2

Марко Вовчок

Другой, менее чем Пацюк отрешенный от мира и мирской суеты, был бы крайне польщен эффектом, какой произвело его появление между соседством. Волнение всех, кто его признал, превосходило всякое описание: Мухи хватались за голову, всплескивали сяжками, падали без чувств, словно вдруг получили огромную дозу квасни, Бабочки подверглись, если позволено так выразиться, повальной истерике, Шершни вздрагивали и делали такое движение, будто хотели схватиться за кинжалы, Жуки рассыпались в стороны, словно внезапно подкуренные едким дымом, Муравьи, Улитки, Майки, Толкунчики, Щитовки, Клещицы, Скрипуны – все кидались врассыпную, и в воздухе гудело: «Это он! Это Пацюк!»

Но Пацюк остался равнодушен к произведенному им впечатлению, только грустно улыбался.

Следуя по садовой дорожке, он издали учтиво раскланивался с встречными, давая таким образом понять, что отрешается от своей обычной угрюмой суровости… Мухе, лежавшей, казалось, в глубоком обмороке, дал понюхать листок мяты, спросил истерически рыдающую Бабочку, чем может ей услужить (тонкий наблюдатель, он не мог не заметить, что бесчувственная Муха бесчувственна только наполовину и зорко следила за его приближением, а истерика не помешала Бабочке впиваться в него глазами… Он, разумеется, не отличался грубиянством, как братец Алеша, который, видя, что кузина Алинька сбирается падать без чувств в кресло, взял да проворно это <отодвинул> кресло оттолкнул и больно ушиб бедняжку), и так сумел повести дело, что еще до поворота с дорожки в липовую аллею от него не только перестали кидаться опрометью, но даже приветливо начали возвращать ему поклоны.

Впрочем, чем дальше он шел, тем соседи встречались реже, да и личность его, вылезшая из таинственной норы на ясный свет солнца, уже успела потерять половину своего интереса. Он решил направиться к Розовой беседке, где, как ему было известно, во дни оные сбиралось многочисленное избранное общество насекомых.

По зрелому размышлению он нашел, что ему <лучше всего> необходимо присмотреться и прислушаться к этому, теперь ему совершенно чуждому миру. Увидит он, конечно, далеко не все – разве в обществе насекомые бывают сами собой? Но все-таки кое-что узнает, услышит очень много, но глас насекомых не всегда глас божий… Однако, соображающему животному возможно пооткинуть плевелы злословия и повыбрать зерна истины.

– Не будете ли вы, милостивый государь, столь любезны, не укажете ли мне кратчайший путь в Розовую беседку? – обратился он с поклоном к Червонному Жупанку , сидевшему под липой.

– С величайшей охотой, милостивый государь, – ответил Червонный Жупанок, – я и сам туда пробираюсь.

– Там по-прежнему можно встретить многочисленное общество? Одно время, кажется, место было заброшено?

– Да, когда там было поселились какие-то птицы, но эти разбойники не долго свирепствовали. Теперь уже о них забыли и гуляние многочисленнее прежнего. Вот увидите сами.

– Ведь это, кажется, недалеко?

– Недалеко: вот только поднимемся на холмик и Розовая беседка будет видна, как на ладонке.

Действительно, с холмика беседка совершенно открылась и повеяло чудным благоуханием.

Ах, что это была за беседка! Представьте себе громадные, образующие ротонду кусты розовых, желтых и темно-пурпуровых роз, усыпанные пышными благоухающими цветами. Очевидно, ни скребок, ни ножницы садовника тут давно не работали, но самая эта запущенность, не мешавшая простору и позволявшая как угодно разрастаться, придавала месту неописуемую, своеобразную прелесть. Кусты братски переплелись, среди нежных розовых чашечек темнели пурпуровые, блестели желтые; на ветках, ушедших ввысь, пурпуровые лепестки в солнечном свете казались огненными, а желтые – золотистыми; ниже в сравнительной тени яркие краски и отблески потухали и бесподобные благовонные цветы мягко выступали на темной зелени.

