15. Казаки овладевают Кафой
Даниил Мордовцев
Ночь. Темною пеленою раскинулось над таким же темным морем южное небо, по которому точно золотом брызнуто было мириадами звезд. Все кругом окутано мраком, все застыло в сонной тишине – и море, едва-едва плескавшееся у берега, и горы, выступавшие из мрака бесформенными массами, и город, убаюканный этою сонною ночью.
Не спали только казаки. Еще засветло, по возвращении Сагайдачного, Небабы и Олексия Поповича с берега, они занялись приготовлением к решительному делу – осмотрели и привели в порядок оружие, запаслись лишними зарядами, трутом и натертою порохом паклею, распределили между собою предстоявшую им работу – «працю» и вместе с спустившеюся на землю ночью, тихо, в стройном порядке, двинулись к Кафе.
Казацкая флотилия разделилась на две части: одна, под начальством Небабы и других старших куренных атаманов, осталась на воде – сторожить издали корабли в гавани, другая пристала к берегу несколько левее Кафы, где и укрылась за возвышением. Этою командовал сам Сагайдачный.
В необыкновенной тишине высадились казаки из своих чаек, оставив в них только для охраны по несколько казаков из самых младших, конечно, из «бузимків». Тишина нарушалась только неясным шуршанием мелких прибрежных голышей-валунов, производимым сотнями и тысячами казацких ног, осторожно пробиравшихся в темноте, да и это шуршанье заглушалось тихими прибоями моря, ровные, «гекзаметром катившиеся валы» которого с плеском разбивались о прибрежные камни.
Как ни осторожно, как ни медленно пробирались казаки, постоянно останавливаясь и прислушиваясь, однако, к полночи они перебрались через южный мысок, в который упирался город правым, так сказать, крылом, и который господствовал над Кафою, и увидели под собою темные изломы крепостной стены, мрачные башни и торчавшие из мрака тонкие иглы минаретов. Слышно было, как над городом и над горами пронесся полуночный ветерок, заставив залепетать листья в сонных вершинах тополей и в темной зелени, кое-где разбросанной по полугорью. Явственно донеслось потом до казаков полуночное «куроглашение», – кое-где запели петухи в городе, – и Сагайдачному, который шел рядом с Мазепою и Олексием Поповичем, почему-то в этот момент вспала на мысль старая, старая песня, которую он слышал еще в детстве: «Ой, рано-рано птицы запели, а еще раньше пан господарь встал – пан господарь встал, лучком забрязчал»…
В этот момент брязнула чья-то сабля…
– Какой там чорт звенит! – послышалось тихое, но грозное предостережение.
Ответа не последовало… Где-то на городской стене зловеще прокричал филин…
– Это прикмета из города, это наши, – прошептал Олексий Попович.
– Смотрите, смотрите, хлопцы!.. Это она она летит! – послышался сдержанный шепот.
– Кто она? Где?
– Вон – по небу летит… Белая бранка.
– Та, что утопилась в море?
– Она…
Все взглянули на небо. В темно-синей выси, заслоняя собой млечный путь и созвездие лебедя, двигалось по небу, как бы плыло в эфире белое продолговатое облачко, образовавшееся, может быть, у вершины Чатырдага и теперь плывшее над сонным городом… Многим, действительно, в очертаниях облачка представилось подобие человеческого тела, закутанного в белый покров, и тотчас же вспоминался рассказ о «белой бранке» (невольнице), утопившейся в море от тоски по Украине и с тех пор пролетавшей над Кафою всякий раз, когда город ожидало какое-либо несчастие .
– В Украину летит, бедная…
– На тихие воды, на ясные зори.
Даже суровому и задумчивому Сагайдачному казалось, что это летит по небу чистая душа той бедной девушки, которую он любил когда-то, и которая умерла от тоски в далекой неволе, за синим морем, в проклятом Синопе, вспоминая о дорогой Украине и о «казаченьке чернобровом», о Петрусе Сагайдачном… Но он тотчас же отогнал от себя эти грезы, далекие видения золотой молодости… Предстояло страшное дело – и, может быть, святая душа той, что пролетала теперь по небу, утешится, зная, что она и там – идеже несть болезнь, ни воздыхание – не забыта.
Он приказал одному «куреню» с атаманом своим Дженджелием отделиться от всего войска, обойти кругом и обложить снаружи всю городскую стену, а когда подан будет сигнал криком филина, зажечь вокруг крепостных стен стоявшие в разных местах стоги сена и разные предгородние постройки, чтоб вызвать переполох в городе и осветить его для предстоявшей «потребы».
