1

Марко Вовчок

…Жил-был Шмель. Уродился он не ахти каким красавцем, и это бы ничего – не будь он таким < ворчуном, придирой> фантазером и упрямцем… да к этому еще прибавьте легкомыслие и самонадеянность. А уж переборчив был так, что и выразить невозможно. Ну и уж, конечно, мнил себя первейшим Шмелем по уму, по красоте, по образованию и по тонкости обращения в обществе.

Случилось увидел он издали свадьбу одного богатого пана, и вдруг взбрело ему в голову: «Женюсь и я! И завет матери был жениться… И уж, конечно, невесту-то возьму получше, да и свадьбу справлю пороскошнее! Женюсь! Необходимо жениться! Неотложно жениться! Сейчас жениться!»

И зажужжал: «Жениться! Жениться! Жениться!»

Разумеется, он и не подумал, что женитьба дело нешуточное, что это, как говорит тетка Солоха Таисия Андриановна, чрезвычайно важный шаг в жизни.

Жениться! Жениться! Жениться! Однако надо же выбрать невесту. Разумеется, за него всякая пойдет с радостью, да он-то не всякую возьмет! Не сомневайтесь, сделайте милость, он знает себе цену!

Надо посоветоваться. То есть не то, что посоветоваться, – у него, слава богу, свой царь в голове, – а просто поручить кое-что разузнать, собрать кое-какие сведения – ну там, насчет приданого, (меньше миллиона не следовало бы брать), насчет происхождения (княжну, в крайнем случае графиню) – его род, кажется, довольно именит, он ведь потомок XXX Шмелей, так ему приходится смотреть в оба, какой значок в гербе у будущей супруги!

Тоже мог бы сам все разузнать, да еще не в пример основательнее и обстоятельнее, но пришлось бы потерять много времени, а теперь время ему дорого – каждая секунда дорога! Жениться! Жениться! Жениться!

Надумал: он поручит разведки старому Пацюку – пусть Пацюк сбирает подробнейшие сведения о первостатейных невестах, а он, Шмель, тем временем этих невест пересмотрит, выберет и, не откладывая ни на единый миг, посватается и женится.

Лететь, лететь… Искать… По дороге завернуть к Пацюку…

Но первым делом надо привести себя в порядок, почиститься, погладиться, прихорошиться, прифрантиться, как приличествует жениху.

Тот пан, что женился, был расфранчен в пух и прах. Ну он, Шмель, конечно, сумеет какого угодно пана заткнуть за пояс! Стоит только постараться.

Принялся прихорашиваться. И вдруг его ужалило ужасное сомнение: а что, как он не превзойдет того пана? Тот пан был весь в золоченых пуговицах… Пустяки! Что такое пуговицы? У него, у Шмеля, одна полоска на спинке стоит всех пуговиц на свете. И ни одна фабрика в мире еще не выткала бархата, в котором были бы такие отливы, какими отливает, да не один какой-нибудь жилет, а вся его, Шмелева, фигура.

Как будто и поуспокоился, но сомнение все-таки затаилось на дне души, и это испортило его расположение духа.

Продолжая прихорашиваться, он раздражительно встряхивался, перевертывался, наклонялся вправо, откидывался влево, и то не нравится, и это не так, – то крылья точно поблекли, то лоск их хорош, но в ущерб брюшку, то брюшко безукоризненно, но золотистая полоска на спинке чего-то потускнела; то глаза словно утратили блеск, то сяжки не выражают присущей им энергии.

(Точь-в-точь дяденька Охрим <Гервасий> Антонович, когда наденет фрачную пару, завьется, подфабрит усы и начнет изнывать перед зеркалом. Тоже ведь как примется сомневаться, что лучше – пригладить или взъерошить шевелюру, требует ли новейшая мода на шею положительно круглого банта или с легким мысиком, так хоть святых вон неси. И сам измучится и тетеньку Солоху <Таисию> Андриановну измучит. У тетеньки сомнений нет: во-первых, знает, что ей все идет, а во-вторых, глубоко убеждена, что какую вариацию моды она ни примени, и Варваре Порфирьевне, и Ольге Аполлоновне будет до нее, тетеньки, как до звезды небесной далеко.)

Однако какие иногда глупости лезут в голову!

Вообразить, что его, Шмеля XXX, может кто-нибудь когда-нибудь затмить! Что за абсурд!

Он улыбнулся и вздернул крылья. (Дяденька Охрим <Гервасий> Антонович тоже под конец пожимает плечами и улыбается своей мнительности.)

