«Отечественные записки»

Г.Ф.Квитка-Основьяненко

Как вот, в один день, а именно 28 февраля, среди обыкновенных разговоров, вдруг «Пчела» начала жужжать необыкновенно; юлит, мечется во все стороны, кричит: «Хозяин сюда, хозяин, скорее сюда!»

Выбегаю опрометью к спорщицам и спрашиваю:

– Что тебе тут надобно?

– Идет, идет! – кричала она насмешливым тоном. – Скорее отворяйте обе половины дверей… в одну не пролезет… усаживайте его поскорее, он задыхается от усталости… Толстый, толстый выходит!.. стул ему, скамейку, да покрепче, понадежнее… тяжестию своею обломит, упадет… да он падает…

«Литературная газета» скромно хохотала и с жалостию смотрела на свою совместницу…

– Кто там? какой там толстый идет? – спрашивал я, посматривая во все стороны… Как вот точно вошла группа людей, плотно держащихся рука с рукой, предводимая одним человеком; на всех их был один отпечаток: наружности приятной, взгляд ясный, чистый, заметна образованность лучшего круга и потому вежливость пристойная. И всю эту массу вместе нельзя было назвать толстою, а только довольно плотною. Из чего же столько шуму, подумал я и только лишь хотел спросить, кто они, как «Литературная газета» поспешила ко мне и сказала: «Это мои ближайшие родные: это «Отечественные записки».

– Добро пожаловать! – сказал я радушно и проводил гостей к креслам. – Мне приятно будет познакомиться с вами. В прошедшем году мне не удалось видеть вас, но всеобщий отзыв в пользу вашу…

– Кроме меня и еще… – зашипела было «Пчела», но никто не обратил на нее внимания.

– Отзыв в пользу вашу, – продолжал я, – заставил меня искать сближения с вами. Признаюсь, появление ваше в этом году меня изумило! Кричали, писали, проповедывали, что толщина вас удушила, водяность затопила и что вы, увлекаясь собственною тяжестию, бухнули в Лету…

– Это говорила только «Пчела», – отвечал представитель «О[течественных] записок», – и одна она могла говорить это!

– Я почти верил такой молве, – сказал я прямо, – слыша, что в начале основания вашего у вас было так много попечителей, участников, которые должны были, с первого появления вашего, оставить вас самих себе…

– Почему вы заключаете, что они должны были оставить меня? – спросили «О[течественные] з[аписки]».

– После всех этих острых, благоразумных выходок против участников ваших я полагал, что все отрекутся от вас…

– Помилуйте! – сказали «О[течественные] з[аписки]» с чувством своего достоинства, – ведь это говорила одна «Пчела».

– Но с нею соглашались, молчали.

– Кто же «Пчеле» возражает? Никто. Пусть жужжит, что хочет.

– И очень благоразумно. Каждый поступает по собственным чувствам и склонностям, – сказал я. – И вы стали уже на твердом, прочном основании?

– На акциях, – зажужжала «Пчела», и опять не привлекла ничьего внимания, а «О[течественные] з[аписки]» взглянули на нее весьма значительно, после чего она приутихла и только потряхивала крылышками.

– Мы и при выходе стали твердою ногою к умножению огорчений наших недоброхотов, – продолжали «О[течественные] з[аписки]», обращаясь ко мне. – За что бы нам ссориться? я не понимаю. Нам всем так просторно на русском свете. Не ближе ли мы были б к цели, к которой при появлении нашем в свет обязываемся, если бы, понимая свое дело, оставили мелочи, личности и общими силами приносили общую пользу.

– Справедливо рассуждаете, – сказал я, – и, между прочим, скольких бы мы избавились скучных часов, перечитывая ваши споры, возражения за жи, против него и т. п. дрязги. Ведь, согласитесь, скучно это все читать и не находить ни тени того, к чему вы призваны. Давно ли вы из Петербурга?

– Мы явились в Петербурге 15-го генваря.

– И сюда прибыли 28 февраля, когда всего переезда 9 – 10 дней. Отчего это?

– От большой тяжести по причине непомерной толщины, – зажужжала «Пчела». – Поверите ли, что, доставляя их, повозки, сани ломаются, лошади надрываются. Куда как невыгодно быть толстым!

– Я нахожу, что всего хуже быть тупым при желании быть острым, – сказал я «Пчеле» и, оставя ее, повторил мой вопрос к «О[течественным] з[апискам]», отчего они в дороге пробыли так долго?

– Ах, вы не поверите, – отвечали они, – как не заботятся о нашей братии! Все мы, несмотря на различие характеров, дух, понятия, цель, все мы сваливаемся в кучу в подвале, откуда нас без очереди, по собственному произволению, когда вздумается, выкидывают без выбора и везут без рассмотрения. Везут и развозят нас с большим невниманием, и в каждом месте валяемся мы неопределенное время. Пока доставят нас по принадлежности, мы исчахнем; вся свежесть наша увядает, и мы почти всегда смешим сообщаемыми новостями, о которых принимающие нас более месяца назад знали и перестали толковать. Это участь не одних нас, «О[течественных] з[аписок]», но и всех моих собратий, выключая газет всех наименований. И нам очень жаль, что мы, вместо ожидаемого вами удовольствия от свежести известий, должны сообщать вам прошедшее; но вы сами видите, рассмотрев все отметки, на нас сделанные, что мы выходим в свое время.

