25. Казнь Алексея Поповича

Даниил Мордовцев

Мы опять в Запорожской сечи.

Вот уже третий день гуляют казаки, шумно празднуя свое возвращение с моря и поминая погибших в походе товарищей. Весь остров, окрестности его и Днепр стонут веселыми или буйными криками молодцов, в разных концах раздаются разноголосые песни, гудят, скрипят и визжат бандуры, дудки и скрипки. То там, то здесь гремят мушкетные выстрелы в честь павших, выкрикиваются их имена, потрясаются в воздухе турецкие волосатые бунчуки, захваченные при разорении турецких городов, сверкают обнаженные сабли, неведомо кому грозящие, летят в воздух казацкие шапки.

На самой середине сечевой площади, на солнечном припеке, насунув шапки на самые глаза, друг против дружки, выплясывают гопака старый Небаба с погасшею в зубах трубкою и такой же старый, если не более, сивоусый Нечай, завернувший полы кунтуша за пояс, чтоб они не мешали ему выделывать старыми ногами невообразимые «выкрутасы». С обоих стариков пот льется ручьями, а они постоянно покрикивают на слепого бандуриста, на деда Опанасовича, десятки лет томившегося в неволе, в Кафе, а теперь воротившегося умирать на родину: – еще ушкварь, деду, еще ушкварь! Чтоб горело!

Не видно было только Сагайдачного и писаря Стецька Мазепы. Да еще одного доброго казака не доставало – Олексия Поповича.

Сагайдачный и Мазепа сидели в то время в курене за столом и писали смертный приговор Олексию Поповичу, который содержался под караулом в «холодной» – в земляной тюрьме, освещаемой сверху в небольшое отверстие. Он сидел на соломе, подперши голову руками, а около него, играя и шурша соломою, возилась маленькая «татарочка» и что-то лепетала по-своему.

Что же случилось, что Олексию Поповичу пишут смертный приговор?

А случилось вот какое несчастие. По возвращении из похода, как сказано выше, казаки загуляли. Шибко загулял и Олексий Попович, который всегда был мастер по части выпивки. В пьяном виде вполне сказалась и его задорливая, несмотря на мягкость сердца, натура: он то целовался с казаками, то наскакивал на них с кулаками и даже с саблей. Зная эту слабость Поповича, товарищи еще более подзадоривали его. А тут выискался отличный повод дразнить буяна: поводом этим была маленькая «татарочка», в которой Олексий Попович души не чаял. Казаки вдруг вздумали доказывать, что «татарочка» не может оставаться в Сечи, что она – женщина, «дивчина», а женщины, по запорожскому обычному закону, так же не допускались в Сечь, как и в алтарь.

Чтобы рассердить Поповича, они грозили ему изгнанием «татарочки», а то так и его вместе с нею. В виду всего этого Олексий Попович совсем взбесился. Он начал ругать казаков, запорожские обычаи и всю старшину; говорил, что сам уедет из этого «проклятого гнезда» и передастся москалям, да в отместку казакам наведет на них москалей и ляхов. Когда ему сказали, что его велит усмирить «батько», он и батька начал ругать, обзывал его «старой собакой», говорил, что не он, не Сагайдачный, и Кафу-то взял, и что она взята его, Олексия Поповича, ловкостью, да прежним знакомством со старым кобзарем, слепым Опанасовичем.

Мало того, в слепом исступлении он бросался на казаков и рубил их саблей. А когда, в виду этой суматохи, Сагайдачный вышел из куреня с булавою, чтоб усмирить буянов, Олексий Попович кинулся на гетмана с ругательствами, вышиб из его рук булаву и, сбив с головы его шапку, стал таскать старика за чуб…

При виде этого зрелища казаки рассвирепели и хотели было тут же растерзать дерзкого, но Сагайдачный остановил их, отдав виновного на суд войска. Войско единогласно приговорило: Олексия Поповича: «скарать горлом – забить киями до смерти»…

Вот теперь он и сидит в «холодной» в ожидании смерти. Невеселы его думы. В такие моменты слишком многое вспоминается – вспоминается все, вся жизнь, все ее наиболее яркие моменты, и светлые, и мрачные, и дорогие до боли и до боли безотрадные, которые хотелось бы забыть, вытравить из памяти… да они не вытравляются, а так и гвоздят душу, холодят сердце…

Шум за дверкою «холодной» и звяканье ключей. Дверь отворяется и показываются казаки с обнаженными саблями, а с ними писарь Мазепа с бумагою в руке.

– Пора, Олексию, да кола козацького, – сказал он хрипло: – молись в последний раз милосердному Богу.

