43. Казаки ждут Хмельницкого

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

В это время появился у брамы молодой статный казак, держа за повод взмыленного коня, и крикнул:

– Эй, вы, бабье сословье! Встань которая да дай коню овса!

Химка вскочила и, вырвавшись от Чарноты, побежала сначала к хозяйке, а потом с ключами к амбару.

– Чи не Морозенко? – толкнул запорожец локтем товарища. – Мне так и кинулись в глаза его курчавые черные волосы да удалое лицо…

– Должно, взаправду он, – кивнул головою товарищ, – мне тоже как будто сдалось… Только если это он, то исхудал страшно, бедняга… должно быть, в гетманщине не наши хлеба!

– Овва! А пойти бы разведать, он ли, да порасспросить, как и что?

– Конечно, пойти, – потянулся товарищ.

– Так вставай же.

– Ты пойди сначала, а я послушаю, что ты расскажешь.

– Вот лежень! – почесал запорожец затылок и пошел сам на разведки.

Приезжий казак действительно был не кто иной, как Морозенко.

Он передал Чарноте про зверства Чаплинского и Комаровского, про их насилия, про свое сердечное горе. Чарнота слушал его с теплым участием и подливал в ковш молодому товарищу оковитой; но хмель не брал казака, – горе было сильнее: у Морозенка только разгорались мрачно глаза да становилось порывистее дыхание. Вокруг нового гостя собралась порядочная кучка слушателей, возмущавшихся его рассказом.

– Жироеды! Дьяволы! Кишки б им повымотать, вот что! – раздавались и учащались все крики.

– Братцы мои! – взмолился к ним Морозенко. – Помогите мне, други верные, спасите христианскую душу, дайте с этим извергом посчитаться! Ведь сколько через него, литовского ката, слез льется, так его бы самого утопить можно в этих слезах; нет семьи, какой бы он не причинил страшной туги, нет людины, какой бы он не искалечил, не ограбил… Помогите же, родные! Не станете жалеть: добыча будет славная, добра у него награбленного хватит вволю на всех, да и, кроме этого дьявола, найдется там клятой шляхты немало… Потрусить будет можно.

– А что же, братцы, помочь нужно товарищу, – отозвались некоторые.

– Помочь, помочь! – подхватили другие. – И поживиться след.

– Вот тебе рука моя! – протянул обе руки взволнованный Чарнота. – Головы своей буйной не пожалею, а выручу другу невесту и аспида посажу на кол!

– Друже мой! – бросился к нему на шею Морозенко. – Рабом твоим… собакою верною… и вам, мои братцы, – задыхался он и давился словами, – только ради бога скорее… Каждая минута дорога… каждое мгновение может принести непоправимое горе…

– Да что! Мы хоть зараз! – подхватили хмельные головы.

– Слушай, голубе, – положил юнаку на плечо руку Чарнота, – Кривонос-батько набирает тоже ватагу… надоело ему кормить себя жданками… заскучал. Так вот ты и свою справу прилучи к нему: ведь и у него в тамошних местах есть закадычный приятель…

– Ярема-собака? Так, так! – вспыхнул от радости Морозенко и снова обнял Чарноту.

– Перевозу! Гей! – донесся в это время крик издалека, вероятнее всего с берега Днепра. Прошла минута-другая молчания; никто не откликнулся. – Пе-ре-во-зу! – раздалось снова громче прежнего и так же бесследно пропало.

– Подождешь, успеешь! – поднял было кто-то из лежавших голову да и опустил ее безмятежно.

– Пе-ре-во-зу! Па-ро-му! – надсаживался между тем без передышки отчаянный голос.

Но большинство казаков и голоты лежало уже покотом; немногие только обнимались и братались, изливаясь друг перед другом в нежных чувствах и в неизменной дружбе. Сулима с Тетерею тоже челомкались и сватали, кажется, детей своих… Назойливый крик раздражил, наконец, пана дидыча.

– Да растолкайте кто этих лежней, – крикнул он на голоту, – ведь ждут же там на берегу.

– А пан бы протрусил сам свое чрево, – откликнулся Кривонос, – ведь откормил его здорово в своих поместьях.

– Пан? Поместьях? – вспыхнул Сулима. – Нашел чем глаза колоть, дармоед: мы трудимся и на общественной службе, и на земле.

