23. Встреча Кишки и Сагайдачного

Даниил Мордовцев

С островом, или, вернее, с полуостровом Тендра, как и со всем побережьем Крыма, соединены исторические и поэтические воспоминания самой глубокой, мифологической древности. Это был самый дальний предел мира, куда только достигало пламенное воображение классического грека или куда могли пробираться только такие полумифические личности, полубоги и полулюди, как Ахиллес или Одиссей. На возвышенном месте, у конца Тендры, стоял некогда храм, окруженный священною рощею Гекаты, а недалеко от этой рощи находилось ристалище Ахиллесово – «дромос Ахиллеос», где этот герой древности скакал на своих диких конях, готовясь к нечеловеческим подвигам. Роща Гекаты и до сих пор зеленеет, шелестом листьев навевая воспоминания о седой, невозвратной классической старине и ее чарующей поэзии.

Ничего этого не знали и ни о чем подобном не вспоминали казаки, подъезжая к этому поэтическому острову; они вспоминали только о своей поэтической Украине, о ее рощах – «гаях зелененьких».

Но что это темнеется около острова Тендрова? Не то гуси плавают стадами, не то лебеди. Нет, не гуси то и не лебеди.

Недалеко от рощи Гекаты, вдоль всего берега, словно заснувшие на воде утки, чернеются казацкие чайки, а среди них, подобно огромным птицам-бабам или бакланам, высятся галеры, отнятые казаками у турок как около Кафы, так и в Синопе и среди открытого моря. Это – флотилия Сагайдачного, возвращающаяся из своего далекого и славного подвигами похода – в землю христианскую, «на тихие воды, на ясные зори».

По берегу бегает курчавенькая, черноглазенькая татарочка и с веселым лепетом собирает красивенькие камушки и раковинки. Тут же сидят казаки, курят люльки и любуются своею «дівчинкою». Олексий Попович не спускал с нее глаз, боясь, чтобы она не упала в воду. Хома, смастерив из камыша нечто вроде ветряной мельницы, дул на нее в отверстие пустой камышинки, необыкновенно раздувая свои красные и без того раздутые щеки, и мельничка вертелась.

Несколько в стороне, на том самом месте, где находилось когда-то знаменитое «дромос Ахиллеос», три острожские товарища, веселый сероглазый Грицько и черномазый Юхим, некогда возившие на себе в «чертопхайке» патера Загайлу, и острожский «друкарь», Хведор Безродный, пробовали добытые в походе самопалы и стреляли в цель. Мишенью служила старая шапка, вздетая на воткнутое в землю копье. Все они одеты были в дорогое турецкое платье и увешаны оружием. Хведор Безродный уже не смотрел робким «друкарем»: он пополнел, загорел, превратившись в боевого казака, в «лыцаря», что и доказал своею беззаветною храбростью в походе, так что сам Сагайдачный обратил на него внимание и отличал перед прочими казаками. У бывшего «друкаря» был теперь свой собственный «джура» – оруженосец, в которые охотно пошел один из молодых невольников, родом москаль, спасенный «друкарем» в Синопе от турецкой сабли.

Джура стоял недалеко от мишени и наблюдал за выстрелами. Первым выстрелил Грицько.

– Попал? – спросил он, когда рассеялся дымок.

– Нет, мимо, – отвечал джура…

Выстрелил Юхим и схватился за щеку: ружье, заряженное не в меру, отдало.

– Ой, аспидное!.. Попал?

– Попал, да не туда – пальцем в небо.

– Попал себе в лоб, – усмехнулся Грицько.

Прицелился и Хведор Безродный. Последовал глухой удар. Шапка повалилась вместе с копьем.

– А что, джуро?

– Попал, как пить дал, – радостно отозвался джура, – в саму точку угодил.

Между тем у самого мыса полуострова Тендры, в хвосте казацкой флотилии, стояла большая, отнятая казаками на море турецкая галера, которая на этот раз исполняла «вартовую» или сторожевую службу. На верхнем ее чердаке стоял пожилой казак, с загорелым, открытым лицом и, оттенив ладонью глаза, смотрел пристально вдаль. Это был один из куренных атаманов, веселый казак Семен, по прозвищу Скалозуб, названный так потому, что на его добродушном лице при малейшей улыбке, словно перламутры, сверкали из-под густых усов белые зубы. Семен Скалозуб почесал у себя за ухом, оглядел кругом море, снова оттенил глаза ладонью и тихонько свистнул.