Пусть являются на состязание женихи паны Шмели всех частей света, он, Шмель, не боится!

Еще разок повернулся, встряхнулся, бросил кругом гордый взгляд и полетел…

Летит и жужжит:

– Жениться! Жениться! Жениться! А сам высматривает по сторонам.

Был чудеснейший летний день, какие бывают, думается мне, только в Киевской губернии <Каневском уезде> – солнечный, лазурный, нежащий и вместе с тем животворный, когда все кругом так, кажется, и поет: живу! живу! живу!

Понятно, что в саду на деревьях, на кустах, на дорожках, в траве, в листве, в каждой расселинке, во всякой ямочке – везде и всюду кишели тысячи жизней и что такой оглушительно жужжащий лет обратил всеобщее внимание.

– Кто это? Кто это? – понеслось со всех сторон. – Женится? Кто женится?

< – Слышишь? слышишь? >

< Нарядная Бабочка встрепенулась на цветке. >

А он-то еще пуще, а он-то еще задорней:

– Жениться! Жениться! Жениться!

Нарядная Бабочка встрепенулась на цветке и насторожилась.

– Слышишь? Слышишь? – шепнула она товарке рядом. – Что это за звуки? Mon dieu, кто это волосатое чудовище? Слышишь: жениться! жениться! Как странно!

– Ничего нет странного, – возразила ей товарка (она, очевидно, была не в духе), – летит жениться и о том оповещает. Все женихи ужасно глупы и болтливы и всегда кричат на весь мир о том, что они называют своим <счастьем> благополучием. Хорошо благополучие!

Она раздражительно сложила, точнее схлопнула, крылышки, затем метнулась вверх, вниз, снова вверх, зигзагами во все стороны, словно в груди ее бушевал ураган.

– Кто женится? – крикнул Скакун, выглядывая из-под старой замшившейся каменной скамьи.

– Где? где? – добивалась Жужелица. – Где свадебный поезд?

– Да полноте, пожалуйста, какой там свадебный поезд! – отозвалась Майка с куста боярышника. – Пролетел какой-то подвыпивший бубнило, а вы уж вообразили свадебный поезд! В свадебном поезде должны быть поезжане! Целый ряд поезжан! Ну и все соответствующее.

– Ах, что такое? ах, где? ах, кто? – принеслась с речного берега легкая Стрекоза. – Чья свадьба? А я только что отказала трем женихам, и они в отчаянии…

«Им, дуракам, следует не отчаиваться, а перекреститься, как говорится, обеими сяжками, что избавил бог от такой невесты живоглотки», – подумал, поспешая притаиться, Комар, тоже полюбопытствовавший было взглянуть, кто несется с таким гамом. А он жужжал.

Жуки мчались с пастбища, выползали Медведки, высовывались Зерновки, настораживались Пауки, даже Муравьи на минутку бросали свои занятия и прислушивались; Пчелы и Осы приостанавливались с взятками <Оса выставила голову> и провожали его глазами. Правда, Оса презрительно улыбнулась и ужалила его вслед едким замечанием, но ведь неслышные ужалы не болят. Да и что там какие-нибудь осиные ужалы, когда подобную-то сенсацию произведешь? В таком случае никакие ужалы не помешают ликовать.

И он ликовал, хотя, конечно, ни за что бы на свете в этом не признался: очень ему, Шмелю XXX, нужны внимание или даже поклонение толпы! Эка невидаль!

И он гудел все оглушительней: «Жениться! Жениться! Жениться!»

Долетел до Пацюковой усадьбы, до заброшенной, обрушенной каменной беседки, почти не видной из-за обступивших ее кустов сирени, роз и жасминов, и нетерпеливо зажужжал и забился у парадного входа.

Шмель XXX был единственной особой, которая осмеливалась тут жужжать и бесцеремонно ломиться в двери – другие не решались даже близко подходить к уединенному Пацюкову жилищу.

Пацюк был мрачный старик, угрюмый нелюдим и жил анахоретом. Ходили слухи, что в юности он много путешествовал, что жизнь его богата невероятными приключениями, что какая-то кровавая драма навеки отрешила его от утех мира… Знакомства он ни с кем не вел, избегал даже деловых сношений. При случайных (при его образе жизни очень редких) встречах с соседями пронзительные <умные>, сверкающие Пацюковы глаза окидывали таким взглядом, что каждый спешил посторониться и стушеваться, а если находился смельчак, все-таки выказывавший желание к общению, то Пацюковы острые крепкие, как сталь, зубы так внушительно щелкали, что только давай бог ноги или крылья…

И вот этот-то мрачный, злобный отшельник по какому-то необъяснимому капризу благоволил к взбалмошному бубниле Шмелю, и не только благоволил, – относился к нему сердечно, снисходил ко всякому его безрассудству, прощая все его промахи <ошибки>, извинял шалости и проступки и даже их оправдывал.

