Старое и новое

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Тьфу ты, пропасть, как я посмотрю! Не наудивляешься, право, как свет изменяется!.. Да во всем: и в просвещении, и в обхождении, и во вкусе, и в политике, так что не успеешь приглядеться к чему-нибудь, смотри – уже опять новое. Вон, чтоб не далеко ходить, у моего соседа, у Марка Тихоновича, от деда и отца дом был обмазан желтою глиною; ну, вот и был, вот мы все смотрели, видели и знали, что он желтый; как вдруг, поди! – он возьми его да и выбели! И стал теперь белый, вот как бумага. Кто их знает? А все соседки поговаривают, что чуть ли это не молодая невестка – что недавно сына женили – так не она ли выкинула этакую штуку? И то станется: она в пансионе воспитывалася, любит все переменять.

Все гоняются за просвещением. Дяденька мой, Фома Лукич, и сохрани бог, подать одну свечу в комнату!.. «Тоска, голубчик, берет, – тотчас скажет, – при одной свечке сидеть, и на том свете насидимся во тьме, подавай побольше». Вот и подадут четыре свечи ему, да по две в проходную, да в столовую, да сюда, да туда, ан сколько в вечер сгорит? А ведь что четыре свечи, то и фунт. А к чему, а на что? Мой троюродный братец, Василий Дмитриевич, затеял дом о двенадцати покоях да о двадцати окнах. «Не люблю тьмы, – рассуждает братец мой, – светло так светло». Так, ни слова. Но зимою каково? Лишнее окно зимнее, стекла, обмазка, да и дров больше нужно, нежели в уютной об одном, о двух окнах комнате. Сосед мой, Трофим Иванович, ни одни именины и рождения в семье его не празднуются без плошек и смоляных бочек. «Пускай, – говорит, – всем светло, когда я гуляю». Так, мысль прекрасная! Но, дяденька, братец и соседушка, сосчитайте, что у вас на ваши прихоти лишнего в год изойдет, так вот вам и просвещение! А по старинке бы? Перед собой огарочек, где ночничок, а где из другой и третьей комнаты позаимствоваться светом. В комнатах не окна, а окошечки; да и то в зале два, три, а у прочих и по одному. К чему бочки и плошки? Была бы кухня исправна, найдутся усердные поздравители и нажелают столько, что и на два века вдоволь. Так куда!..

Об образовании и говорить нечего. Взгляните на всех наших панычей, приезжающих на вакации из университета: тот ли образ и подобие у них, какой был у нас, отцов их? Где косы, где плетешки, где выстриженный и взъерошенный вержет? Изменилось, изменилось образование!

Вкус также потерян. Где прежние водки – красная мастихинная, кардамонная с золотом, имбирная коричневая, зеленая? Еще только внесут этот судок с шестью карафинами – и называвшийся прилично кабачок, – так по комнатам пойдет аромат – истинно аромат, как теперь обоняю. А когда станешь пить, то, право слово – наслаждение! Одной выпьешь, уже на другую позывает. Да выпивши, уст не разведешь: так и слипнутся. А теперь? Хотя бы и у нашего предводителя что это за водка? Совсем отличного колера, не прежнего вкуса. О винах говорить нечего. Хороши канальские, – да все уже не тот, не прежний вкус, которым вы наслаждались, пивши наши наливки! Нет, именно изменился вкус!

Политика приняла совсем другое направление – если говорить штатским языком – а просто, переменилась вовсе. Прежде бывало так: святками вот я и поеду к соседу, у кого, по очереди, все съехались. Вхожу, расшаркаюсь, всем общий поклон, да и пошел к ручкам всех дам и девиц подходить, как сидят в ряд, знакомых и незнакомых; да и какая мне нужда, что она незнакома? Всем делаешь честь и бережешься, чтобы не пропустить ни одной и тем без умысла не обидеть. Иная, приехав недавно, не успела теплых перчаток снять, по ряду подойдешь к ней; вот она хвать-хвать за перчатку, рука вспотела, пальцы отекли, перчатка не слезает, уж она и зубами тащит, уж она рвет ее, а перчатка хоть ты что, так не лезет! Видишь, что бедная барышня мучится, вся вспотела, от конфузии покраснела, как калина, сжалишься над нею, скажешь: «Не беспокойтесь, сударыня! Все равно, пожалуйте и так». И хотя в перчатку, да сделаешь честь, поцелуешь.

Тут же, только тебя усадили за жирные пироги, из которых сок так и течет от изобильной приправы масла и сметаны, вдруг входит одна из дочерей хозяйских или и чужая барышня, которой не было при моем приезде, и я с нею не виделся (т. е. не подходил к ее руке), то я бросаю пирог и, как салфетки при завтраке не бывает, обтираю свой замасленный и засметаненный рот носовым платком, а если позабыл его дома, то ладонью, и подхожу к ручке новопришедшей барышни. Не дай бог кого пропустить! Тотчас прозвут гордым. Оно-таки и вежливо, политика того требует, а теперь и политика изменилася!