Пространство между розовыми кустами, когда-то тщательно расчищенное, теперь покрылось разнообразнейшею растительностью, перекрещивалось множеством дорожек и аллеек и представляло тысячи уютных местечек для отдыха гуляющих.

Невзирая на раннюю пору, гуляющих уже было довольно. Наблюдательный Пацюк сейчас же увидал, что здесь изгнан чопорный этикет и царит простота: вы не стесняясь могли (хотя бы фальшиво) напевать, могли уединяться, могли вступать в разговор с незнакомым соседом и даже соседкой, и никого это не шокировало.

Пацюк и Червонный Жупанок поместились на возвышенной, поросшей деревеем площадке, перед которой сходились полукругом несколько аллеек.

Червонный Жупанок оказался преблагодушным преэкспансивным насекомым: он тотчас же разговорился с Пацюком, что называется, по душе, и не успели они еще пройти половины дороги до Розовой беседки, как он уже рассказал всю свою жизнь и поделился своими заветными планами и надеждами…

– Я завидую вашему дару ясновидения относительно предназначенного судьбой местожительства, – сказал Пацюк, продолжая начатый разговор. – Вы, должно быть, испытываете приятнейшее чувство удовлетворения, когда на тревожный вопрос: «На какой стороне мне жить?» – с уверенностью отвечаете: «На такой-то!» и тем снимаете гнет с души вопрошающего… У вас этот дивный дар с детства? От природы? Или подобное просветление выработалось в возрасте более зрелом?

– Я и сам не знаю, как это у меня вырабатывается, – отвечал добродушный Червонный Жупанок. – Знаете, крик на меня действует окрыляющим образом. Когда крикнут, пугнут меня вопросом, я распускаю крылышки и лечу, куда они понесут… Вот и все.

– И вопрошавший вас благословлял? – улыбнулся Пацюк.

– Д-да… бывает… Но случаются и нежелательные истории, – прибавил он, вздыхая, – одна Улитка обвинила меня в обмане и сделала мне такую сцену, что не приведи бог. А потом еще отделала меня, что называется, под мрамор… «Он, славила, искуситель, предатель, злодей». Это я то. «По его милости я не только лишилась всего состояния, но и счастье жизни утратила…» Продала будто бы она имение, рассчитывая переселиться, куда я показал, и через это расстроилась ее свадьба, потому что жених не захотел перебираться на чужую ему сторону – у меня, будто бы сказал жених (прекраснейший, говорят, Слизняк), родители погибли от ностальгии, так и я, пожалуй, погибну… А Рогач так даже покушался на мою жизнь, – чуть меня насквозь не прободал! А виноват ли я, скажите пожалуйста? – Кричат, верещат: лети – скажи! лети – скажи! ну и летишь невольно… Когда, например, мальчик Поля ухватил меня пальцами – а пальцы у мальчиков почище жернова, – могут в тесто превратить насекомое, – и сначала зажал в кулачок, а потом пустил, да: лети – скажи! лети – скажи! так тут и полетишь, и скажешь… Когда вот-вот из тебя дух вон…

Дидик <Червонный Жупанок> сильно взволновался и помолчал. Поуспокоившись, он продолжал:

– А я ведь рад бы всякому указать как следует, всякого утешить. Я от всей души…

– А! Это вы про свои предсказания! – подскочил Сверчок, который сидел неподалеку и слушал.

(Он был ужасно похож на братца Петрушу, когда тот наденет свой костюмчик gris cendre закрутит воображаемые усики – пока у него вместо усиков только желтая полоска, словно кто слегка мазнул лакрицей, – засунет руки із карманы, прищурится – уверяет, что близорук, хотя крошечный брелок или вообще что ему нравится видит за версту, – и говорит – старается елико возможно басить: «а я полагаю так» или «а мое мнение таково»… Сходство еще разительнее потому, что оба они не знают своего шестка и обоим им приходится его указывать.)

