1. Казаки плывут через днепровские пороги
Даниил Мордовцев
Это было очень давно.
В тот год, c которого начинается пестрая историческая ткань нашего повествования, русские люди, теперь столь уверенные в будущем своей неисходимой земли, не знали еще, окрепнет ли на этой расшатанной смутами земле «благоцветущая отрасль благородного корени» и осенит ее миром и благоденствием, или же опять придут польские и литовские люди, и настанет на Руси иноземное владычество. Не ведали и польские и литовские люди – «славянские ль ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет» и «злота вольносць польщизны» затопит собою болота «москевськего барбаржиньства» и «украинского хлопства». Всего же менее могло догадываться украинское «хлопство», какая роковая роль выпадет на его долю в будущей истории двух самых крупных представителей независимого тогда славянства – Москвы и Польши.
Было это весною 1614 года.
Вниз по Днепру, не доходя порожистой части его, тихою, ровною греблею плыли казацкие «чайки», или «човны», на которых, словно пышный мак либо васильки и «чорнобривці» в огороде, пестрели под лучами утреннего солнца красные верхи казацких шапок, желтые, как спелые дыни, штаны на цветных «очкурках» и с цветными поясами, яркие ленты в воротах рубах и голубые да зеленые «вылеты» на кунтушах. «Чаек» было около десяти, и на невысокой мачте каждой из них длинные, яркие, всех цветов ленты полоскались, реяли и трепались в воздухе, словно бы над казацкими чайками развевались девичьи косы – косы невидимых украинок, провожавших казаков в далекую дорогу.
Передняя чайка была изукрашена более других. На носу у нее водружено было на красном древке голубое знамя с изображением на нем скачущего на коне казака и с крупною, нашитою мишурою подписью:
Куди схоче, туди й скаче
Ніхто за ним не заплаче.
С задних чаек иногда доносилось скорее грустное, чем веселое пение, слов которого вполне не слышно было, а можно было уловить только отдельные слова: то «пливе човен води повен», то «дівчина плаче», то «кличе мати вечеряти», «козак молоденький», «далека дорога», «турецька неволя». Слов от песен потому нельзя было разобрать, что там где-то ниже, недалеко, что-то ревело и стонало, точно наступающая с грозою и градом туча, хотя небо было ясное, тихое, безоблачное.
– Что бы оно гудело так? Ни ветр, ни град; и аер, кажись, не оболочен, а гудит! – с удивлением говорил, прислушиваясь и поглядывая кругом, невысокий, бородатый человечек в высокой горластой шапке и в цветном охабне московского покроя, сидевший на передней чайке, на покрытом ковром тюке.
– Да то пороги ревуть, пане дьяче, – отвечал, лениво покуривая «люльку», седоусый казак, сидевший тут же по-турецки, на разостланной циновке.
– Пороги? Ноли они недалече?
– Да недалечко… А, аспидская люлька – опять потухла!..
«Пан дьяк», как называли казаки бородатого человека в шапке горластой и в цветном охабне, встал и, оттенив глаза ладонью, тревожно глядел вперед, между тем как сивоусый казак, достав из кармана синих широких штанов «кресало», кремень и трут, преспокойно вырубил огонь, ворча на неповинную трубку: – «от іродова люлька, – усе гасне»…
Гул впереди становился яснее и яснее. Слышно было, как какие-то две силы сшибались одна с другою, и удары все учащались, а глухой гул так и стоял в воздухе.
Стоявший у руля передовой чайки старый казак с расстегнутым воротом и черною, загорелою, покрытою, как у зверя, шерстью грудью, налег на правильное весло и повернул лодку на самый стержень реки.
– А нуте, хлопцы, разом – ударь! – крикнул он.
Гребцы, которых было человек двенадцать на чайку, дружно ударили веслами, перегнулись назад, словно как ушибленные в лоб, снова нагнулись, глубоко захватили зеленую воду, опять откинулись назад, опять ударили… Чайка летела точно, в самом деле, крылатая птица…
– А нуте, соколята, еще раз! Еще раз! – грымнул рулевой «отаман».
«Пан дьяк» испуганно глядел то на гребцов, то на рулевого, то вперед, на эту страшную воду. А впереди она, действительно, становилась страшною. Что-то, казалось, ныряло в ней, выскакивало на поверхность – беляки какие-то, точно испуганные зайчики, либо клочья белой кудели, и снова прятались в воду, и снова выскакивали… Гул, перебой воды и грохоть становились все явственнее…
– Довольно, хлопцы! Добре! Суши весла! – гремел голос рулевого.
