27. Сагайдачный под Хотином
Даниил Мордовцев
Прошло семь лет. За эти семь лет имя Сагайдачного завоевало себе бессмертную славу в истории Украины и Польши. В то же время имя это стало страшным и ненавистным у соседей Украины – в Крыму и Турции.
Не наше дело изображать бурную политическую жизнь героя Украины – как он свято соблюдал союз с Польшею, как спасал ее от турок и крымцев, как, верный своим союзникам полякам, спасал своего королевича: это дело правдивых историков.
Для нас же более симпатична личная жизнь этого сурового «козацкого батька». Жизнь эта была полна поэзии, хотя мало кто знал всю теплоту души и юношескую свежесть чувств этого сивоусого юноши. Знала это только Настя Горовая, «шинкарочка молодая», к которой он когда-то появился оборвышем, потом – Ганжею Андыбером, а потом… это уже секрет Насти..
Так прошло, говорим, семь лет со времени возвращения казаков в Киев после разорения Кафы и Синопа. За это время Сагайдачный не раз виделся с Настей, которая уже жила в Киеве, но не в качестве «честной вдовы». При этих свиданиях они, вспоминая старое времячко, непременно говорили о «бранке» Хвесе и оплакивали ее: Хвеся была тем светлым воспоминанием в их жизни, которое не вытравили из их сердца ни годы, ни жизненные бури.
Сагайдачный опять в поле с своими казаками «сиромахами». На Польшу, по злобе на этого же Сагайдачного, султан Осман ведет более чем полумиллионное войско.
Войска сошлись у Хотина. Во главе казаков был все тот же хмурый и молчаливый Сагайдак с Стецьком Мазепою и Небабою. И «дурненький» Хома тут же, и Карпо Колокузни, и Грицько, и Юхим из Острога, и Хорько Макитра из Переволочны. Не было только «татарочки», которая оставалась у Насти Горовой в качестве приемной дочери.
Во главе польских хоругвей стоял величественный Ходкевич с цветом польского «рыцарства».
Каждый день идут стычки, и только ночи дают роздых воинам.
Ночь, августовская ночь, довольно свежая… С севера, с Московщины, холодный ветер гонит по небу серые тучи, которые от времени до времени серебрит молодой, остророгий месяц, то и дело ими заволакиваемый.
Недалеко от берега Днестра пылает костер; вокруг него расположилась кучка казаков.
– Ты что, Хома, задумался? Об чем? – заговорил сероглазый Грицько, кладя красный уголек в свою трубку.
– Тсс! – предостерег товарищей Карпо: – Молчите.
– Что такое?
– Да вон, что-то крадется в белом.
– А ну, беги, Хомо, поймай.
– Чорта с два! Пускай Хорько ловит.
– А в самом деле, чтоб оно значило, братцы? – серьезно заговорил Карпо, вставая с турьей кожи, которая была разостлана у костра и с которою он не разлучался.
– Да, надо поймать, – согласился и Грицько.
– Может, это бранка убегает от татар.
– А может – та «белая бранка», что пролетала над Кафою.
От костра отделились две фигуры и тихо поползли к тому месту, где показалась было белая, таинственная фигура и исчезла за ближайшим кустарником.
Прошло несколько минут. Вдруг за кустарником послышался испуганный женский крик:
– Господи!.. Ратуйте!
– Поймали!
Все вскочили на ноги и бросились к кустарнику.
– Не пугайте ее, братцы! Ведите сюда, к костру.
– Да не кричите, вражьи дети! Татары почують.
Скоро показалась и белая женщина, сопровождаемая Грицьком и Макитрою.
– Да ты кто-ж такая? – ласково спрашивал последний.
– Я бранка-полонянка.
– Из какого места?
– Из города Черкас.
– А давно полонена?
– Давно, лет десять будет.
– А кто будет твои отец с матерью?
– Я родом из мещанского стану… Батька не помню, а мать звали Анастасиею Горовою…
– Как! Насти Горовой дочка! – вскричали почти все разом.
– Да она ж теперь живет в Киеве, и у нее наша татарочка, – пояснил Хома.
Казаки только руками всплеснули, когда белая женщина подошла к костру, и пламя осветило ее красивое белое, с черными бровями личико, полуприкрытое длинною белою чадрою.
– Святая Покрова! Да это ж Хвеся, санджакова бранка.
– Да она-ж! Она и ключи нам достала от Кафы.
– Вот батько Сагайдак обрадуется!