– А по-моему, – продолжал Сверчок, – вам за эти ваши предсказания еще мало досталось – да-с! И когда-нибудь вам за них влетит как следует, попомните мое слово! Ну помилуйте, – обратился он к Пацюку, – какие-такие в наш век предсказания? Симпатические средства, это я понимаю. Я сам излечился от лихорадки симпатическим средством… Одна моя знакомая совершенно избавилась от болезней глаз: вытерла веки <глаза> первыми тремя попавшимися на глаза – непременно] тремя – бутонами, не срывая бутонов, как советует Е. Молоховец, и конец. Вы не страдаете грудью? А то вот прекрасное средство <советую >: замесите лепешку на луковом соку, приложите к груди и держите с утра до вечера; если за день лепешка подсохнет – сейчас же, значит, помогло; а если будет сыровата, надо повторять дней пять, как предписывает та же Е. Молоховец – знаете? та самая, что сочиняет такие хорошенькие польки и мазурки. Да, симпатические средства я понимаю! Понимаю и пророческое значение снов… Но его предсказания (он кивнул на Червонного Жупанка) – просто чепуха. Вы кажетесь мне Пацюком умным, ну так вы посудите сами…

(Вылитый <Ну совершенно> братец Петруша, когда он рассуждал с одним ученым орнитологом и представлял свои соображения относительно приманки воробьев именно на мякину, – только с сахаром.)

Добродушный Дидик <Червонный Жупанок только> смущенно улыбался и пробормотал что-то об удовольствии, с каким всякому готов сделать приятное.

Но тут быстро подползла Щиповка, перебила его и совершенно, как говорится, затерла, – даже Сверчка заставила отскочить к сторонке резким восклицанием:

– Милостивый государь, потрудитесь дать место даме, как тому учат общепринятые законы вежливости, – вы наступили мне на ногу! (Она ему, Сверчку, так отдавила сяжок, что он, невзирая на пламенное желание всегда и везде выказывать мужество, подобающее насекомому его пошиба, чуть не заплакал навзрыд и одним скачком скрылся в густой траве.)

Затем Щиповка <она> проговорила: «Ах!» таким тоном, что и Дидик <Червонный Жупанок> поспешил юркнуть в первую попавшую аллейку, а Пацюк счел своей обязанностью подставить ей стебелек чебреца <деревея>, за что был награжден благосклонным кивком и улыбкою, чрезвычайно напоминавшею щипок.

– Благодарю вас… Вы очень любезны… Извините, что доставила вам столько хлопот.

– Помилуйте, – учтиво возразил Пацюк.

– Теперь ведь такие нравы, что в диковину учтивость, даже самое ничтожное ее проявление… Вы, пожалуйста, не примите это за намек на то, что вы могли бы предложить мне, вместо <деревейного> чеберного листика, от которого у меня тотчас разболелась голова, какой-нибудь другой, менее грубый… О, нет, я далека от намеков. Это совсем не в моем характере. К тому же удостоиться от вас даже самой ничтожной любезности и то слава богу: ведь вы такой насекомоненавистник! Извините, пожалуйста, что я поднимаю этот щекотливый и для вас, быть может, неприятный вопрос, но ведь слухом земля полнится… и невольно иногда узнаешь поразительные вещи… Я, впрочем, ничего не утверждаю…

Ее перебила грациозно подлетевшая элегантная Стрекоза (грацией, элегантностью она не уступала <двоюродной> тетеньке Александре Аркадьевне, только, кажется, так сильно не пудрилась и не носила вечно бархатку на шейке, колье, кружевной шарфик или что-нибудь подобное, потому что у нее на шейке не было мохнатого родимого пятнышка).

– Ах, какая приятная встреча! – сказала Стрекоза, приветствуя Щиповку и окидывая взглядом Пацюка.

– Боже! Я вас совсем не узнала! – любезно ответила Щиповка. – Вы стали совсем смуглянка, а между тем косметики, говорят, прекрасно предохраняют от загара…

«В такой капле, как эта Щиповка, и столько задора и желчи!» – подумал Пацюк.

Ему вспомнились другие прелестнейшие насекомые, чьи нежные кусальца умели, однако, наносить жестокие, ядовитые, трудно заживающие раны.

Стрекоза на мгновенье вспыхнула, как зарево, и глаза ее гневно сверкнули. Но только на мгновенье.