Гребцы подняли весла, звякнули ключицами – и разом поднялись.
– До правила, детки, до стерна! – гукал рулевой.
Гребцы бросились к рулю, налегли на него, осилили напор воды и направили чайку в самые «ворота» – в клокочущую между «заборами» пучину… Белый, зло ревущий водяной гребень перегораживал Днепр от одного каменистого берега до другого. Зеленая вода, стремясь через порог, превращалась в белую массу – в страшную гриву какого-то невидимого подводного чудовища… А там дальше клокотала и бешено прыгала пена с брызгами. Бешеному потоку, казалось, не хватало места, и он клубами прыгал в воздухе, снова обрывался и падал, опять скакал вверх, выпираемый новыми бурунами, и опять падал и разбивался…
Чайка стрелою летела на белую гриву этого чудовища. Вот она на самом гребне – дрогнула, качнулась, заскрипела в лазах – опять дрогнула, полетела вниз с водяной горы, ткнулась носом, вынырнула… И скачущего на знамени казака, и «пана дьяка», который стоял на коленях, уцепившись за уключину, и посиневшими губами бормотал молитву, и сивоусого с «люлькой» казака обдало водяною пылью и брызгами…
– Молись, детки! – гукнул рулевой «атаман».
Все перекрестились.
– Смотрите, хлопцы, вон москаль раком стоит! – раздался чей-то веселый голос.
Все глянули вперед. На переду чайки, где молился «пан дьяк», товарищ его, тоже московский человек, перепуганный всем виденным сейчас, стоял на четвереньках, держась руками за днище, за кокорник, и беспомощно оглядывался по сторонам, не зная, в ком искать спасения…
– А, аспидская люлька! Опять погасла! – ворчал сивоусый казак, тыча пальцем в трубку, залитую водой.
Скоро, однако, чайка пошла ровно – опасный порог был пройден благополучно. Казаки уселись, кто где и как хотел, перекидывались шутками, смеялись над струсившими москалями, смотрели, как другие, задние чайки перепускались через порог.
– А как сей порог именуется? – обратился, немного успокоившись, «пан дьяк» к сивоусому казаку, вырубавшему огонь для своей непокорной трубки.
– Да это Кодак, пане дьяче, – пробурчал тот, углубившись в свою «люльку».
– А еще много их будет?
– А! Сто копанок! Вот чортова…
– Ноли сто? Быть не может!
– Да не сто-ж! Вот, дьяче, выдумал!
– Да ты-ж сам сказал сто…
– Тю! то у меня такое слово, сто копанок чертей.
Все чайки, однако, переспустились через Кодак благополучно и быстро понеслись силою течения к другим менее опасным порогам и «заборам».
«Пан дьяк», несколько успокоившись, снова уселся на ковре рядом с другим московским человеком, с тем, над которым сейчас только смеялись казаки, будто бы он с испуга стоял на карачках, а седоусый казак, запалив, наконец, свою непослушную «люльку», тут же примостился на корточках и повел свою беседу с московскими людьми.
– Так вы, говорите, нового царя себе выбрали?
– Нового, точно.
– А кого-ж вы выбрали?
– Божиею милостию Михаила Феодоровича Романова, благоцветущую леторосль благородного кореня.
– А как же вы с царевичем?
– Каким царевичем?
– А Ивашкою, Димитриевым сыном?
– А! Вот нагадал! Выпортком-ту Росстриги?
– Эге! Какой он Росстрига?
– Да Росстрига-ж – подлинно.
– Ну хоть и Росстрига, – а все-ж был царем… А у него теперь сын, ведь…
– Сын! Всем ведомо, что Гришку вора убили весной в прошлыем во 114-м году, а оной Ивашка выпорток рожон Маришкою ворухою во 117-м году… Али она три года во чреве носила? А?
Казак только свистнул: «фью!.. Ну, это точно долго – три года».
– То-то и есть! Да и пес ее, воруху, знает, от какого вора она ощетинилась – от тушинского ли вора, от другого ли царика-вора, от Ивашки ли Заруцкова, а может и от пана польскова, – поди разбирай ее…
– Те-те-те-те! А сказывают, – подончики за него стали?
– Пустое! Он ноне с Маришкой в Астрахани, слышно, и ево, чу, скоро изымают.
Сказав это, московский человек невольно остановился и испуганно глянул кругом. Он заметил опять необыкновенное движение между гребцами и услышал зловещий шум воды. По поверхности Днепра опять заскакали беленькие зайчики, а ниже пенилась и бурлила бешеная река. Большая длинношеяя птица с длинными ногами, вроде цапли или журавля, перелетая через Днепр и налетев на бушующий гребень, испуганно шарахнулась в сторону, беспорядочно забив в воздухе своими несуразными крыльями. Впереди бесстрашные стрижи так и чертили крылышками да ножками поверхность бешеной реки.
