47. Опустевшая Черкащина
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Ровная, благодатная весна разлилась сразу во всей Украине. Зацвели дикими цветами безбрежные степи. Зеленою, убегающею цепью раскинулись стародавние могилы. Закипела в степи новая, молодая жизнь. Раздались в высоком небе звонкие песни и крики не видимых для глаз птиц. Потянулись едва приметными треугольниками дикие гуси и журавли. В высокой траве деятельно захлопотали куропатки и перепела. Воздух стал полон живительного, опьяняющего благоухания свежих трав и диких цветов.
Стоял ясный и теплый весенний день. Медленно плыли по высокому небу легкие, белые облака. Веял теплый ветер и перебегал мелкими волнами по зеленому морю степи. По узкой дороге, вьющейся среди изумрудных, усеянных цветами равнин, подвигался неторопливою рысцой отряд польских гусар. Впереди отряда ехали три всадника; старший из них, сидевший на добром, широкогрудом коне, принадлежал, по одежде, к числу коронных гусар. Немолодое лицо его, с мохнатыми седыми бровями и такими же длинными усами, выглядывавшее из-под грозного гусарского шлема, казалось сразу суровым; но кто встречался со светлым взглядом его добрых голубых глаз, сразу же убеждался в его бесконечном добродушии.
Собеседник старого гусара имел чрезвычайно благородное и разумное лицо; возраст его трудно было определить: он был не слишком стар и не слишком молод, не слишком красив и не слишком дурен, словом, человек средних лет. Его спокойная, уверенная речь и такие же движения обличали человека, имевшего частые сношения с высокими особами. На нем была простая военная одежда; но великолепный конь всадника свидетельствовал без слов о том, что владелец его мог бы без труда нарядиться в самые роскошные ткани, если бы имел хоть какое-нибудь пристрастие к щегольству. Третий всадник принадлежал по всему своему внешнему виду к числу тех средних, удобных людей, которых всегда имеют при себе значительные особы для придания своему появлению большего торжества.
– Но, пане ротмистр, – говорил средний всадник, обращаясь к седому гусару, – я, право, не понимаю, что побудило коронного гетмана принимать такие предосторожности? Я, конечно, весьма благодарен ему за то, что он доставил мне возможность иметь такого интересного и любезного спутника, но целая сотня гусар! На бога! Можно подумать, что нас конвоируют через неприятельский лагерь, тогда как население кругом совершенно спокойно, слишком даже спокойно, хочу я сказать.
– С последними словами пана полковника я могу согласиться вполне, – ответил ротмистр, – слишком спокойно, да, слишком спокойно для этого края, повторяю и я, и в этом заключается главная опасность. Я, собственно, сам не здешний, – родина моя великая Литва, – но вот уже больше как четыре года стою я здесь на кресах и успел присмотреться к здешнему населению. Что ни говори, а они славные, храбрые люди. Пусть меня и считают все старым чудаком, но язык мой всегда говорит то, что чувствует сердце, а потому повторяю: если они и бунтуют, то, правду сказать, есть за что. Больно уж их утесняют паны. А ведь каждому, пане полковнику, хочется жить!
– Вполне разделяю ваши честные мысли, – произнес горячо собеседник, – король также придерживается их, и его крепко огорчают те грозные и жестокие меры, которые поднимает против казаков коронный гетман. – Да, все это лишнее, лишнее, – покачал головой ротмистр. – Хотя, пожалуй, нельзя без строгости и обойтись. Впрочем, я думаю, все эти меры теперь уже не приведут ни к чему. Судя по спокойному, затаенному настроению всех жителей, я думаю: поздно уже! Замечал ли когда-нибудь пан полковник, как перед страшною бурей все замирает кругом? Так точно и здесь. Народ этот слишком силен и отважен, чтобы молчать из робости, из страха; если уж он притих, то, значит, замышляет какую-нибудь ужасную месть.
Казалось, последние слова ротмистра произвели самое благоприятное впечатление на полковника; лицо его оживилось, а глаза с интересом устремились на своего собеседника.
