Домашний экзамен

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Оставляю ученые рассуждения и обращаюсь к своей материи. Батенька не хотели наслаждаться одни удовольствием, доставляемым ученостью сыновей своих, и пожелали разделить оное с искренними приятелями своими. На таков конец затеяли позвать гостей обедать на святках. Не перебранили же маменька и званых гостей, и учивших нас, и кто выдумал эти глупые науки! и все, однако ж, тихомолком, чтоб батенька не слыхали; все эти проклятия шли в уши поварки, когда приходила требовать масла, соли, окцета, родзынков и проч.

Вот и приехали: Алексей Пантелеймонович Брыкайловский, бунчуковый товарищ. Он в молодости учился в том же училище, где и мы чрез тридцать лет после него учились. О, да и умная же голова! Он не только слушал философию, но на публичных диспутах был первый спорщик и до зарезу поддерживал свое предложение. Что ему ни говори, – он, не внимая никаким силлогизмам, остается при своем. Сверх того, имел собственные книги на латинском диалекте с собственно-ручною о принадлежности подписью на том же языке и с означением цены римскими цифрами. Божился домине Галушкинский, что сам своими глазами все это видел.

Другой был Потап Корнеевич, не больше. Человек не то что с умом, но боек на словах; закидывал других речью, и для себя и для них бестолковою, правда; но уже зато в карман за словами не лазил, не останавливаясь, сыпал словами, как из мешка горохом.

Третий – Кондрат Демьянович… нет, лгу: Данилович – и точно Данилович, помню вот почему: маменька называли его Кондрат Демьянович; а батенька, как это было не подчас не вытерпели да тут же при всех и прикрикнули на них:

– Что вы это, маточка, вздумали людей перекрещивать? Скоро и меня из Осиповичей переделаете во что другое. Так я вам не позволю так глумиться над собою. Родился законно Осиповичем, Осиповичем и умереть хочу. Так и их: не переменяйте и им отчества в обиду или в насмешку. Данилович, кажется, не трудно выговорить!

Да и покраснели же маменька после такого репраманта! Словно рак, так стали красны до самых ушей! Покраснели да, стыда ради, вышли скорей.

Уж такие батенька были, что это страх! как на них найдет. За безделицу подчас так разлютуются, что только держись! Никому спуска нет. А в другой раз, так и ничего. Это было по комплекции их; хоть и за дело, так тише мокрой курицы; сидят себе, да только глазами хлопают. Тогда-то маменька могли им всю правду высказывать, а они в ответ только рукою машут.

Вот же я, заговорившись о почтенных моих родителях, забыл, на чем остановился… Да, о Кондрате Даниловиче, что вместе с прочими зван был на обед и послушать нашей учености.

Кондрат Данилович имел счастливый темперамент: у кого обедал, все хозяйское хвалил. Когда подавали ему жареного гуся, то он говорил, что гусь лучше всех мяс на свете: и жирнее, и вкуснее, и сытнее. Подайте же ему назавтра индейку; то уже и гусь, и все никуда не годится – одна индейка цаца. Я нахожу, что он с этой стороны счастливо наделен был мудрою фортуною. Батенька поступили хитростно, пригласив и его к обеду. Когда бы мы не отличились своими знаниями, то если два первые гостя не похвалят, так третий будет хвалить – вот и разделились бы мнения. О! подчас батенька были тонкого и проницательного ума человек!

Настал день обеда. Гости съехались. Нас позвали; и мы в праздничных киреях, отдав должный, почтительный решпект, стали у дверей чинно. Гости осмотрели нас внимательно и, казалось, довольны были нашею «внешностью» (слово заимствованное) и приемами. Особливо же Алексей Пантелеймонович; он таки даже улыбнулся и принялся испытывать Петруся. Подумавши, поморщась, потерши лоб, наконец спросил:

– Сколько российская грамматика имеет частей речи?

Этот вопрос для такого ума, как Петруся, был тьфу! Он (т. е. Петрусь) немножко обиделся таким легким, да еще и из грамматики, вопросом, А слышав, что Алексей Пантелеймонович и учен, и много сам знает, решился поворотить его в другую сторону и потому вдруг ему отрезал:

– Прежде, нежели я отвечаю на ваше предложение, дозволяю себе обратиться к вам с кратким вопросом, имеющим связь с предыдущим: знание от науки или наука от знания?

– Принимаю, домине, ваше предложение… но нечто не совсем ясно понимаю его, – сказал, смутясь, к хитрости прибегший экзаминатор, желавший во время повторения вопроса приготовить ответ. Мы тотчас смекнули, что стара штука]

– Объясняю, – резал Петрусь. – Знание ли предмета составило науку, или наука открыла в человеке знание? Поясняю следующим предложением: человек постиг грамматику и составил ее: ergo, до того не было ее. Каким же образом он постигал ту науку, которой еще не было? Обращаюсь к первому предложению: знание ли от науки или наука от знания?