– Неужели я так почернела? – проговорила она, мило улыбаясь. – Какое счастье! Я всегда обожала <эфиопские физиономии темнее, как осеннего листа > темные, темнее осеннего опавшего листа, физиономии, как вот ваша, – они так очаровательны!

У Щиповки <потемнело> зарябило в глазах, ее всю скорчило, и с минуту она была близка к обмороку.

Но разве мыслимо показать, до чего ее уязвил дерзкий Стрекозий ответ. Немыслимо. И полная динамитных чувств, она, однако, все не переставала улыбаться.

Между тем, тут подпрыгнули два такие залихватские Кузнечика, что им, очевидно, ничего не стоило заткнуть за пояс любого гвардейца – сейчас было видно, что они бесподобные вальсеры. За Кузнечиками принеслось трое юных, но уже солидных Жуков, несомненно юристов (каждая профессия ведь кладет свой отпечаток), за Жуками примчался Шершень (напоминал своею раздражительностью, бутадами и порывистыми движениями кума Прокофья Прокофьевича – может, и он, Шершень, подобно куму, страдал болезнью печени и его служебная карьера тоже, быть может, была испорчена). За Шершнем явился целый рой разнохарактерной молодежи: Толкунчики, Щелкуны, Ползуны, Усачи, Прыгунчики, Пилюки, Чекашки – по большей части все знакомые Стрекозы, начались поклоны, приветствия, посыпались пикантные новости, веселые восклицания… Стрекоза чрезвычайно оживилась и остроумно поддерживала разговор. Щиповка все улыбалась…

Однако всему есть предел, как говорит моя приятельница Татьяна Прохоровна, когда не выдержит и пустит в кого-нибудь тарелкой или щеткой… И Щиповка не выдержала.

– Le vous admiré! – сказала она Стрекозе, влагая в эту коротенькую фразу неисчерпаемо ядовитую иронию.

– Charmée de fixer l’attention de madame Щиповка! – весело и бойко отрезала Стрекоза, делая <невыразимо> в высшей степени непочтительный книксен, что, разумеется, восхитило окружающую ее молодежь.

Но старый <Кусака> Ктырь, слушавший и наблюдавший издали, неодобрительно покачал головою и заметил сидящей с ним по соседству <Немке> Кусаке:

– Девицу наиболее всего украшает скромность.

– Уж и не говорите! – брезгливо отмахнулась Кусака.

Бывают трагические моменты, когда уважающее себя насекомое, палимое жаждой растерзать на клочки противника, вынуждено отступить. Щиповка отступила.

– Однако мне пора, – сказала она (Муций Сцевола мог хоть не говорить любезностей, не улыбаться, может, даже мог раз-другой незаметно скрежетнуть зубами, тут ведь чуточку и сомнительная мина равнялась <окончательному> поражению и позору).

– Чрезвычайно жаль покинуть такое приятное общество, и я ужасно сердита на доктора, запретившего мне долгое пребывание на воздухе A dieu… Au plaisi…

Она имела силы одарить общество прощальной улыбкой и тихо, грациозно уползла <удалилась>, как будто уносила в душе не ад, а мирное удовольствие после приятно проведенного времени.

– Как я рада, что она <ушла> уползла наконец! – сказала легкомысленная Стрекоза. – Эта дама – моя антипатия.

Щеголи Кузнечики тотчас поддакнули.

– Далеко не привлекательна! Вовсе не симпатична! Это какой-то монстр! – затрещало кругом на разные голоса.

– Я бы такую прямо на плаху! – воскликнул раздражительный Шершень.

– На плаху? – улыбнулся <не увлекающийся> один из Жуков юристов (очевидно не способный увлекаться и большой формалист). – Закон за это строго наказуем

– Но тут могут быть смягчающие обстоятельства, – возразил ему другой (видно было, что это голова и далеко пойдет!).

В эту минуту появилась Жужелица, жена известного банкира, в великолепнейшем одеянии. Она, очевидно, наслаждалась своим положением богачки и чрезвычайно заботилась, как бы себя не уронить в высшем обществе, в которое она недавно получила доступ благодаря одной счастливой операции супруга. Молодежь находила, что она, Жужелица, совсем лишена грации, некоторые даже утверждали, что манеры ее положительно вульгарны, но операции супруга банкира заставляли и не то терпеть.