– Пан ротмистр знает что-нибудь определенное?
– Нет, кроме того, что известно теперь всякому, я ничего не знаю. Мое убеждение основано на сделанных мною наблюдениях. Да вот, кстати, мы приехали к деревне, – указал он на вынырнувший вдруг среди двух балок веселый хуторок, потонувший в садах, усыпанных теперь белым, как молоко, цветом. – Прошу пана полковника обратить внимание на все окружающее, и тогда сам пан убедится в правоте моих слов.
Обогнав свой отряд, спутники спустились с небольшого пригорка и въехали в деревеньку. На большой улице не было никого, словно все вымерло; даже собаки, так надоедающие всегда проезжающим, подевались на этот раз неизвестно куда; впрочем, издали доносился гул многих голосов.
– Смотрите, – шепнул ротмистр полковнику, направляя своего коня в сторону доносившегося шума. – А ведь это рабочий день.
Проскакав небольшую часть улицы, всадники повернули за угол, и глазам их представилось прелюбопытное зрелище. Толпа из двадцати-тридцати душ крестьян окружила отвратительного нищего. У нищего не было правой руки и левой ноги; один глаз был выколот, и вместо него зияла на лице какая-то страшная красная впадина; синие рубцы покрывали шелудивую голову; подле калеки валялись на земле костыли, а рядом с ним сидел небольшой белоголовый мальчик, очевидно, его поводырь. Изувеченный о чем-то горячо говорил крестьянам, размахивая единственною, уцелевшею рукой; вспыхивающие то там то сям грозные восклицания показывали, что речь его производила впечатление на окружающих.
– Высыпался, говорю вам, хмель из мешка! – явственно донесся до всадников резкий голос нищего. Но больше им не удалось ничего услышать: появление всадников произвело какое-то магическое действие – в одно мгновенье не стало поселян; перескочив через плетни и перелазы, они словно провалились неизвестно куда. На месте остались только нищий, да мальчик, да какой-то смуглый поселянин, старый дед.
Пан ротмистр и полковник подъехали к оставшейся группе.
– Отчего вы так разбежались все? – спросил приветливо полковник. – Мы вам, люди добрые, не думали делать зла.
Смуглый поселянин взглянул на него исподлобья и ответил коротко:
– Мы никуда не бежали.
– Ты остроумен мой друг, – улыбнулся полковник на ответ крестьянина, глядевшего на него угрюмым, мрачным взглядом. – Я спрашиваю, где делись остальные?
– А кто их знает! – ответил опять так же сурово крестьянин.
Полковник перевел свой взгляд на деда, думая получить от него какое-нибудь разъяснение этому непонятному бегству, но тот так отчаянно замотал головой, показывая на свои уши, что полковник понял сразу, что здесь уже он не выудит никакого ответа.
– Странно мне только одно, – улыбнулся он умною и тонкою улыбкой, – коли ты так глух, старина, то к чему же тревожил ты свои старые кости?
– Старец божий, – вмешался поспешно в разговор нищий, – он у нас уже как малое дитя: хоть ничего и не слышит, а где народ, там и он, там ему веселее.
– А, вот оно что! Однако скажи, приятель, кто это тебя так искрошил всего? – невольно содрогнулся полковник, рассматривая ужасный обрубок человека, полулежавший перед ним на земле.
– Пан коронный гетман, – улыбнулся ужасающею улыбкой нищий, – это он нам памятку дал, чтобы мы ходили по свету да об его грозной силе людям свидетельствовали.
– Бессмысленная, отвратительная жестокость! – произнес про себя полковник и обратился снова к калеке: – Так не можешь ли хоть ты сказать мне, почему это все разбежались, как овцы, при нашем появлении? Ведь у нас, кажись, нет волчьих клыков?