(Должно быть, как бабушка Елизавета Павловна, когда дело коснется Саши: то он, Саша, не знал, то не подумал, то ошибся, то не рассудил, но больше уж никогда не будет…)

Соседи давно решили, что тут Пацюка и Шмеля связывают не просто какие-то таинственные узы – но какие? Никто их не мог ни узнать, ни отгадать.

А уж, кажется, старались! Двух Бабочек, выслеживавших эти загадочные отношения, безуспешность выслеживания довела до скоротечной чахотки; у Чекашки, поклявшейся, что она таки откроет интересную тайну, так наконец расстроились нервы, что она со своими истериками сделалась совсем невозможна в обществе; упрямая Муха, настоявшая, чтобы муж отправился к отдушине таинственной норы подслушивать, сошла с ума от огорчения, потому что бедняга послушный муж погиб жертвою жениной любознательности: внезапно выскочивший из норы хозяин до того его перепугал, что с ним сделался удар, от которого он не оправился.

(Сколько раз мне приходилось давать предостережение сестрице Серафиме Васильевне: «Ох, не увлекайся командой над своим Львом Львовичем! И послушный может причинить такую неприятность, какой и лютому врагу своему не пожелаешь – вот возьмет да и схватит смертельный удар или что-нибудь в этом роде…»)

Загадка так и осталась загадкой.

Да, было тут что-то поистине таинственное – необъяснимое, невероятное…

Но мало ли на божьем свете невероятного и необъяснимого!

Не удивительно ли, вероятно ли, объяснимо ли, что наш учитель Авенир Петрович, умница и праведник, каких редко, восхищается, когда кривляка Любочка притворно интересуется историческими событиями, и пророчит ей славную, ученую и общественную, деятельность, а на мои, к слову сказать, беспримерные труды по антропологии (ночей недосыпаю) смотрит легко, к моим успехам только по своей доброте не совершенно равнодушен… Или кузина Наталья Петровна от доски до доски прочитала Канта, проглотила Шопенгауэра, собственными глаз[ами] видела Диккенса, собственными ушами слышала Марка Твена и без ума от Фертика Жени, который только и берет что своими золотистыми усиками да мурлыканьем песенок… Однако не будем уклоняться в сторону.

Нетерпеливое, требовательное жужжание тотчас вызвало хозяина <Пацюка>, ласково встретившего, очевидно, приятного гостя: его угрюмая мордочка прояснилась и улыбка тронула меланхолические усы.

– Жениться! Жениться! Жениться! – неистово загудел Шмель, бросаясь в своем увлечении из угла в угол и наполняя шумом Пацюкову келью (невзирая на свое положение среди благоухающих жасминов и роз, это была именно келья, леденящая своим мрачным неуютным видом). – Жениться! Жениться! Жениться! Мне необходим список лучших невест… родовитых… богачек… красавиц…

– Но… – хотел возразить Пацюк.

– Не но, а сейчас надо приняться за дело! Помилуйте, мне неотложно жениться, а вы: но! В какое ж положение вы меня ставите! Вот ваша расположенность! Вот ваша приязнь! В таком случае я лечу сам…

– Позволь, позволь, голубчик… Я готов… Я с радостью, но объясни же…

– Объясняю, что хочу жениться! Без проволочек! Немедленно! Сегодня! Сейчас! Сию минуту! Жениться! Жениться! Жениться!

– Но…

– Жениться! Жениться! Жениться!

До чего кротко смотрели Пацюковы умные глаза на буйствующего любимца! Злости, иронии в них не оставалось и следа – одна ласковая мягкость…

– Жениться! Жениться! Жениться!

– Понимаю, понимаю, – успокаивал Пацюк (он-то, который готов был скусить голову не только дерзновенному, но даже докучному!). – Все, все сделаю… И немедленно… Ты успокойся, голубчик… Не волнуйся… Все будет исполнено…

– Да поскорее, поскорее! Сейчас! – прогудел Шмель несколько сдержаннее – на него, бесшабашного, подействовала эта мягкость богатыря, который мог разом уничтожить сотню подобных ему молодцов.