«Палии» – так их называли по возложенному на них поручению – получив этот приказ, отделились от остальных казаков и скрылись в темноте, Сагайдачный же повел все войско далее, руководствуясь указаниями Олексия Поповича, которому местность и город были хорошо известны: находясь тут несколько лет в неволе, он вместе с другими невольниками не мало поработал, подгоняемый бичами приставников, и в городе, и за городом, в садах, и на пристани, мел улицы и поливал цветы, таскал камни и подбивал грядки в виноградниках.
Наконец, они очутились у крепостных ворот… Тихо кругом, точно в могиле…
Послышался крик филина… Из-за крепостных ворот отвечало мяуканье кошки, и одна складня ворот с тихим скрипом отворилась…
– Мати Божа! – послышался тихий женский крик, и жесткую шею Сагайдачного обхватили нежные холодные ручки.
– Хвеся! Дитятко!
– Тятя! Тятечка мой! О-ох!
– Полно, дитятко! Некогда теперь от радости плакать… Возьмите ее, детки, стерегите как золотое яблочко, – распорядился Сагайдачный, вырываясь из объятий девушки.
Тут же, в глубине ворот, с фонарем в руках стояла еще одна фигура в турецком одеянии…
– Ивашко! Потурнак! – всплеснул руками Олексий Попович.
– Я, Олексиечку! Я сторожей напоил, покотом лежат…
В этот момент в разных местах вспыхнуло зарево, и высокие иглы минаретов как бы загорелись багровым румянцем… Зарделись и вершины тополей, словно бы ночью всходило солнце…
– За работку, детки! До брони! – раздался повелительный голос Сагайдачного.
Крепостные ворота распахнулись настежь, и в них, как в пробоину корабля врывается захлестывающая его вода, хлынули запорожцы. Толпы их с пылающими на «ратищах» пучками пакли, которая у них была раньше припасена и тотчас же при входе в город зажжена, рассеялись во все концы, зажигая все, что могло гореть, и оглашая воздух неистовыми криками…
Кафа разом превратилась в пылающий костер. Отчаянные крики проснувшегося населения, треск и гул горящих зданий, рев скота, плач женщин и детей, страшные вопли убиваемых и бросаемых в огонь несчастных жертв казацкого мщения, радостные вопли вырвавшихся на свободу невольников, тут же на улицах, на площадях, среди зарева пожара разбивающих о камни свои оковы, и к довершению всего шумные порывы ветра, поднявшегося вместе с пожаром, – вся эта адская картина вполне выразила собою то ужасное время, когда люди были те же звери и как звери обращались с себе подобными. Как ни пронзительны были крики женщин и детей, вопль и стоны убиваемых, звериное рыканье обезумевших от крови казаков, как ни оглушителен был гул и треск пожара, но над всем этим господствовал общий отчаянный вопль: «Алла! Алла!».
Улицы и площади покрылись трупами убитых и рыдающими над ними женщинами, которых казаки не трогали. Другие искали спасенья в бегстве, кидались с городских стен, и если оставались в живых, то или спешили укрыться в садах и горах, или бросались в море, чтобы достигнуть какого-либо корабля.
Скоро «невольничий рынок» стал наполняться кучами всякого добра – товарами, выносимыми из лавок, дорогими одеждами, уносимыми из горящих домов, мешками и бочонками золота и серебра, драгоценными вооружениями и конскою сбруею…
И тут же на рынке, у знакомого нам фонтана, в струях которого отражалось теперь кровавое зарево, сидит слепой невольник и, покачиваясь из стороны в сторону, перебирает своими костлявыми пальцами жалкие струны своего жалкого инструмента и поет что-то своим плачущим голосом. Но рев пожара и вопль людей заглушают его строгое, рыдающее пение…
При зареве пожара видно было, как прекрасные тополи и кипарисы, охваченные пламенем, чернели и превращались в тонкие, обугленные иглы. В воздухе, над длинными языками пламени, носились испуганные птицы и, застигнутые дымом, охваченные горячими струями ветра, стремглав падали в пылающую бездну и погибали… Все, казалось, горело: и дома, и мечети, и минареты, и мрачные, теперь светящиеся крепостные стены с башнями, и красные лица снующих в пламени казаков, и их одежды, освещаемые багровым заревом…
– Бей о камень младенцев их! – кричал Олексий Попович, показываясь на площади и сильно пошатываясь.
Он, повидимому, успел шибко хватить после продолжительного «казацкого поста» и теперь находился в самом возбужденном состоянии, грозил кому-то кулаком в воздухе и путался с саблей, которая колотила его по ногам и мешала идти.
– Бей о камень младенцев! – орал он. – А! Какой это чорт меня за ноги хватает!.. Бей! Режь!
В это время какой-то маленький ребенок, повидимому, татарочка, курчавенькая и босоногая, очутившись одна на ярко освещенной площади и, не зная, куда бежать и кого искать, громко плакала.
Олексий Попович наткнулся на нее и остановился.