До стерна, соколята! – раздался вновь зычный голос рулевого.
Московский человек опять уцепился за уключину. Его товарищ в голубом охабне с красными кистями припал к сиденью. Чайка дрогнула, колыхнулась, ткнулась носом… Днепр, казалось, звенел…
Сурский – это два порога, – проговорил белоусый казак как бы в утешение московским людям: – а скоро Лоханский и Звонец.
Действительно, скоро миновали пороги Лоханский и Звонецкий все с такими же предосторожностями. Но впереди еще оставалось много их, и в особенности самый страшный – Ненасытец.
Днепр, при всех его ужасах, был необыкновенно красив. Этого не могли не заметить московские люди, которых служба царская бросила в качестве послов в эту чудную черкасскую сторонку. Ничего подобного этой реке они не видали в пределах московского государства, хоть и помыкались по ней из конца в конец. Какие у них реки, особенно под Москвою! Плевые, непутящие. Еще куда ни шла Ока-река, а все не чета Днепру. Видали они и Волхов-реку в Новгороде, и реку Великую во Пскове: только и славы, что великая прозывается, а ничего в ней нет великого. Волга – это точно что великая река: велика и широка, что море; не даром о ней в песнях поют, морем хвалынским называют; богатырская река, что и говорить – великан. Видали они и Енисей, и Обь – большущие реки, красивые, только студеные, неприветные… А все Днепр лучше, – зело хорош! Зато и страшен…
Впереди все грознее и грознее что-то ревет… И Тягинский порог пробежали, а впереди все ревет…
– А это что ревет там, пан атаман?
– То дед ревет.
– Какой-чу дед?
– Дед Ненасытец… У! Здоровая глотка…
– Али хуже всех?
– Да самый поганый… Такой татарюга!
Впереди показались зубчатые скалы, что грядой тянулись от одного берега Днепра до другого. Вода, теснимая каменными великанами, рвалась и кипела, чтоб снова еще с большею быстротою ринуться с высоты в пропасть. Рев был так силен, что голоса рулевых и гребцов были не слышны.
Над самым порогом стоял водяной пар, и в нем искрилась и переливалась радуга…
По самому ходу чайки чувствовалось, что ее влечет необыкновенно стремительным течением. Она даже не вздрагивала – не успевала. Все рабочие ее силы – рулевой «отаман», гребцы и остальные казаки – как клешни впились в длинное, с широкою лопастью правильное весло. Голоса «отамана» не слышно было, а виден был только его поминутно раскрывавшийся под рыжими усами рот и глаза, уставившиеся куда-то вперед, на одну точку… Точка эта – роковой проход, страшная пасть между каменными зубами: надо было направить чайку в эту пасть, в самую ее середину, чтобы не черкнуться об острые боковые камни…
Сивоусый казак, взглянув на московских людей, показал на небо, как бы говоря: «ну, москали, молитесь, – одна надежда на небо»…
Москали поняли его немую речь и упали на колени… Тихая, смирная, хотя и грязная Москва-река в этот момент показалась им такою дорогою, что они готовы были проклинать тот несчастный день и час, в который покинули берега своего родного, священного Иордана… Для того ли они крестились в святой воде Москвы-реки, чтоб погибнуть в этой проклятой черкасской реке?.. А там у них жены, дети, сродники… Не видать им больше родной стороны…
Чайка дрогнула, оборвалась куда-то. Они попадали и закрыли глаза… Их обдало водой… «Ох! Господи! Прими дух мой с миром»…
Все пропало, всему конец, они потонули…
– Вставайте, панове-москали! Молитесь Богу! Проехали Ненасытец! – раздался вдруг над ними знакомый голос.
Они с ужасом открыли глаза: сивоусый казак сидел на залитом водою сиденье и вырубал из огнива огонь… Страшная водяная гора белелась и пенилась и ревела далеко назади… Только на этом водяном гребне чернелись и ныряли другие чайки, перепускавшиеся через страшный порог… Тут же разом они заметили, что на правом берегу реки, у самой воды и на круче, лепилось несколько шалашей и хаток, а у воды виднелись люди, махавшие шапками. У самого берега привязано было несколько маленьких лодок «душегубок», и некоторые из них, с двумя или тремя видневшимися в них человеческими фигурами, качались в воде в некотором расстоянии от берега.