– День рабочий, у всякого своя работа, да тут еще и пан коронный гетман строго запретил всем собираться в кучи. Вот бедный люд, может, и подумал, что вы, не во гнев будь вашей милости, тоже из войска коронного гетмана, так и рассыпались кто куда… всякому ведь своя шкура, хоть и плетьми латаная, дорого приходится… На что уж моя, без рукава и без холоши, а и то берегу. Оно, конечно, ослушиваться воли гетмана грех, да ведь кто не грешен? – юлил хитрый нищий. – Сидят они здесь в хуторе, словно в медвежьей норе, ничего не видят и не слышат, а человек божий, хоть и на одной ноге, а и там и сям побывает, всяких разностей наслушается, а потом их людям и рассказывает. За что купил, за то и продает, а может, еще и милостыньку получит, потому что бедным людям занятно послушать его россказни…
– А о каком это хмеле, что высыпался из мешка, говорил ты? – перебил полковник хитрого нищего.
Как ни был тот изворотлив, но при этом вопросе единственный глаз его учащенно забегал по сторонам.
– Гм… это я про того, как его, – почесал он в затылке, – и не вспомнишь, бесового сына! Вот с тех пор, как ударил пан эконом цепом по голове, всю память отшибло… Да, правду оказать, и смолоду доброй не было. Мать часто говорила: «Эй Хомо, Хомо, не хватает у тебя в голове одной клепки…» – частил нищий, придумывая, очевидно, ловкий изворот. – Так вот я ей, покойнице… Да вы это про того мужика, у которого из мешка высыпался?.. Гм… глупый был мужик, – усмехнулся нищий, – только что там вельможному пану мои побрехеньки слушать? Мелю им, что вздумается, да и сам не знаю, где начало, а где конец. Так вот…
– Пан полковник напрасно тратит время: здесь мы не добьемся ничего, – шепнул на ухо полковнику ротмистр, – да вот и наш отряд, советовал бы лучше продолжать путь.
– Пан ротмистр прав, – ответил задумчиво полковник и, тронувши коня шпорами, двинулся вперед.
– Милостыньку, милостыньку, пане ласковый, пане добрый! – закричал нараспев нищий, протягивая свою руку.
Полковник обернулся и, бросив ему крупную серебряную монету, крикнул ласково: «За то, что ловко языком мелешь!»
Нищий повертел перед глазом монету и, злобно посмотревши вслед отъехавшим панам, проворчал глухо:
– Ну, ну… не подденешь, знаем мы вас! Да что там? С паршивого козла хоть шерсти клок!!
– Пан полковник спрашивал, о каком это хмеле говорил нищий? – обратился к полковнику ротмистр, когда они выехали из деревни.
– Да, мне кажется, что в этих словах заключался какой-то особенный смысл.
– Совершенно верно. Хмелем они называют попросту Хмельницкого, писаря рейстрового войска, из-за которого, собственно, и заварилась вся эта каша. А то, что он говорит, будто хмель высыпался из мешка, пожалуй, может значить, что он уже выступил из Запорожья.
– Как, разве гетманы не имеют об этом точных известий? – быстро повернулся в седле полковник.
– Откуда? Здешнее население не выдаст его ни под какими пытками. Жолнеры наши боятся углубляться в степи… несколько отрядов было послано, но они до сих пор не вернулись…
– Но ведь это изумительное легкомыслие! – вскрикнул невольно полковник. – Следовательно, никто даже не знает ни сил Хмельницкого, ни его намерений?
– К нему относятся слишком легко… Правда, он отчасти запутывает всех своими письмами… Надо сказать пану полковнику, что это голова, каких мало.
– О, да!.. Я знал его!.. Впрочем, я думаю, что все это может окончиться миром, – заключил полковник. – Хмельницкий – человек разумный, а с умным человеком сладить нетрудно. Во всяком случае, худой мир, как говорят старые люди, лучше доброй ссоры.
Ротмистр внимательно посмотрел на своего собеседника; казалось, он хотел прочесть на лице его, действительно ли тот верит в возможность какого бы то ни было мира при подобном положении дел, или он только хочет замять щекотливый для его поручения разговор? Но полковник молчал, сосредоточенно рассматривая поводья своего коня. Замолчал и ротмистр. Молча поехали спутники крупною рысью.