Следом за <Жужелицей> нею тихо влетела Сверлица <Оса>, – тоненькая-претоненькая, талия, как волосок, на вид несколько болезненная, томная, легкая, как пушинка. По тому, как она прожужжала в ответ на встретившие ее приветствия, можно было безошибочно заключить, что она бывала в лучшем кругу и в совершенстве знала тонкое обращенье.

Рядом с нею Жужелица, невзирая на свое великолепное убранство, ужасно много теряла, хотя, разумеется, ни за что на свете этому бы не поверила.

– Как ваше здоровье? – обратилась Стрекоза к интересной Сверлице <Осе>.

Она Сверлицу <Осу> терпеть не могла – да и возможно ли любить такое невероятно неприятное, заносчивое насекомое, которое с вами соперничает и надеется вас затмить – но что поделать! Светский этикет насекомьего образованного общества предписывал любезно приветствовать при встрече даже таких возмутительных особ!

– Придется, кажется, .лететь на юг, – томно прожужжала Сверлица <Оса>.

– Юг, это такая прелесть!

– Да, но жить на курортах вовсе не по мне. Я совершенно не постигаю, как это некоторые насекомые могут вечно носиться без всякого дела из стороны в сторону… никогда не задумываясь над жизнью и ее явлениями… посвящая все свои досуги щегольству… Я бы, кажется, умерла, если бы меня заставили изо дня в день прихорашиваться, как эти некоторые насекомые, смотреться в каждую капельку росы, подстраивать себе разные модные украшения… Я ненавижу моду… ненавижу щегольство… Модницы мне смешны и жалки…

Стрекоза, конечно, поняла в чей огород летели эти камешки, и, конечно, под улыбкой скрыла <по возможности> жажду проглотить живьем дерзкую соперницу.

– Скучно летать в одиночку, – улыбнулась она, – но если летаешь в приятном обществе…

И Хвостовертка <Оса>, конечно, поняла язвительный намек на сравнительную малочисленность расположенных и готовых ее сопровождать насекомых, но сделала вид, что ей это невдомек.

– Я ничего не имею против приятного общества, – сказала она, – но вечная праздность! Праздность мне невыносима.

«Праздность – мать пороков», – вспомнила Жужелица. Когда-то в пансионе она списывала это с прописи. Ну да ведь прописи годятся для Жужелиц-приготовишек, которым следует учиться и не затевать шалостей, а к жене банкира и светской даме вовсе не относятся. И какую там выдумали праздность. Пока займешься туалетом, одно примеришь, другое наденешь, третье закажешь, целого утра как не бывало! А ведь надо же еще подумать, какое к чему колье надеть. А тут чолка или плохо, или чересчур круто завилась… Дохнуть некогда, а они: праздность!

В эту минуту снова появилась Щиповка, резва и весела, точно <умытая> спрыснутая живой водой, и любезно поздоровалась с Сверлицей <Осой> и Жужелицей.

– Eneure unefois bonjour, – сказала она Стрекозе. – Я тут где-то забыла свой веер… Я такая рассеянная! Убедительно вас прошу не беспокоиться и не смущать меня… Позвольте мне самой искать…

И вдруг, приподнимая с земли какой-то предмет, воскликнула: «Боже! что я вижу! Ваша накладная коса шиньон! Вы потеряли шиньон! Косу!»

Стрекоза, Хвостовертка <Оса>, Жужелица схватились за затылки…

– Не ваш, душенька (Стрекозе), не ваш… хотя и ваш чуть держится. Укрепите его, милочка, иначе потеряете. Ах, вот мой веер! Le me sauve…

И она с веселою <резвостью> поспешностью насекомого, блистательно устроившего свои дела, но в тоже время не вполне уверенного в благополучном исходе <своих> ловких операций, проворно уползла.