– Только не своими руками, а кабальными, – передвинул Кривонос люльку из одного угла рта в другой.

– Брешешь!.. Кабалы у нас не слыхать.

– Заводится, – поддержал бандурист, – все значные тянутся в шляхетство, а с шляхетством и шляхетские порядки ползут.

– Откармливаются на шляхетский лад, – добавил кто-то.

– А вам бы хотелось всю знать уничтожить, – загорячился Сулима, – а с чернью разбоями жить?

– Придет слушный час, – отозвался невозмутимо Кривонос, – с чернью и погуляем.

– Да вы, случается, – вмешался один рейстровик, – и наймитами у бусурман становитесь.

– А вы не наймиты коронные? Стакались с сеймом, понахватывали маетностей, привилегий.

– Мы заслужили честно, а не ярмом! – кричали уже значные рейстровики и Сулима.

– Да в ярмо других пихаете! – послышался ропот голоты.

– Записать всех в лейстровые! – поднял властно Кривонос руку и покрыл гвалт своим зычным голосом.

– Записать, записать! – подхватили многие.

– Записывайте – беды не будет! – заметил Тетеря, не принимавший до сих пор участия в споре.

– Так бы то сейм вам и позволил! – натуживался перекричать всех рейстровик.

– Да кто же за вас, оборванцев, руку потянет? – покачнулся Сулима и ухватился обеими руками за плечо Тетери.

– Не бойсь! Найдется! Вот!! – выпрямился Кривонос и потряс своими могучими кулаками.

– Есть но соседству и белый царь! – махал шапкою какой-то голяк. – Земель у него сколько хошь… селись вольно… и веры никто не зацепит.

– Да, наших немало и перешло туда, – отозвались другие, – говорят, что унии там и заводу нет.

– Ах вы, изменники! – побагровел даже от крика Сулима.

– Мы изменники? – двинулся стремительно Кривонос.

– То вы поляшенные перевертни! Предатели! Иуды! – схватывалась на ноги и вопила дико голота.

– К оружию! За сабли! – обнажили рейстровики оружие.

– На погибель! Бей их!! – орал уже неистово Кривонос.

Тетеря бросился между ними и, поднявши руки, начал молить:

– Стойте, братцы! На бога! Да что вы, кучульвану облопались, что ли?

Из шинка выбежали на гвалт все. Перепуганная, бледная, как полотно, Настя начала метаться среди рейстровиков, запорожцев и голоты, умоляя всех поуняться, заклиная небом и пеклом: она знала по опыту, что такие схватки заканчивались вчастую кровавой расправой, а когда пьянели головы от пролитой крови, то доставалось и правым, и виноватым… Сносилась иногда до основания и корчма, да и все нажитое добро разносилось дымом по ветру.

– Ой рыцари! Голубчики, лебедики! Уймитесь, Христа ради, – ломала она руки, кидаясь от одного к другому, – Ой лелечки! Еще развалите мне корчму. Кривонос, орле! Ломаносердце, Рассадиголова! Да уважьте же хоть Настю Боровую. Чарнота, соколе! Ты горяч, как огонь, но у тебя, знаю, доброе сердце… Почтенные казаки, славные запорожцы! К чему споры и ссоры? Не злобствуйте! Братчик ли, рейстровик ли, простой ли казак – все ведь витязи, все ведь рыцари! Лучше выпьемте вместе да повеселимся!!

Схватившиеся было за сабли враги опустили руки и словно опешили; комический страх Насти и всполошенных прислужниц ее вызвал на свирепых лицах невольную улыбку и притушил сразу готовую уже вспыхнуть вражду.

– Ага, – заметил среди нерешительного затишья запорожец, – теперь как сладко запела!

– Я нацежу вам мигом и меду, и пива… – обрадовалась даже этому замечанию Настя.

– Давно бы так! – засунул в ножны Кривонос саблю.

– Ха-ха! Поджала хвост! – захохотал кто-то.

– Теперь-то она раскошелится! – подмигнул запорожец.

– А все-таки следовало бы проучить добре и панов, и подпанков, – настаивал бандурист.

– Полно, братцы, годи, мои други! – вмешался наконец Тетеря с маленькими бегающими глазками и хитрой, слащавой улыбкой. – Где разлад, там силы нет, а бессильного всякий повалит. Главная речь, чтобы жилось всем добре, а то – равны ли все или нет – пустяковина, ведь не равны же на небе и звезды?