Чем ближе подвигались они к Черкассам, тем населеннее становилась местность; хутора и деревни попадались все чаще, но всюду крестьяне встречали и провожали отряд мрачными, затаенными взглядами. Направо и налево от дороги тянулись пиля; однако большинство из них, несмотря на довольно позднее уже время, лежали невозделанными, покрытыми густою травой. Только изредка встречались дружные всходы ржи и овса. Это обстоятельство не ускользнуло от внимательного взгляда полковника.
– Странно, – произнес он, – как много здесь еще незасеянных полей! Мне кажется, они уже пропустили время.
– Они о нем и не думали, – ответил ротмистр, – Поля брошены, да, брошены, – повторил он, встречая недоумевающий взгляд полковника, – – и на это следовало бы обратить внимание. А ведь были они нужны прежде. Где же их хозяева? Нет их. Народ толпами покидает этот край, и это, говорю я пану полковнику, неспроста!
– Все это грустно, так грустно, – покачал головой полковник, – что, боюсь, моя миссия окажется совершенно бесплодной и я привезу королю только кровавую весть.
Опять наступило молчание.
Полковник ехал, склонив голову на грудь; казалось, какие-то тревожные думы охватили его. Ротмистр не решался беспокоить королевского посла и молча ехал рядом с ним. Лошади свернули с дороги и пошли узенькою тропинкой, вьющеюся среди высокой травы. Они шли вольным шагом, поматывая длинными гривами; удары их копыт терялись в густой зелени, и только рассекаемая грудью пожелтевшая прошлогодняя трава, подкрашенная снизу яркою, молодою зеленью, производила слабый шум. Но ветер относил в сторону и этот слабый шелест. Убаюканные мерным ходом лошадей, всадники плавно покачивались в седлах. Проехавши так верст пять и не встретивши ни одной живой души, путники заметили, наконец, вдалеке высокую фигуру с переброшенными через плечо мешком и бандурой. Бандурист шел большими твердыми шагами, размахивая огромною суковатою палкой; рядом с ним шел также рослый крестьянин с отточенною косой в руках. Ветер, веявший с той стороны, донес к путникам несколько отрывочных, но странных фраз.
– А чего смотреть на лемеши и косы? – донесся дикий бас бандуриста. – Все равно вам больше земли не орать.
Ответ крестьянина, произнесенный тише, не долетел до путников.
– А хоть в Волчий Байрак, там уж собралась ватага, – раздался снова зычный голос бандуриста.
Опять наступила большая пауза; очевидно, крестьянин предлагал какие-то вопросы. Затем заговорил бандурист; но на этот раз он говорил невнятно и только под конец своей речи сильно взмахнул палкой и вскрикнул энергично:
– Наварим с хмелем такого пива, что будет пьянее литовских медов!
Не обменявшись ни словом, всадники пришпорили своих лошадей. Приближение их было сейчас же замечено; крестьянин оглянулся и, увидев вблизи двух всадников, а вдалеке отряд гусар, шепнул что-то бандуристу, на что тот только кивнул удало головой.
Вскоре всадники поравнялись с ними. Крестьянин обнажил голову и, подтолкнувши бандуриста, которого, несмотря на его слепые глаза, скорее можно было принять, благодаря гигантскому росту и косматой рыжей гриве за отчаянного разбойника, произнес: «Кланяйся, дядя, кланяйся: вельможные паны!»
– Бог в помочь, люди добрые! – проговорил дед своим густым басом.
– А куда, старче божий, путь держишь? – бросил полковник серебряную монету.
– Да так, куда люди ведут! Спасибо твоей милости, ясновельможный пане, дай бог сто лет прожить в счастье и здоровье, – заговорил нараспев бандурист, пряча монету.