Вдруг на задних чайках послышались крики. Сначала нельзя было разобрать, что кричали. Но скоро крики достигли и передней чайки.
– Заднюю чайку перевернуло!
– Байдак потопает! Спасайте, братцы!
– Спасайте, кто в Бога верует!
Действительно, ниже порога, среди пенистых валов и бурунов, ныряя в воде и выныряя, чернелось потопавшее судно… Из воды, то там, то сям показывались казацкие головы – это утопающие мужественно боролись со смертью… Опрокинувшуюся чайку вертело и несло, как щепку…
В тот же момент от берега отделились все маленькие лодочки и стрелою понеслись на переем утопавшим. Иные из утопавших, более сильные и умелые, плыли им навстречу. Остальные чайки также повернули против течения и ударили веслами по вспененной поверхности реки – все спешили спасать погибающих товарищей… Весь Днепр, казалось, покрылся чайками и маленькими, необыкновенно юркими лодочками «душегубками» или «дубами». Утопающие отчаянно боролись с быстрою, увлекавшею их водою. Им бросали с чаек веревки, протягивали весла, – те хватались за эту помощь и храбро держались на воде. Других течением наносило на чайки и душегубки, и они цеплялись за края, за весла. Иных, обессиленных в борьбе со свирепою стихиею и уже с трудом державшихся на воде, товарищи, нагибаясь с чаек, хватали за чуб, за сорочку и втаскивали на борт.
Опрокинутая чайка была так же перехвачена и прибуксирована к берегу. Вся флотилия, покончивши с вытаскиванием из воды потопавших, сбилась в кучу и также пристала к берегу. Казаки выскакивали из чаек, кричали, смеялись, как дети, встряхивались, толкали друг друга, кувыркались. Иной катался колесом на руках и на ногах. Пострадавшие скидали с себя сорочки и штаны, вешали их для просушки на деревья и кусты и расстилали на камни. Тот жаловался, что у него пропала шапка, другой лишился «люльки» и «кресала», у третьего пропали чоботы, а у иного – «і штанів чорт-ма»!..
– Да все ли казаки целы, панове? – опомнился московский человек, «пан-дьяк».
– И точно, пересчитать себя казаки и забыли: шапки и чоботы считают, а все ли у них головы, – про то и невдомек.
– А ну, вражьи дети, становитесь лавою, я вас пересчитаю, – скомандовал сивоусый казак с передовой чайки, которому, наконец, удалось опять закурить свою люльку.
– Лавою, хлопцы, становитесь, лавою! – кричали сами пострадавшие и не пострадавшие.
– Становитесь все – и голые, и босые!
Все стали лавою. Сивоусый казак начал считать.
– Это голый раз, это босый, два…
Всеобщий взрыв хохота прервал казацкого контролера…
– Это куцый, раз! – хохотали казаки. – Разве мы волы?
– Да стойте, вражьи дети! – гукал на них атаман и опять начал считать, уже не упоминая голых и босых.
На последнем он остановился и руками развел.
– Овва! Одного нет… Было тридцать, а стало двадцать девять… А! Сто копанок!
– Братцы! Одного казака не достает! Пропал казак! – загалдели голоса.
– Кто пропал? Кого не достает?
– Да я вот тут! – отозвался кто-то.
– И я, хлопцы, тутечки.
– Кого-ж нет?
– А кат его знает!.. Считай, батьку, сызнова, может, и найдется казак – не пропал…
– Где пропасть! Казак не иголка! Не пропадет…
Опять началось считанье… Опять одного недостает.
– А! Матери его сто копанок чертей! Нет казака…
– Да кого, хлопцы?
– Да озовись, сучий сын, кто пропал!
Взрыв хохота был снова ответом на этот возглас: возглас этот принадлежал казаку Хоме, который считался в своем курене силачом, но был на лихо себе «придурковатый».
– Овва, Хома! Как же он озовется, когда он пропал, утонул? – заметили несообразительному Хоме. Хома только в затылке почесал… И в самом деле, как ему отозваться?
– Э! Да пропал Харько Лютый, – вспомнил Хома, – он еще мою люльку курил… Э! Пропала моя люлька.
Все оглянулись. Действительно, не доставало Харько.
Все лица мгновенно сделались серьезными. Казаки сняли шапки и стали креститься…
– Царство ему небесное, вечный покой!.. А добрый был казак… Хоть бы за дело пропал – так нет!
А Ненасытец продолжал стонать и реветь, как бы заявляя, что ему мало одной человеческой жертвы…
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 1 – 10.