Это была действительно Хвеся. Холод августовской ночи и страх за свою жизнь лишили ее сил. Она вся дрожала и едва стояла на ногах. Трепетно, белою, унизанною дорогими перстнями рукою она постоянно крестилась; ее посинелые губы шептали молитву.
Девушку усадили у костра. Грицько накинул ей на плечи свой жупан. Ласковые, родные речи, участливые слова, добрые лица земляков – все это было слишком неожиданно для беглянки. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.
– Плачь, плачь, бедная! – участливо проговорил кто-то сзади. – От слез на сердце полегшает.
Все оглянулись. То был старый, совсем сивый Небаба. Ему не спалось в своем атаманском шатре, и он подошел к костру. Узнав, кто была эта бранка, он радостно и благоговейно перекрестился.
– Хвеся! Дитятко! – заговорил он дрожащим голосом.
– Тату! Это ты, – бросилась к нему бранка – тату любий!
– Нету, дитятко, я не твой батько, я – Хвилон Небаба.. Я знал тебя еще вот такою – с локоть ростом – и на руках носил тебя, и про «сороку» пел…
– А где мой тато?
– Тут же, дитятко, недалеко.
– Я к нему хочу.
– Постой, рыбко!.. Пускай уснет – ему недужилось сегодня.
– Он хворый? Я хочу его видеть… Бедный мой татуня!
– Нет, ясочка моя, я не пущу тебя сегодня к нему; пусть завтра утром… Как же ты ушла? Как попала сюда?
– Мой господин, санджак, уехал сегодня к султану: за ним приезжал чауш; я оставалась в его ставке с рабами и евнухом… Евнух отлучился к другому евнуху, что у Калги-хана, а часовых я напоила… Да меня и слушались все… И вот я с вами… Богородица Пречистая.
Хвеся снова начала креститься. Бледное лицо ее покрылось румянцем.
– Так ты, рыбко, не потурчилась ? – робко спросил старик.
– Нет, дядечку, Бог миловал… Я не Маруся Богуславка.
– Слава Богу… Ну, а того, сказать бы… тее того…
Старик замялся. Он хотел что-то спросить, но не решался.
– Что, дядечку?
– Да как оно… тее… насчет, сказать бы… как его… Детки у тебя есть?
– Слава Богу, не было, – стыдливо отвечала бранка.
– И то слава Богу; а то не бежала бы, поди, от детей.
– А расскажи, будь ласкова, Хвесю, как это ты сгинула он нас в Кафе?– спросил вдруг Карпо. – Точно в воду канула.
– Да-да, – подтвердил Небаба.
– Уж и грымал же на нас за тебя батько, что мы упустили тебя, – пояснил Карпо: – вот грымал! У, не приведи Бог!
– Да-да, сто копанок! Чуть киями их не накормил, – подтвердил Небаба, раскуривая люльку.
– Только вот дядька Хвилон и упросил.
– Вот как это было, – начала Хвеся, снимая с головы чадру, к которой и в десять лет неволи она не могла привыкнуть. – Когда я вошла в палац санджака, меня там уже поджидали другие невольники и невольницы. Они знали, что всем им достанется за меня от санджака – а его не было в городе – так они схватили меня, завязали мне рот и голову, да потайным ходом из крепости и вывели… Два дня потом прятались со мною в горах, пока санджак не воротился из Бахчисарая… Ах, что тогда со мной было! С той поры санджак ни на шаг не отпускал меня от себя: куда сам – туда и меня везет.
Вдруг со стороны турецкого обоза раздались выстрелы.
– Тревога, панове! До брони!
– А, сто копанок! Не удастся и сегодня соснуть нашему батькови… Берегите, панове, Хвесю: уж в другой раз Сагайдак не спустит вам.
Тревога началась по всей линии.
Бледную, трепещущую Хвесю богатырь Хома взял на руки, как ребенка, и бегом пустился вдоль берега Днестра….
Натиск татар на казацкое войско был страшно стремителен; бешеный какой-то кафинский санджак с своими мурзами и перекопскими наездниками, как бурный поток, пробился сквозь казацкие ряды до самого крайнего обоза, почти до палатки Сагайдачного, куда – он уверен был – скрылась его прекрасная беглянка, золотокосая ханым – Хвеся; но казаки с самим «батькою» Сагайдаком и Небабою в голове сомкнутой лавы выдержали убийственный натиск гикающих и алалакующих хищников, покрыли все поле трупами, опрокинув остатки недобитого скопища в болото.