– Ну, при нынешних порядках, дай господи и два года спокойно протянуть, – усмехнулся полковник. – А вот ты, старче божий, по всем светам ходишь, не слыхал ли чего о Хмельницком? Говори все по чистой правде: мы ни тебе, ни ему не желаем худа, я его давний приятель.
Бандурист покачал печально головой.
– Ой пане, пане, прости меня, слепого дурня, что осмеливаюсь так разговаривать с тобой, а только жаль мне тебя, если, прости на слове, ты с таким разбойником, изменником, песьим сыном приязнь ведешь. Одурит он тебя, вражий сын, как и всех дурит, чтоб ему первою галушкой подавиться! Пан вельможный спрашивает, что я слышал о нем? Что ж я мог слышать? Слышу, что кругом проклинают его люди, а какой он из себя, не вижу, не дал бог, да и благодарение ему; не вижу теперь, по крайности, этого антихриста, которого господь наслал на нас в наказание за наши грехи!
– Не много ли ты валишь на него? – спросил насмешливо полковник.
– Что я могу, старый дурень, знать? А вот доживем, воспомянет мои слова вельможный пан и скажет тогда, что я еще мало говорил.
– Ну, добро, добро, старина! – улыбнулся полковник и, тронувши коня, проскакал вперед.
– Пан видит, – обратился к Радзиевскому ротмистр, когда они отъехали настолько, что слова их не могли уже быть слышны пешеходам, – когда дело касается Хмельницкого, они становятся глухи и немы, как стены; в них можно толкаться, сколько угодно, и не услышать никакого звука… Вот много ли проехали мы, а этот нищий, этот бандурист… и ведь их не два, не три, ими буквально кишит теперь вся Украйна! Да, весь этот край составляет одно сплошное тело, соединенное какими-то невидимыми, цепкими нитями. Поверит ли пан полковник? Они все знают. Известия распространяются у них с небывалою быстротой. Они знают не только все то, что делается в казацком лагере, но и все то, что предпринимается у нас.
Полковник слушал своего собеседника с живейшим интересом.
– Вот пан полковник удивлялся предосторожностям гетмана, – продолжал ротмистр, – а как предполагает пан, что бы вышло, если б он один на один или даже с несколькими слугами встретился в поле с этим бандуристом?.. О, у меня хоть и старые глаза, да зоркие! Покуда пан полковник говорил с ним, я рассмотрел его руки: таких сильных рук не бывает у слепых неработающих людей. А голос? Заметил ли пан полковник, как твердо и громко звучал его голос?
– Пан ротмистр тысячу раз прав, – перебил его бодро полковник, – с каждым шагом я убеждаюсь в этом и сам. Но как думает пан ротмистр, в случае, чего боже упаси, если действительно начнется братоубийственная война, могут ли надеяться гетманы на победу?
Ротмистр помолчал; казалось, он взвешивал все обстоятельства, оттопырив свои седые усы.
– Да не подумает пан полковник, – произнес он, наконец, – что мною руководит трусость, – в своей Литве я не раз сам на сам на медведя выходил, – но я люблю справедливость. На нашей стороне, конечно, артиллерия и организованные войска, но они изнежены и плохо дисциплинированы, а казаки не боятся никаких лишений… Конечно, кто знает… Беллона прихотлива… Но одно только из всего верно – что они храбрые и славные ребята и что с ними, при разумном полководце, можно далеко пойти.
Лицо полковника как-то просветлело.
– Спокойная справедливость пана и доказывает его силу, – произнес он с теплым чувством, – хвастливость идет об руку с трусостью!
Между тем отставший отряд догнал всадников.
– Теперь, если только это не утомительно, – обратился ротмистр к полковнику, – я попросил бы прибавить шагу; мы передохнем в Малой Знахаровке, а там уже и до Черкасс небольшой перегон.