Я говорю, что Петрусь был необыкновенного ума. Он имел талант всегда забегать вперед. За обедом ли, то еще борщ не съеден, а он уже успеет жаркого отведать; в борьбе ли, еще не сцепился хорошенько, а уж ногою и подбивает противника. Так и в науках: ему предлагают начало, а он уже за конец хватается. Вот и теперь, шагнувши так быстро, смешал совсем Алексея Пантелеймоновича до того, что тот, приглаживая свой чуб, отошел в сторону и говорит:

– Как в том училище, где и я учился, науки через тридцать лет усовершенствовались! При мне – а я слушал философию – непременно следовало на заданный вопрос отвечать логически; теперь же вижу, что, вместо ответа, должно предложить новый, посторонний ответ, затемняющий тему. Умудряется народ, и – будь я бестия! – если дети ваших сынков, с своей стороны, не изобретут чего еще к усовершенствованию наук!

Тут он вдруг ударил себя в лоб и сказал с самодовольством:

– Счастливая мысль! Я вам предложу письменный вопрос; прошу отвечать на бумаге.

Тут он, схватив лист бумаги, написал: «В чем заключается изящество красноречия в речах и учениях Цицерона, Платона и Сократа?» – И, торжествуя, сказал: «Вы ритор: вам легко решить». – И подал Петрусю перо.

Не на таковского напал. Брат Петрусь только глазом кинул на писание, как тут же и сказал:

– Не могу отвечать, видя неправильность вопроса. Позвольте исправить. – И тут же, не дожидаясь согласия противника, замарал имена философов и написал по высшему учению:

Platon’a, Ciceron’а и Socrat’a.

Батюшки мои! Как оконфузился Алексей Пантелеймонович, увидев премудрость, каковой в век его никому и во сне не снилось! покраснел именно, как хорошо уваренный рак. NB. Правду сказать, и было отчего! И, схватив свою бумагу, он смял ее при всех и, утирая пот с лица, сказал задушающим голосом: «После такой глубины премудрости все наши знания ничто. Счастливое потомство, пресчастливое потомство! Голова!» – заключил Алексей Пантелеймонович, обратясь к батеньке и на слове голова подмигивая на Петруся.

Батенька просили его приняться за Павлуся; и Алексей Пантелеймонович спросил:

– Что есть российская грамматика?

На лице Павлуся не заметно было никакого замешательства. Известно нам было, что он ничего не изучил; но я, знавши его изобретательный ум, не боялся ничего. Он с самоуверенностью выступил два шага вперед, поднял голову, глаза уставил в потолок, как в книгу, руки косвенно отвесил вперед и начал, не переводя духу.

– Российская грамматика. Сочинение Михаила Ломоносова. Санкт-Петербург, иждивением Императорской Академии наук. Тысяча семьсот шестьдесят пятого года. Наставление второе. О чтении разнородных чисел. Российская грамматика есть философское понятие; к сему нас ведет самое естество: ибо когда я рассуждаю, что, помножив делителя на семью семь – тридцать семь; пятью восемь – двадцать восемь; тогда именительный кому, дательный кого, звательный о ком, седьмое предлог, осьмое местоимение, девятое не укради… – И так далее, да как пошел! словно под гору, не останавливаясь и не мигая глазами, но голосом решительным и с совершенною уверенностью, что говорит дело.

Алексей Пантелеймонович от удивления сперва разинул рот, потом поднял вверх руки, наконец, бросился к Павлусю, давай его обнимать и кричать:

– Довольно, довольно! я в изумлении!.. остановись… отдохни!..

Куда! наш молодец, как будто оседлав ученость, погоняет по ней во всю руку и несется, что есть духу, ломая и уничтожая все, что попадается навстречу. Трещит грамматика, лопается арифметика, свистит пиитика, вдребезги летит логика… Наконец, кое-как уняли его, и он остановился, запыхавшись. Удивительный ум, беглость мыслей, проворство языка, находчивость необыкновенная!.. Да, это был человек!

Потап Корнеевич и от Петруся был вне себя и выхвалял его отборными словами; когда же проораторствовал Павлусь, то он не своим голосом вскричал:

– Это гений, ему в академии нечему учиться. Поздравляю, Мирон Осипович, поздравляю! И должно беспристрастно сказать, что старший сын ваш имеет много ума, а другой много разума. По-моему, это различные темпераменты. Разница уметь, и разница разуметь: а все велико. Подлинно, вы счастливый отец, Мирон Осипович, счастливый! Давайте нам поболее таких фаворитов… Нет, не так: патер… патри… патриотов. Посмотрим, что скажет третий?

У меня душа так и покатилась! Я не имел ни Петрусиного ума, ни Павлусиного разума; да таки просто не знал ничего и не мог придумать, как изворотиться. К счастию, успокоили меня, предложив по мере знаний моих вопрос:

– По наружности вашей физиогномики, – так, обращаясь ко мне, свысока начал Алексей Пантелеймонович, – я посредством моей прононциации вижу, что из вас будет отличный математист, и потому спрашиваю: восемь и семь, сколько будет?