Переконфуженная Стрекоза задыхалась от огорчения и глотала слезы. Порядочно смущена была и Сверлица <Оса> – ведь свежохонек еще был ее спич относительно моды и щегольства…Огорчилась и Жужелица, хотя, пожалуй, огорчилась бы еще больше, если бы на ней совсем не оказалось шиньона, который «все дамы носят». Она, Жужелица, в этом случае походила на нашу соседку чиновницу Марию Михайловну, которая без жалости отрезала собственную прекраснейшую косу, потому что эта коса мешала надевать модный шиньон.

«Эге! так тут не без фальши!» – тотчас подумали Кузнечики, Жуки, Шершень и весь рой кавалеров.

А ведь почти у всякого из них тоже не обходилось без маленькой фальши: кто подфабривался, кто фиксатуарился, иные завивали усы в папильотки, иные даже пудрились, как один прославившийся писатель. А попробуйте-ка поставить это на вид, так неприятностей не оберетесь. Я знаю, как один Мошляк чуть не заколол приятеля, пошутившего насчет его пристрастия к брильянтину, а сестра одного богатого Жука и до <сих пор> сего дня плачет, потому что ее сын был лишен наследства за то, что в пору невинного детства вывел себе черной краской прекраснейшие усы и эспаньолку, придал бровям дугообразный изгиб, напудрился и вышел к гостям с веселым восклицанием: «А вот и я, как дядя Костя!»

– Так чей же это шиньон, коли наши на голове? – сказала Жужелица. – А ну-ка, посмотрим, какой-такой шиньон!

(Уже было помянуто, что Жужелица грешила вульгарностью: говорила «какой-такой», нукала, если вы ей предлагали какой-нибудь напиток или закуску, она, вместо того чтобы воскликнуть: «Откуда вы достаете такие прелести?» – нюхала предлагаемое и спрашивала, точно ли оно доброкачественно; если вы <что-нибудь> немножко сфантазировали в передаче какого-нибудь события, она вскрикивала: «Рассказывайте!» или «Коли б з села Іван, то б і віри поняв» и проч. проч. проч.)

Она подползла к лежавшему в траве шиньону (Огрекоза и Сверлица <Оса> брезгливо от него отвернулись) и начала тщательно его осматривать.

– Да он новехонький! Ненадеванный! – вскрикнула она. – Вот и ярлычок в середине целехонький! Ах, царица небесная! уж не сама ль она купила да нам в насмешку подкинула!

Всех как молния озарила и ошеломила та же мысль. Пацюка, видавшего, что называется, виды, поразило такое изощренное коварство.

Прежде всех оправились чины судебного ведомства.

– Подобные деяния должны бы подвергаться строжайшей каре закона, – сказал один из них, – но в нашем законодательстве до сих пор остаются прискорбные пробелы. Будем надеяться, что недалеко то время, когда эти пробелы пополнятся.

(Он был занят обширным сочинением о карательной системе и стоял за возмездие до 12-го колена включительно.)

– Позволю себе заметить, – возразил ему другой Жук, брюнет с огненными глазами (несомненно, восходящая звезда судебного мира, будущий высокоталантливый прокурор, чьи пламенные речи погонят в ссылку мириады виновных насекомых), – позволю себе заметить, и при пробелах возможно должное возмездие. Наши статьи относительно диффамации, клеветы, оскорблений чести, вообще ущербов нравственных, конечно, грешат узкостью, но при умелой разработке вопроса…

– Зачем она дама! – кипятился военный Прыгунчик (сейчас можно было узнать только что произведенного прапорщика – все обдергивался, охорашивался, притрагивался к пуговицам – ну точь-в-точь, как наш Коля, когда был произведен). – Не могу же я вызвать на дуэль даму!

Незнакомые насекомые, размещавшиеся целыми обществами, парами и в одиночку, начинали вслушиваться. Синяя Муха облетела как бы бесцельно раза два ротонду и присела поближе к Жужелице, притворяясь, что любуется окрестными видами; за Мухой, выставляя настороженные рожки, подползала любознательная Улитка, а за Улиткой спешил под предлогом ей откланяться ее знакомый любопытный Скрипун, летела белая Бабочка, смертельная охотница до всяких происшествий, несся корреспондент большой газеты Хрущ…

Можно себе представить, как это было приятно Стрекозе и Сверлице <Осе>! Никогда и ни в чем не согласные, они теперь единодушно воскликнули мысленно: «О, дура я, дура! зачем я схватилась за затылок! Только не схватись я, и ничего бы не было! О, изжалить Щиповку! Проглотить ее живьем!»