Спутники пришпорили лошадей, и отряд понесся крупною рысью. Кругом расстилалось все то же зеленое море, под высоким куполом неба веял свежий, легкий ветерок, подымая гривы лошадей, освежая лица всадников. Почти из-под копыт лошадей взлетали жаворонки ракетами вверх, заливаясь веселыми трелями, или вырывались стаи чаек и с жалобными криками кружились над их головами. Все дышало жизнью и молодостью, и в довершение всего солнце обливало всю эту распростершуюся под ним гладь целыми потоками теплых лучей.
Но, несмотря на это, лица передних всадников были сосредоточены и серьезны; казалось, каждый был занят всецело своими думами. Вся остальная часть пути прошла молчаливо. Ни одно постороннее явление не отвлекало больше их внимания, кругом тянулось все то же волнующееся зеленое море.
Так прошло часа полтора: солнце, перейдя зенит, начинало порядочно пригревать; лошади покрылись пеной…
– А вот и Малая Знахаровка, – указал ротмистр вдаль, где по склону реки сбегали к речонке садики и хаты, – это большое село; тут можно будет раздобыть корму и нам, и лошадям.
Уже подъезжая к селу, всадники послышали издали какой-то шум, крик и ржание лошадей. Когда же они въехали в деревню, то глазам их представилась следующая картина: у плетней хат стояли привязанные, оседланные лошади; двери и окна хат были распахнуты настежь, коронные, жолнеры то и дело выбрасывали и вытаскивали из них всевозможную рухлядь, крестьянские пожитки и бросали все это здесь же среди улицы, где уже лежали целые груды испорченной и изломанной крестьянской утвари. Молодой гусар с наглым лицом, вздернутыми усиками и нагайкой в руке кричал визгливым голосом, обращаясь к группе крестьян, которых держали за связанные руки жолнеры. Нагайка то и дело свистела в его руке.
– Псякрев, быдло, хлоп! – кричал он на пожилого селянина, стоявшего перед ним без шапки впереди всех. – Говори, песий сын, где спрятали оружие?
– Нет у нас никакого оружия, кроме кос и ножей, – отвечал коротко селянин, глядя спокойно в прыгавшие от бешенства глазенки шляхтича.
– Лжешь, пес! Показывай, где спрятал? – крикнул тот и замахнулся нагайкою. Нагайка свистнула в воздухе и упала на лицо поселянина… синий, кровяной подтек перекосил его от брови до подбородка… Крестьянин не крикнул; он только покачнулся и ухватился рукою за глаз. – Это теперь, быть может, развяжет тебе язык, собака? Говори, не то всех перепорю!
– Ищите, – ответил сдержанно селянин.
– Хам, ты смеешь так разговаривать со мной? – взвизгнул не своим голосом шляхтич; снова раздался в воздухе резкий свист, и нагайка впилась с размаха в лицо поселянина, кровь выступила на нем широкой багровой полосой. – Погодите, я вас всех научу говорить! – кричал он, подпрыгивая в седле. – Собаки подлые, будете вы знать меня! – Нагайка то и дело свистела в его руке и опускалась со звонким лязгом на лица, на шеи, на спины поселян. – Несите сейчас оружие, или я вас всех перевешаю!
Окровавленное лицо поселянина не вздрогнуло, только глаза его взглянули на шляхтича зловеще и мрачно.
– Вешай хоть всех, – произнес он глухо, – а коли нет, так неоткуда и взять!
– Так вот вы как? – закричал бешено шляхтич. – Стойте ж, я вам устрою расправу! Жолнеры, веревок и кольев сюда!
– На бога, что они делают! – вскрикнул в это время полковник, пришпоривая со всех сил свою лошадь и бросаясь вперед. Ротмистр последовал за ним.
Молодой шляхтич заметил их приближение и подъехал к ним навстречу.
– А, пан ротмистр! – приветствовал он старика насмешливою улыбкой.
– Пан товарищ, – произнес ротмистр внушительно, указывая на своего спутника, – полковник Радзиевский, посол его королевской милости.
Молодой шляхтич подобострастно поклонился; лицо его приняло сразу самое льстивое и заискивающее выражение.