– О, конечно, немедля… А не отведаешь ли ты меда? У меня отличный, а ты так утомился… Отдохни, отведай меда… и с новыми силами полетишь…

Душевные волнения и самое торжество производят некоторый упадок физических сил, порождают жажду и аппетит, поэтому Шмель, измотавшийся, словно на нем возили камни, благосклонно согласился на предложение хозяина и торопливо принялся пробовать мед, до которого, к тому же, он был страстный охотник. (Пацюк знал его слабость и собственно для него и запасал эту сладкую снедь.)

– Ты, мой дружок, уже… еще не сделал выбора? – спросил Пацюк.

– Нет, но ведь выбор легко сделать: я, во-первых, требую, чтобы невеста была знатного происхождения – если уж не от Рюрика, то, по крайней мере, от Синеуса или Трувора, чтобы была богата – миллион и уж никак не менее пятисот тысяч… Ничего, если не монетой, а вотчинами… Теперь некоторые <Рюриковичи> высокопоставленные насекомые в своих вотчинах заводят винокуренные заводы. И я заведу и так усовершенствую, что вся знать только у меня будет закупать спиртной товар… Ведь недурно придумано, а? Ну и чтоб была, разумеется, красавица и с высшим образованием.

– Конечно, конечно, мой друг… Но ведь главное сердце, ум… Все остальное уже второстепенно…

– Как это второстепенно?

– Я хочу сказать, что никакие богатства, почести и красота не смогут заменить развитого ума, великодушного сердца…

– Ладно, ладно. Да, я ведь по дороге сюда кое-кого наметил.

– Наметил? По дороге? – проговорил Пацюк упавшим голосом. – Но ведь такая мимолетная встреча…

– Не беспокойся, я хорошо разглядел! Премиленькая одна Оса, и если только родство и приданое соответствуют…

– Оса!

– Ну да, Оса. Золотистая и манеры, знаешь, совсем аристократические… Немедленно разузнай о ней. Недурна тоже Стрекоза: радужная этакая пестринка и блестит, как шелк – должно быть, чрезвычайно эффектна на балах. Я, знаешь, лечу, будто не гляжу, а сам все высматриваю… Хороша и Паучиха, молодая вдова! Роскошная дама! В бархате темно-кофейного цвета и в фижмах или в чем-то подобном… и это к ней очень идет. Сидела в павильоне и такая грустная – не смотрела в мою сторону, не подозревала, что ее счастье, т. е. я <может быть>, мимо летит и надо его ловить – ха-ха-ха!.. По всем видимостям из высшего круга и, конечно, имеет связи с высокопоставленными насекомыми. А это важно: я, например, хочу пустить своих сыновей непременно по дипломатической части… Ну, я лечу… Еще повысмотрю… А ты безотлагательно отправляйся за сведениями… Лечу, лечу…

И не попрощавшись, даже не вытерев после меда усов, он помчался…

– Жениться! Жениться! Жениться!

– Боже мой! – проговорил потрясенный Пацюк, скорбно прижимая лапки. – Как мне образумить бедного юношу? Девицы Осы и Стрекозы, молодые вдовы Паучихи – сколько подводных скал неискушенному пловцу по житейскому океану! Смогу ли я уберечь <свое сокровище> его от крушения.

Голос Пацюка задрожал и, хотя у него не покатились слезы, в его поднятых к небу глазах было целое море глубочайшей тоски и печали.

Нимало не колеблясь, как будто для него, сурового трезвого отшельника, появляться в обществе чуждых ему насекомых была не тяжелая невыносимо, а приятная обязанность, он принялся поспешно умываться, чиститься, разглаживать седые усы, вообще прифранчиваться, как то необходимо всякому, желающему с успехом фигурировать в образованном обществе.

Ах, жаль было смотреть на это серьезное, умное, искушенное жизнью животное, отправляющееся в угоду любимцу сбирать сведения о невестах!

При его теперешней жизни особняком он кое-кого из соседей знал только по старой наслышке. Приходилось, значит, знакомиться и даже больше – приходилось заискивать, даже хитрить… Иначе как выведать, что ему нужно. Предстояла сущая пытка.

Прибавьте к этому, что на дне души сидит и точит (и не перестанет точить) мысль: куда, за каким благим делом ты, старая, убежденная, умудренная опытом крыса, сбираешься?

Да, предстояла сущая пытка, но какой пытки не вынесешь для блага драгоценного насекомого?

Скрепляй сердце и марш, кушай свою poire d’angaise!

Без всяких охов и вздохов, как подобает мужественному животному, Пацюк вышел из своей норы и, пробравшись по тенистой тропочке, скрытой под кустами роз и жасминов, очутился на полузаросшей садовой дорожке, под яркими лучами благодатного солнца.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 7 – 15.