Между тем, находчивые Жуки судебного ведомства искусно переводили разговор на посторонние события и на увлекательные подробности бегства из заточения одной преступной Мокрицы и уже овладевали всеобщим вниманием, как вдруг Жужелица со своей бестактностью снова обратила внимание общества на приключение с <шиньоном> подвязан[ной] косой.

– А ведь как подобрала под вашу, просто мое почтенье! – бесцеремонно прервала она повествовавшего о бегстве Мокрицы, приподнимая злополучную косу <шиньон> и обращаясь к Стрекозе.

Улитка, не любившая криминальных историй, уже повернула было назад, корреспондент Хрущ, еще с вечера настрочивший подробнейшее описание о повествуемом побеге по 5 коп. за строчку, присел выпить глоточек прохладительного, как он называл все вообще напитки, Бабочку отвлекло чье-то бранное жужжание вдалеке, на слова Жужелицы все опять встрепенулись и снова стали группироваться около Стрекозы и Сверлицы <Осы>, – что заставило Стрекозу так стиснуть щупальцы, что они чуть уцелели, а у Сверлицы <Осы> лихорадочно задрожало жало.

– Ну капля в каплю ваша! – продолжала как ни в чем не бывало Жужелица. – Этакая каверзница, скажите, как она вас подкузьмила! <Что ж нам нельзя без шиньонов, потому все их носят, – что ж мы будем за отсталые! > Вы, милая Стрекоза, где свою покупали? Хороша, только не прочна, – еще совсем новенькая, а уж справа начинает рыжеть. А я вот вам дам совет и тоже вам Сверлице <Осе>, где самые модные и отличные можно покупать… Уж такие отличные, такие… что и не сказать! Я…

– Я попрошу вас не утруждать себя советами! – перебила Стрекоза, задыхаясь от гнева.

– Я по-про-шу-у вас воз-дер-жаться от советов, – проговорила Сверлица <Оса> негодующими каскадами. – Я ведь, желаючи вам добра, советую, потому…

– Прошу не беспокоиться! Мы так мало с вами знакомы, что меня изумляет ваша фамильярность!

– <Мы даже и незнакомы. > Случайный визит еще не знакомство… Дела благотворения вынуждают везде бывать…

– И ваша бесцеремонность удивительна!

– Повторяю, мы так мало знакомы – точнее незнакомы, – что я не постигаю, как вы себе позволяете…

– Что? – вспыхнула в свою очередь Жужелица. – Незнакомы? Да вы прежде спросите, нуждаюсь ли я вашим знакомством!

– Не улететь ли нам подальше, ma chère? – обратилась Стрекоза к Сверлице <Осе>. – Бывают положения, когда насекомое вынуждено искать поддержки в ненавистной сопернице, такова жестокая игра жизни! Мы ведь не привыкли к подобным выражениям…

– Не привыкла? Скажите, фря какая!

– Да, летим, летим, – зажужжала Сверлица < Оса> <Dieu quelle po issarde.>

– Что? Да у меня знакомые почище вас, злючек! У меня вчера обедал действительный статский советник Клещак, а завтра к ужину обещалась генеральша Чекашка! А с княжной Пестрицей то мы закадычные друзья! – выкрикивала рассвирепевшая Жужелица.

Стрекоза и Сверлица <Оса> приостановились и залились саркастическим смехом, вконец уничтожающим не только Жужелицу, но и действительного статского советника Клещака, и генеральшу Чекашку, и кн[яжну] Пестрицу.

Вдруг раздался всеобщий вопль… все стремглав бросились врассыпную и понеслись, ослепленные от распространившегося убийственного смрада, не разбирая пути, опрометью, куда глаза глядят, преследуемые торжествующим хохотом Жужелицы…

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 15 – 28.