На свист его оглянулись другие казаки, которые, сидя в «холодку», под пологом, развлекались невинною игрою – плевали в море: тот, кто дальше всех плевал, драл за чуб того, кто плевал всех ближе.

– Эй, панове молодцы! – окликнул их Семен Скалозуб.

– А-гов! – отозвались казаки.

– А поглядите, панове, не галера то?

Казаки повскакали с мест и бросились на чердак.

– Да, галера, пане отамане, – отозвался вскоре тот из них, который недавно передрал за чуб почти всех своих товарищей.

– Да галера ж, да еще и разрисованная, – подтвердили другие.

– Я и сам вижу, что галера, – согласился Скалозуб, – а что она такое есть галера, не то она блудит, не то светом нудит?

– А Бог его знает, – отвечали казаки.

– Так вы, хлопцы, – продолжал Скалозуб, – заряжайте пушки, да галеру грозною речью встречайте, гостинца ей дайте.

– Вот тебе на! – махнул рукою тот, который всех драл за чуб.

– А что? – удивился Скалозуб.

– Что! Верно ты, батьку отамане, сам боишься и нас казаков срамишь: сия галера ни блудит, ни светом нудит.

Скалозуб посмотрел на него еще с большим удивлением.

– Так какая же галера?

– Да это, может, давний бедный невольник из неволи убегает.

– Невольник? На такой галере?

– Да невольник же.

– Ты почем знаешь?

– Коли б не знал – не говорил.

– Овва!

– Турки б не полезли прямо вам в глаза.

Но осторожный Скалозуб не согласился с этим доказательством и велел зарядить пушки.

Казаки должны были повиноваться, тем более, что неизвестная галера быстро приближалась к сторожевому посту. Грянуло разом несколько пушечных выстрелов. Быстро приближавшаяся галера дрогнула всем корпусом и остановилась: выстрелы с сторожевой галеры пробили три доски у самой воды. Послышались крики с пробитой галеры. Какой-то старик, с седою по пояс бородою, в турецком одеянии, показался на чердаке. В руках его трепалось красное «хрещатое», истрепанное казацкое знамя. Старик махал им в воздухе и кланялся. До сторожевой галеры отчетливо донеслись слова, сказанные чистою казацкою речью.

– Ой, казаки, панове молодцы! – звучал старческий сильный голос. – Се есть не турецкая галера, а се есть давний бедный невольник, Кишка Самойло, из неволи убегает.

– Кишка Самойло! – воскликнул Семен Скалозуб. – Господи!

– Он, Панове, с казаками, – отвечал старик, махая казацкую хоруговью, – был пятьдесят четыре года в неволе, а теперь не даст-ли Бог хоть час погулять на воле!

– Тонем! Тонем! – раздавались отчаянные голоса, покрывавшие слова Кишки.

– Спускай лодки! Ратуйте бедных невольников, детки! – крикнул Скалозуб.

Казаки, скидая торопливо шапки и крестясь, стремглав бросились в лодки и в несколько ударов весел успели подлететь к медленно потопавшей галере. Слышно было, как вода, клокочущая фонтанами, врывалась в ее пробоины, и галера, скрипя и покачиваясь, осаживалась все глубже и глубже.

Казаки зацепили ее баграми, бросили на борт канаты, которые были схвачены потопавшими невольниками, и общими усилиями потащили галеру к берегу.

Между тем к этому месту берега, привлеченное выстрелами и суматохою около сторожевой галеры, высыпало все казачество. Узнав в чем дело, увидав, что это убегают из турецкой неволи «бедные невольники» и что с ними находится давно пропавший без вести «старый батько Кишка Самойло», казаки радостно бросали вверх шапки, а другие стреляли в воздух из мушкетов, салютуя спасшимся товарищам.

Пришел и Сагайдачный с старшиною. Увидав Кишку Самойла, они невольно остановились: седая голова старого гетмана припала к земле, которую он целовал, обливая слезами.

Когда он поднялся, Сагайдачный, приблизясь к нему, поклонился в ноги и с глубоким чувством проговорил:

– Здоров будь, здоров будь, Кишка Самойло, гетман запорожский! Не загинул еси в неволе, не загинешь с нами казаками на воле!

Один Иляш-потурнак стоял в стороне, как отверженный, боясь приблизиться к бывшим своим товарищам и землякам.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 184 – 188.