Определился в наш земский суд секретарем из приказных гражданской палаты молодой человек, как бы ни было, губернский секретарь. Вот, как нужный человек, мы давай его приглашать. В первый съезд, вот у Тимофея Васильевича… нет, лгу) – у Петра Степановича – смотрим: он входит… Ведь то-то и жаль! роста и фигуры порядочной, немного прихрамывает, но в бланжевых нанковых широких брюках, жилет из красной аладжи, в белой – хорошо собранной – манишке; блестящие перламутровые на ней пуговки и булавка с изображением мухи простой, но так натурально сделанной, словно вот живая прилетела и села; сюртучок на нем голубого камлота, ловко сшитый, нараспашку; по всему таки видно, что этот человек бывал в губернском городе в лучших обществах.

Пожалуйте, к чему это я его привел?.. да! вот такой-то человек вошел в наше общество, и… кив, кив головою на все стороны и сел себе на первом попавшемся стуле, не дав хозяину и припросить себя, чтобы сел. Не забудьте же, что тут было дам и девиц с лишком около двадцати, и много ему уже знакомых, а он ни к одной не подошел… Ну, божусь же вам честью, что ни к одной не подошел. Не верите, спросите у тех, кто там был, все вам то же скажут. Так вот теперешняя политика в губернских городах! Что ж? Этого мало. На него глядя, и наша вся молодежь по его следам идет, и хоть ты разрекомендуй, что это, дескать, моя жена, а это, мол, мои дочери, ничего не бывало! Подойдет к самому носу хозяйки и видит же, что та сняла уже перчатку и, почитай, руку протянула, нет! Он кивнет головой – и вся такова! Бедные наши барышни! Хоть целый день просиди в перчатках, никто не потревожит! Вот тебе и политика.

А обхождение?.. О, обхождение вывелось… Я на все буду вам – как выражается мой старший внук – буду представлять факты. Обедал я в губернском городе у живущего там старинного моего приятеля, а может, и вы его знаете, Осипа Дмитриевича. Что ж? Во весь обед хоть бы он раз встал, да обошел гостей, да припросил, чтоб больше кушали и пили; и, коли правду сказать, так и около себя сидящих не просил о том, сам же кушал все преисправно. Прежде же, когда, бывало, у него обедают гости, так он не присядет, все обходит и все упрашивает: «И это скушай, и того прибавь, и сего выпей». Ну, словом, из души прет, а он умаливает, а он сует, а он подкладывает; закормит, бывало, и запоит…

Я, теперь сидя у него за обедом, надеясь на прежнее обхождение, с некоторыми блюдами и рюмками пасовал, жду: вот хозяин встанет, подойдет, припросит… Не тут-то было! А оттого и встал с порядочною приголодью. Впредь таков не буду. Правилом поставил, что подают, ем и пью, не ожидая просьб хозяйских – и всегда доволен. Но как необходимо приноравливаться к обычаям света, или – как говорят внуки мои – идти за веком, то я, по совету с женою, отменил и у себя всякое обхождение. На нас глядя, и у соседей оно отменено. Пошли новые обычаи!

И с наших ли дней свет начал изменяться? Куда!.. Семьдесят лет живу на свете, и сколько я видел перемен! батюшки мои!..

Как-то мы с женой были в разладе. Уединясь в свой кабинет, я впал в меланхолию и предался сравнениям, как бывало прежде и как идет ныне, как обращалися мой батенька с маменькою, как они были им послушны и как, напротив, живу я, сын их, с своею женою, и уже не она мне, а я ей послушен. Это завлекло меня в глубь событий жизни моей; предавшись воспоминаниям и сравнивая прошедшее с давно прошедшим, а настоящее со всем вообще прошедшим, увидел большую разницу. Удивление мое подстрекнуло меня изложить все на бумаге, т. е. описать главнейшие периоды жизни моей и любопытнейшие эпохи или случаи, со мной встречавшиеся. Пусть это будет старости в наслаждение, а юности в наставление.

Примітки

Вержет (левержет) – модна на той час чоловіча зачіска; пасмо волосся, залишене спереду над лобом на повністю обстриженій голові.

Предводитель – у царській Росії представник дворянства, якого обирали губернські та повітові зібрання і який відав становими справами дворян.

Бланжевий (від. франц. blanche – біла) – тілесного кольору.

Аладжа – шовкова чи напівшовкова смугаста турецька тканина.

Камлот – шерстяна тканина.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 7 – 10.