– Это всем нам известно, – сказал я, – мы сетуем на такую медленность, но не находим средства исправить такой беспорядок. Конечно, очень неприятно, заплатя деньги за своевременное доставление нам интересного, получать это тогда, как о содержании его протрублено во все концы. Однако же позвольте заняться с вами.

И «Отечественные записки», со всем усердием, предложили все, что ими было собрано на сей раз. Каждое лицо из этой группы говорило по своей части приятно, чисто, плавно (исключая родственного с «Литерат[урною] газетою» пришепетывания на тот же лад; но это такая ничтожная безделка, о которой умному человеку и на мысли не придет, чтобы замечать).

Ученые статьи, постановления правительственные, повести, стихи, хозяйственные, художественные статьи, замечания о новых книгах, иностранные литературы, смесь, все удовлетворительно для срочной поставки, довольно отчетисто, замечания умные, дельные, смотрено на все верно, с должной точки – и в заключение моды и даже картинки – не лишнее. Надо, чтоб всем было нравно.

Одним словом, я нашел, что молва об «Отечественных записках» не была преувеличена: с ними можно проводить время очень приятно, беседовать об умном – умно, при случае улыбнуться остроте и даже посмеяться забавному. Окончивши все, ищешь еще наслаждения и невольно возвращаешься к началу.

Отчего же эти нападки за толстоту? Справедливо говоря, если бы толщина «Записок» была вдвое и наполнена с таким выбором (о повестях и стихах опять скажу: какие случаются, такие и помещать обязаны. Тут не распорядитель, а пишущая братия виноваты), то вдвое доставлено было бы удовольствия.

У нас, в провинциях, еще с прошлого года признано, что «Отечест[венные] записки» одни идут по следам предшественников своих, понимавших дело в сущности, подражают сверстникам своим (а есть кому подражать! один… тут «Современник» махнул мне рукою, и я замолчал), пренебрегают дрязгами, не оставляют без замечания требующего исправления… решительно: исполать «Отечест[венным] запискам». Они всегда будут приносить пользу и удовольствие, а судя по количеству и качествам сотрудников, смело можно быть уверену, что они пойдут надолго.

Что же о критике? Разве есть критика в «От[ечественных] записках»? Я видел заглавие и приготовлялся заранее с удовольствием беседовать о достоинстве «гениального творения», так всеми называемого. Беседую… что же? иду, иду… иду и все не достигаю цели. Что-то начато чуть ли не от Ноя; далее темно, непостижимо и недостижимо, далее и посыпались: субъективно, объективно; индивидуально, популярно… да я и не выговорю всех этих русских слов, для русских писанных.

Защитники изящности, плавности, звучности русского слова! Пишите по-русски, очищайте его, а не наполняйте его репьями, от которых при всем старании знающих дело не можем освободиться! Странно, что мы смеемся над языком высшего сословия людей, говоривших в начале XVIII века, а сами точно так же пичкаем прекрасный язык несообразными, не идущими к делу словами.

Порицаем «амбиционность», «респект» и др[угих] уродов и порицаем их, что эти слова или речь не субъективна, не объективна, не популярна! Потом критика, высыпав целый мешок всех этих наростов в русском языке, Начинает говорить совсем против заглавия, что мы уже читали, читали, видели, видели, да и начитались и навиделись. Вы, г-жа Критика, взялись нам говорить о ели, а говорите о сосне; да уж сколько говорите! и все не новое, и все известное; наконец, увидели, что времени или места мало, тогда и спохватились, да и пикнули что-то о сочинении, объявленном вами в заглавии. Что-то не так.

Из «Отеч[ественных] записок» Критика выступила, было, с своим объектом и начала доказывать субъективно, но я прервал ее, сказав: «Так, так, голубушка; твоя речь впереди. В Москве это, быть может, годилося, но в «Отеч[ественных] записках» ты, право, пестришь все дело».

«Пчела», слушая все внимательно, вдруг захохотала и кричит: «А что? не говорила ли я того же?..»

– Что правда, то правда, и я подтверждаю слова «Пчелы», – сказал я, соглашаясь с нею, – это все говорят и всегда скажут. – И оставил их, занявшись рассматриванием хлыстика «Современника».

Примітки

«Отчественные записки» (1839 – 1884) – науково-літературний журнал, виходив у Петербурзі. Право на видання отримав А. Краєвський у П. Свиньїна, видавця однойменного журналу, який виходив у 1820 – 1830 рр. Відділ критики і бібліографії у журналі вів В. Белінський, завдяки якому журнал у 40-х роках став органом російської демократії. В ньому співробітничали кращі наукові і літературні сили. За твердженням І. Панаєва, «це була, між іншим, не книжка, а книжище, вдвоє – якщо не більше – товстіша від «Библиотеки для чтения». Щомісячник по суті був енциклопедичним виданням.