Серое, чуть брезжущее утро застало казаков уже на возвратном пути с кровавой сечи. Но тут страшная весть пронеслась по их расстроенным рядам:
– Батько пропал! Гетмана нигде не видать!
– Убили батька! Убили проклятые!
– Кто видел?.. Где?.. Когда?
– Заарканили, говорят, гетмана… На аркане утащили…
– Будь мы все прокляты, что допустили до этого!
– Вперед, братцы! Либо гетмана добыть, либо живыми не быть!
– Срам на наши головы! И нас громом не побило, проклятых!
– Либо гетмана добыть, либо живыми не быть! – осилил все голоса могучий и хриплый голос Карпа Колокузни, и казацкая конница направила свой бешеный скок в обход расстроенным татарским загонам.
– Стой, черти! Стой! Раздавите батька гетмана, раздавите, иродовы дети!
Ближайшие кони шарахнулись в сторону при виде какого-то гиганта, который нес что-то на плече, поддерживая левою рукою, а правой неистово махая саблей.
– Да стойте же, чортовы выродки! Я гетмана несу, стоп! – кричал гигант, отмахиваясь от налетавших на него коней.
– Да это Хома, братцы!
– Хома ж и есть! – удивлялись казаки. – Какого чорта ты на дороге стал?
– Да какого собачьего сына ты несешь?
– Татарина, что ли, поймал, дурный?
– Отой-и! Не тронь! Не подступайте, дьяволы, зарублю! – дико кричал Хома, сверкая в воздухе саблей.
– Да что ты, взбесился, что-ли? Что на своих лезешь!
– Отойди прочь! Я батька несу!
– Как батька: что ты!
– Батька… пана гетмана… убитого…
– Господи! Батька убили!..
– Убили! Пана гетмана убили… Вот он мертвый… Мати Божа!
Могучий стон прошел по полю: – Сагайдачного убили! Мертвого гетмана нашли!
Все бросились с коней, теснились к той группе, в середине которой обезумевший от горя и злобы великан продолжал размахивать саблей, боясь потерять дорогой труп. По многим лицам, никогда не ощущавшим на своих щеках слез, теперь текли горячие слезы…
– Не подходи! – безумствовал великан. – Живого батька не уберегли, собачьи дети: потеряли живого батька – теперь хотите мертвого потерять… Прочь! Не подходи! Зарублю!
– Хомо, братику, что с тобою?
– Прочь! Не подходи! Он еще теплый – никому не дам…
– Хомо! Что ты! Дай его – положи…
– Убью! Не дам! Прочь!
– Возьмите его, сто копанок! Сзади хватайте, дьявола. За ноги! Вот так!
– Вали его наземь! Держи!
– Да легче! Батька не зашибите! Не уроните гетмана!!
С трудом удалось осилить обезумевшего гиганта и вырвать у него из рук дорогой труп героя Украины, славного казацкого вождя, теперь бледного, неподвижного, такого, повидимому, маленького, жалкого. Его бережно положили на разостланные наземь казацкие жупаны. Из нескольких ран еще сочилась черная кровь, окрашивая собою белую сорочку – нечаянный набег татар не дал возможности казацкому вождю хорошенько одеться и застегнуть свой темномалиновый бархатный кунтуш с «китицями».
– Мати Божа!.. Смотрите, панове!.. Булава-то!
– Гетманская булава в руке! Вот диво: мертвая рука булаву держит!
– Не выпустил, голубь сизый, булавы своей – не отдал поганым, и мертвый не отдал.
– До смерти додержал гетманские клейноты, вот так гетман!
Действительно, мертвый гетман был с булавою: закоченелая рука его держала дорогой казацкий клейнот.
В скучившейся около мертвеца толпе произошло движение.
– Расступись, панове, – пропустите, пропустите небогу, дай дорогу панночке, панове!
На труп гетмана бросилась женщина с золотою, растрепавшеюся косою и, припав головою к его холодному лицу, так и закрыла его золотыми волосами.
Тату мой! Родной мой!
– Хвесю! Дитятко! Не убивайся! – плакал Небаба, уткнув свое старое лицо в мозолистые ладони. – Так было Богу угодно.
– Татуню мой! Солнышко мое!.. Ох… да он еще теплый! Он… он… он живой еще!.. Он дышет!.. Тату! Тату!.. Ох!.. Он открыл глаза!.. Смотрите!.. Татуню мой! Не закрывай их больше!
Сагайдачный действительно открыл глаза. Он не был мертв.
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 207 – 214.