– Чего ты плачешь? – вдруг ласково заговорил он к татарочке.
Девочка, увидев незнакомого, еще пуще заплакала.
– Да не бойся, дивчинко… А! Аспидове! Какое-ж оно хорошенькое!
И пьяный добряк нагнулся к ребенку, гладил его головку, заглядывал в глаза.
– Вот хорошенькое! – ай-ай! – Ну, иди ко мне на ручки – не бойся.
И он, несмотря на слезы девочки, взял ее на руки, продолжая гладить.
– Постой, не плачь, я пряника дам… У меня хорошие пряники – сладкие…
И он, действительно, достал из кармана пряник, захваченный им где-то в ограбленной лавке.
– Где твоя мама? – допытывался он у девочки, забыв, что она его не понимает, и суя ей пряник.– Я понесу тебя к маме…
Другие казаки, нагруженные добычей, завидев пьяного товарища с ребенком на руках, не могли удержаться от смеху, как ни была ужасна картина, окружавшая их.
– Эй, Попович, где ты ребенка достал?
– Да это его ребенок, это ему привела татарка, как он еще в неволе был.
– Что-ж ты его грудью кормишь, что-ли?
В это время вспыхнуло зарево и на море: это распоряжался Небаба, зажегший турецкие корабли в гавани.
– Гей, братцы, сторонись! – кричал кто-то неистово.
Все оглянулись: освещаемый багровым пламенем и весь согнувшись под какою-то тяжелою ношею, шел Хома. Увидав его, казаки и руками всплеснули: силач Хома нес на плечах пушку!
– Да это Хома! Смотрите, панове: он пушку несет!
– Батечки, целую гаковницу прет!
– Вот Вернигора, один пушку тащит!
Хома, весь запыхавшись, красный и растрепанный, бережно сложил свою ношу около прочей добычи.
– Вот иродова, какая-ж тяжелая, – ворчал он, утирая с красного лица пот.
– Что это ты, Хома? Где ты ее взял? – любопытствовали казаки.
– Да на башне-ж, – лениво отвечал тот.
– Да на что она тебе?
– Эге! Она медная… А батько говорил, что нехорошо, что у нас в Сечи нет ни одной медной пушки. Вот я и принес эту гаковницу… Да и тяжела-ж иродова… аж плечи болят!
Казаки не могли надивиться буйволовой силе простака Хомы.
– Вот так богатырь! Да ты скоро, Хома, будешь на себе коня своего носить! – говорили шутники.
– Эге! Я и носил было маленького стригунца, так нет – не то.
– А что? Тяжел?
– Нет, брыкается, иродова детина!
Казаки опять засмеялись.
А между тем пожар в гавани разростался. Видно было, что горело по всему побережью.
– Это Небаба запалил свою люльку!
– Добре старый справляется…
На площади показался Сагайдачный с старшинами. Он, как и окружавшие его атаманы куреней, был уже на конях, в богатой турецкой сбруе, взятых из конюшен пашей и янычар. Они сели на коней для того, чтобы поспевать во все места и за всем наблюдать.
– Спасибо, детки! – обратился Сагайдачный к казакам, бывшим на площади. – Добре справились.
– Спасибо и вам, батьку, что дали нам работу! – закричали в ответ казаки, –
Не забудет нас Кафа проклятая!
– Будет ей казацкими душами, как скотиной торговать!.. Дали мы ей знать!
Увидав зарево в гавани, Сагайдачный подозвал к себе Мазепу.
– Беги, пане писарю, на берег, гукни до Небабы, чтоб он не все галеры турецкие палил, потому что при такой корысти (он указал на груды добычи) нам без галер нечем будет взяться, да и не мало с нами будет бедных невольников: было-б на чем их до городов христианских довезти.
Мазепа поскакал по направлению к гавани.
Площадь все более и более заполнялась казаками, которые стекались со всех концов пылающего города, обремененные добычею. Груды последней росли с каждым часов. Казаки, свалив в общий «кош» принесенное добро, снова уходили, чтоб добирать остальное и добивать татар, которых не успели перебить сразу или которые не успели спастись бегством. А пламя все свирепело, пожар разростался, и злополучный город представлял сплошное море огня. Из прежних генуэсских дворцов и роскошных палаццо, из богатых турецких и татарских домов, из мечетей и общественных бань в окна и двери вырывалось наружу пламя и огненными языками лизало и коптило стены зданий, топило свинец и олово водопроводов, съедало дотла все, что было в городе деревянного.
К утру пламя начало утихать – ему уже не доставало пищи…
Утреннее солнце осветило одни развалины Кафы, еще вчера такой роскошной… Олексий Попович стоял на чердаке своей чайки, держа на руках заснувшую «татарочку», и глядел на развалины города, в котором он когда-то томился в неволе… По лицу его катились слезы…
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 115 – 122.