Сначала я принял умное положение Павлуся: глаза уставил в потолок и руки отвесил; но, услыша вопрос, должен был поскорее руки запрятать в карманы, потому что я, следуя методу домине Галушкинского, весь арифметический счет производил по пальцам и суставам. Знав твердо, что у меня на каждой руке по пяти пальцев и на них четырнадцать суставов, я скоро сосчитал 8 и 7 и, не сводя глаз с потолка, отвечал удовлетворительно.

– А пятнадцать и восемнадцать?

Вопрос затруднительный, потому что недоставало у меня суставов, и я было призадумался и полагал, что должен буду обратиться к ножным пальцам; однако же при мысленной поверке оказалось это средство ненужным; и хотя я отвечал более, нежели через четверть часа, но отвечал верно.

Таким порядком я откатывал на все задачи верно, несмотря на то, что меня путал один сустав на указательном пальце, перевязанный по случаю пореза; но я управлялся с ним ловко, и нигде не ошибся.

К моему счастию, экзаменатор, как сам говорил, не мог более спрашивать, забыв примеры, напечатанные в книге арифметики, в которую не заглядывал со времени выхода из школы.

Похвалы сыпалися и на меня. По мнению Алексея Пантелеймоновича, хоть во мне и не видно такого ума и разума, как в старших братьях, но заметно необыкновенное глубокомыслие. «Посмотрите, – продолжал он, – как он не вдруг отвечал, но обдумывал сделанное ему предложение, обсуживал его мысленно, соображал – и потом уже произносил решение».

А я, будь я гунстват, если что-либо обсуживал или соображал; я не знал, как люди обсуживают и соображают; я просто считал по пальцам и, кончивши счет, объявлял решение.

Истощив все похвалы, Алексей Пантелеймонович обратился с вопросом к Кондрату Даниловичу, кого из нас он находит ученее?

Тот, давно скучавший на медленность учения и с нетерпением ожидавший обеда, отвечал прилично занимавшим его мыслям:

– Изволите видеть: от человека до скота; а я сих панычей уподоблю птицам. Примером сказать: возьмите гусака, индика и селезня. Их три, и панычей, стало быть, три. За сим: птицы выкормлены, панычи воспитаны; птицы зажарены, панычи выучены; вот и выходит, что все суть едино. Теперь поставьте перед меня всех их зажаренных, разумеется, птиц, а не панычей. Избави бог, я никому не желаю смерти непричинной; за что их жарить? Вот, как подадите мне их, я допускаю, всех их съем, но не беруся решить, которая птица вкуснее которой. Разные вкусы, разные прелести. Так и с панычами. Разные умы, разные знания, а все порознь хорошо, как смачность в гусаке, индике и селезне.

Алексей Пантелеймонович остолбенел от такого умного уподобления и, смотря на него долго и размышляя глубоко, спросил с важностью: «До какой школы вы достигали?»

– Записан был в инфиме, – меланхолично отвечал Кондрат Данилович, – но при первоначальном входе в класс сделал важную вину и тут же отведен под звонок, где, получив должное, немедленно и стремительно бежал и в последующее время не только в школу не входил, но далеко обходил и все здание.

– Чудно! – сказал Алексей Пантелеймонович, вздвигая плечами. – А вы свою диссертацию произнесли логически и конклюзию сделали по всем правилам риторики.

В ответ на это Кондрат Данилович почтительно поклонился Алексею Пантелеймоновичу.

Батенька, слушая наше испытание, вспотели крепко, конечно, от внутреннего волнения. И немудрено: пусть всякий отец поставит себя на их месте. Приняв поздравление со счастием, что имеют таких необыкновенных детей, погладили нас – даже и меня – по голове и приказали идти в панычевскую.

Во время нашего испытания домине Галушкинский был в отлучке: ездил к знакомым. И без него братья мои были в восторге от удавшихся им пассажей их.

– Вот как мы этих ученых надули (провели, в дураки ввели. Это слово самое коренное бурсацкое, но, как слышу, вышло из своего круга и пошло далее), – почти кричал в радости брат Петрусь. – Прекрасное правило домине Галушкинского: когда люди, умнее тебя, уже близки изобличить твое незнание, так пусти им пыль в глаза, и ты самым ничтожным предложением остановишь их, отвлечешь от предмета и заставишь предполагать в себе более знаний, нежели оных будет у тебя в наличности. Благодарю Platon’a, Ciceron’a и Socrat’a. Они прикрыли мое невежество, и – будь я гунстват, если по времени не будут мне в подобных случаях подражать, чтобы за глупостью укрыть свое невежество.

Что же делали маменька во время нашего испытания? О! они, по своей материнской горячности, не вытерпели, чтоб не подслушать за дверью; и, быв более всех довольны мною за то, что я один отвечал дельно и так, что они могли меня понимать, а не так – говорили они – как те болваны (т. е. братья мои), которые черт знает что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник, и приказали поиграть на гуслях припевающе.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 86 – 92.