– Считаю за величайшую честь для себя, – прижал он руку к груди. – Мне довелось так много! слышать о пане… Быть может, пану что нужно… Мои люди, я сам к услугам.
Но полковник, казалось, не был расположен слушать комплименты этого розового юнца с наглым и злым лицом.
– На бога! Скажите, что это у вас здесь, – бунт, мятеж? – перебил он его.
– О, нет, – улыбнулся презрительно юноша, – этого мы не допустим! Коронный гетман велел отнять у них все оружие.
– Но пан кричал так, что я, право, подумал, будто он уже поймал каких-нибудь разбойников. Наконец, эти удары плети, веревки, колья! – говорил Радзиевский, не стараясь скрывать неудовольствия и отвращения, звучавших в его голосе. – К чему разорять их жалкие жилища и эту нищенскую утварь?
Молодой шляхтич весь вспыхнул от злости, но проговорил, принужденно улыбаясь:
– Ха-ха! Сейчас видно, что пан новичок в нашей местности, иначе бы это его так не удивляло. Разве можно с этой подлой рванью иначе говорить? Им не развяжешь до тех пор языка, пока не изломаешь на их хамских телах пучков десяти розог или плетей! Иной раз и веревку на шею накинешь, а он все молчит! Женщин – тех скорее можно заставить говорить: народ болтливый, особенно когда погрозишь им утопить их щенков!
Шляхтич говорил это с таким наглым спокойствием и самоуверенностью, что -действительно можно было убедиться в том, что подобные явления представляются для него самыми заурядными происшествиями!
– Быдло, и больше ничего! Да к чему за примерами далеко ходить? Вот прошу покорно пана полковника взглянуть на эти универсалы, – указал он Радзиевскому на деревянные столбы, к которым были прибиты огромные, исписанные крупными буквами листы.
Радзиевский бросил на них беглый взгляд; они заключали в себе запрещение поселянам уходить на Низ. Запрещение было изложено резким и грозным языком. «А если кто из вас посмеет ослушаться нашей воли, – кончалось оно, – то ответит нам за эту измену жизнью своей жены и детей».
– Что ж, – продолжал юноша, – написано, кажись, не нежно, подписано гетманскою рукой, а ведь известно из них самому малому ребенку, что пан гетман на ветер слов не кидает. И что же думает пан полковник, пугает их этот наказ? – шляхтич пожал презрительно плечами. – Ничуть! Их режут, вешают, сажают на кол, а они, знай, уходят да уходят! О, пан полковник их еще не знает! Это такой грубый и упрямый скот, которого и довбней не добьешь!
Полковник ничего не ответил.
– Я только замечу вам одно, – сухо проговорил он, не глядя на юношу, – король чрезвычайно огорчен жестокими мерами, которые предпринимают против населения гетманы. Я везу письма, в которых его величество просит покорно изменить образ действий.
– О, я вполне подчиняюсь воле гетмана, – вспыхнул опять шляхтич, – и если он мне скажет хоть слово, я не посмею ничего изменить в нем. Но, быть может, пану послу нужно что-нибудь? Корм для лошадей или людей? – поспешил он переменить разговор.
Получивши утвердительный ответ, он поскакал вперед распорядиться всем.
– Развязать их! – скомандовал он коротко солдатам. – Я после! Да только смотреть в оба, чтобы никто не ушел из села!
Молча проехал Радзиевский мимо группы уже развязанных крестьян. Тихо было здесь; ни плача, ни стона… Какая-то худая молодая женщина обвязывала дрожащими руками мокрою тряпкой исполосованное кровавыми полосами лицо немолодого поселянина. Кто-то обтирал рукавом рубахи кровь. Какой-то старик прижимал руки к окровавленному вспухшему глазу. Дети молча прижимались к белым, как мел, матерям. Никто не двигался с места: все ждали… чего? Это они могли легко предугадать.
Радзиевский невольно отвернулся в сторону.
