

Ой там, ой там уже козак

Із ляхвою б'еться.

Ой годі вам, вражі дуки,

Руську крівцю пити –

Не один лях вже тепера

Посиротить діти…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 399 – 409.