– Овва, куда махнул! – возразил бандурист. – То ж на небе, а то на земле.

– Да, через такую мудрацию вон что творится в Польше! – махнул энергически рукой Кривонос. – Содом и Гоморра!

– Вот этаких порядков, – подхватил бандурист, – и нашим значным хочется, они тоже хлопочут все о шляхетстве.

– Да ведь стойте, панове, – начал вкрадчивым голосом Тетеря, – нельзя же хату построить без столбов, без сох? Должен же быть и у нее основой венец? То-то! Вы пораскиньте-ка разумом, ведь вам его не занимать стать? Отчего в Польше и самоволье, и бесправье, и беззаконие? Оттого именно, что этого венца нет, головы не хватает. Все ведь паны, а на греблю и некому. Смотрите, чтоб не было того и у нас! Как нельзя всем быть панами, так нельзя всем быть и хлопами. Бог дал человеку и голову, и руки: одно для другого сотворено, одно без другого жить не может; не захочет голова для рук думать, так опухнет с голоду, а не захотят руки для головы работать, так сами без харчей усохнут.

– Хе-хе! Ловко пригнал, – осклабились многие.

– Кого ж ты нам в головы мостишь? – уставился на Тетерю Кривонос. – Не Барабаша ли?

– Дурня? Изменника? Обляшенного грабителя? – завопили кругом.

Тетеря только многозначительно улыбался.

– Да вот кошевой наш, – робко подсказал запорожец.

– Баба! Дырявое корыто! Кисет без тютюна! – посыпались отовсюду эпитеты.

Запорожец сконфузился. Все расхохотались.

– Так Богун! – выкрикнул второй запорожец. По толпе пробежал одобрительный гомон.

– Богун, что и говорить, – поднял голос Тетеря, – отвага, казак-удалец, витязь!.. Только молод, не затвердел еще у него мозг, не перекипела кровь: все сгоряча да сослепу! А нам, друзья, нужен такой вожак, какой бы был умудрен опытом… нам нужно такого, чтобы одинаково добре владел и пером, и шаблюкой…

– Такой только и есть Богдан Хмельницкий, – крикнул неожиданно Чарнота.

– Именно он, никто иной, – поддержал Кривонос.

– Верно, – рявкнул бандурист, – ляхи его боятся, как огня!

– Так, так! – загудели казаки.

Тетеря сконфузился и прикусил язык. В глазах его злобно сверкнула досада; очевидно, пущенная им стрела попала в нежеланную цель.

– Не все ляхи, – попробовал он возразить, – с Яремой-то Хмель не поборется.

– Не довелось, – прохрипел Кривонос, – а с этой собакой посчитаюсь и я!

– Да. Богдан бил не раз и татар, и турок! – загорячился Чарнота.

– Батько и Потоцкого бил, – вставил Морозенко, – я сам хлопцем еще при том был… под Старицей.

– Помню, верно! – поддержал бандурист.

– А кто за нас вечно хлопочет? – отозвался и Сулима. – Все он да он.

– Обещаниями да жданками кормит, – улыбнулся ехидно Тетеря.

Все опустили головы. Тетеря, видимо, попал в больное место: еще после смертного приговора на Масловом Ставу Богдан поддержал было упавший дух казаков уверениями, что король этому приговору противник, что он за казаков, что скоро все изменится к лучшему, лишь бы они до поры, до времени не бунтовали против Речи Посполитой да турок тревожили… И вот состоялся морской поход; но и после него все оставалось по-прежнему. Потом опять привез Богдан из Варшавы целую копу радужных обещаний, которые и разошлись бесследно, как расходится радуга на вечернем небе… Далее Богдан ездил за границу и, вернувшись, одарил казаков широкими надеждами, не сбывшимися тоже. Наконец, и года нет, как он сообщил о полученных будто бы новых правах; но сталось, как говорит пословица: «Казав пан – кожух дам, та й слово його тепле», – и изверились, наконец, все в этих обещаниях: иные считали, что ими высшая власть только дурит казаков, а другие полагают, что высшая власть и не дает их вовсе, а Богдан сам лишь выдумывает, чтобы туманить головы и сдерживать казаков от решительных мероприятий… Оттого-то и теперь все, услышав о новой поездке Богдана в Варшаву, скептически опустили головы и безотрадно вздохнули.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 327 – 333.