– Возможно ли, чтобы жизнь стольких человеческих существ отдавалась в руки какого-нибудь наглого, бессмысленного и жестокого юнца? О, это ужасно, ужасно, ужасно! – проговорил он про себя, – И кто знает, придет ли когда всему этому конец?
Через полчаса он, спутник его, ротмистр, и сам юный шляхтич уже сидели в просторной избе, в которой пан товарищ приказал еще выбить для большей свежести окна. На столе стояла обильная деревенская закуска.
– Но, быть, может, пан товарищ знает что-нибудь более определенное о Хмельницком? – спрашивал Радзиевский шляхтича.
– К сожалению, нет! Беглые хлопы, которых нам удается ловить, приносят разные преувеличенные известия: иные говорят, что у него двадцать тысяч, другие увеличивают эту цифру до сорока. Верить этому, конечно, нельзя: ими руководит или страх, или желание запугать нас. Но сделать это не так легко, как предполагает глупое быдло! – подкрутил молодцевато свои тонкие усики пан товарищ. – Где он находится с своей рванью, нам тоже пока неизвестно. Впрочем, пан коронный гетман принял уже все меры: он разослал ко всем ближайшим панам универсалы, приглашая их соединиться с собой, чтобы одним ударом раздавить наглое быдло!
– О, роковая поспешность! – вырвалось невольно у пана полковника, и, опустивши голову на грудь, он произнес вполголоса: – Чем это кончится, чем это кончится, наконец?
– À чем же, – вскрикнул задорно юный шляхтич, – тем же, чем кончались всегда бунты этих псов! Вчера прибыли в лагерь наш Кисель и Остророг, сегодня поджидаем князя Корецкого… Да не он ли это и есть? – встрепенулся шляхтич, прислушиваясь к звукам труб и литавр, раздавшимся на улице. – Они, клянусь, они! – вскрикнул он, вскакивая с места.
Собеседники встали и вышли на улицу.
Действительно, по ней подвигалось блестящее шествие. Впереди всего отряда ехали музыканты, разодетые в голубые шелковые кафтаны, расшитые серебром, с длинными завитыми серебряными трубами и такими же литаврами в руках. Их великолепные белые лошади гордо выступали в такт музыки по восемь в ряд. За музыкантами двигались знаменосцы; на них были красные кафтаны, расшитые золотом, в руках они держали распущенные знамена; здесь были и штофные знамена с изображениями гербов князей Корецких, были и иностранные, отбитые ими в разных боях.
В некотором отдалении за знаменосцами покачивался на великолепном сером коне седой и обрюзглый пан Корецкий, его сопровождала блестящая свита из офицеров своей команды; безумная роскошь и блеск их нарядов буквально ослепляли глаза. За ними тянулся ряд оруженосцев с драгоценными щитами и значками. За ними уже следовала вдоль всей улицы и всей горы наряженная в самые яркие одежды милиция, вытянувшаяся длинною лентой по шесть лошадей в ряд. Шествие замыкал огромный обоз, состоявший из множества нагруженных до самого верха возов, на которых восседали слуги, конюхи и повара. Молча и мрачно глядели поселяне на блестящий отряд, провожая его затаенными недружелюбными взглядами.
Радзиевский взглянул в их сторону и содрогнулся: столько в этих угрюмых взглядах горело мрачной, глухой ненависти! А войска все шли да шли блестящим сверкающим потоком, звеня латами и шурша металлическими крыльями, дрожавшими из-за плечей.
– Господи! – произнес он тихо. – Не слишком ли уж поздно все?
Солнце склонилось к закату, когда отряд достиг, наконец, Черкасс.
– Пан полковник позволит мне провести его в отведенное ему помещение? – спросил ротмистр Радзиевского, когда они въехали в городок.
– С величайшей радостью, – пожал тот с чувством руку ротмистра, – но прежде я попрошу пана еще об одной услуге – доложить коронному гетману, что я прошу у него немедленной аудиенции, так как теперь, я вижу, нужно уже считать время минутами, а не часами.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 351 – 366.