Олексий Попович встал и молча опустился на колени. Недолга была его молитва; он перекрестился, положил несколько поклонов и выпрямился, не говоря ни слова. Но тут глаза его упали на «татарочку», которая прижалась к нему, обхватив его ногу… Он приподнял ее, поглядел в ее светлые глазки, перекрестил и поцеловал…

– Отдайте ее моей матери, в Пирятин, – сказал он Мазепе и поставил девочку на землю.

Мазепа сделал знак одному казаку, чтобы он увел ребенка. Девочка с плачем была вынесена из «холодной». За нею вышел и Олексий Попович, в сопровождении конвоя. Он не протестовал, не жаловался – он знал казацкие порядки.

Осужденного повели через бушующую сечевую площадь; перед ним и за ним шли казаки с обнаженными саблями. Попович шел бледный, с потупленною головою. При виде осужденного, бушующее море казаков разом стихло. Умолкли бандуры, скрипки, «сопілки». Все лица сделались серьезными.

В конце площади, ближе к сечевым воротам, стоял толстый брус, врытый в землю. На высоте около трех аршин от земли в столб вбиты были два железные кольца. Около столба, несколько в стороне, стоял огромный чан – он был наполнен водкою «оковитою». В чане на тонкой цепочке плавал деревянный ковш – «коряк», огромная с ручкою чара, грубо выделанная из корня березы. Тут же, около чана, наваленные кучею, лежали кии – казацкие орудия публичной казни.

По временам глаза осужденного останавливались на товарищах, как бы ища ответа на последний тревоживший его вопрос или спрашивая: – «что-ж это такое?.. за что же? Неужели же это в самом деле?» – Но глаза казаков избегали встречи с глазами несчастного товарища, укоризненно смотрели на других, как бы говоря: «кто-ж это сделал? Кто велел губить человека?» – В иных глазах искрились слезы. Слышалось учащенное, тяжелое дыхание толпы, вырывались глубокие вздохи.

Осужденный глянул на небо, на солнце, которое ударило ему в глаза и опять потупился.

Поповича подвели к столбу. Он остановился и еще раз глянул вокруг себя. Всем, казалось, было невыносимо тяжело… «Кто-ж это его хочет убить? Кто этот злодей?», виднелось на пасмурных лицах казаков, и в глазах их искрился стыд, стыд и стыд…

Мазепа развернул бумагу и стал читать, но его никто, казалось, не слыхал, – каждый думал о чем-то своем, далеком и близком… И Олексий Попович думал… «Блажен муж, иже не иде на совет нечистивых», вспомнилось ему, как он читал по покойном отце…

…«скарать горлом – забить киями до смерти», – явственно слышалось чтение писаря Мазепы.

Чтение кончилось. Два казака из чужого куреня подошли к осужденному и двумя сыромятными ремнями обвили ему кисти рук. Олексий Попович сам повернулся к смертному столбу и поднял руки к железным кольцам… но тотчас же опустил их…

– Я не собака, – мрачно сказал он.

Порывисто разорвав ворот у рубахи, он снял с шеи крест, перекрестился и поцеловал его. За ним перекрестились все казаки.

Осужденный искал кого-то глазами… Глаза остановились на Небабе… Небаба подошел…

– Что, Олексиечку? – тихо спросил он.

Осужденный подал ему свой крест.

– Наденьте на дитину, на татарочку, – глухо произнес он.

Потом он снова повернулся к столбу и поднял руки к кольцам.

– Теперь бейте! – были его последние слова.

Ремни продели в кольца и завязали. Лица осужденного уже не видно было, а виднелась только широкая спина, затылок, шея и широко расставленные ноги.

– Данило Гнучий, первый кий! – громко сказал писарь.

От казаков отделился широкоплечий, черномазый, неповоротливый козарлюга, медленно подошел к чану с «оковитой», медленно перекрестился, зачерпнул полный ковш водки, выпил его, крякнул, утер рукавом усы, взял из кучи один кий и подошел к осужденному.

– Прощай, Олексию! – громко сказал он, и, широко размахнувшись в воздухе, ударил кием по спине осужденного, который дрогнул и крепко сжал кулаки.

– Карпо Вареник, другой кий! – продолжал Мазепа.

И Вареник подходил к чану, выпивал, перекрестившись, ковш водки, брал кий и возглашал:

– Прощай, брате Олексиечку! Не я бью – войско запорожское бьет!

И опять взвился с воздухе кий, и опять раздался глухой удар.

– Костя Долотоносенко, третий кий!

И вновь то же питье, и кий в руках.

– Прости, душа козачья! Прости, братику!

– Дорош Лизогуб, четвертый кий!

– Молись, Олексиечку! Молись, друже!

Пятый кий, десятый, двадцатый… Хоть бы крик, хоть бы стон у столба…

Только руки все более и более вытягиваются и натягивают ремни… Сжатые кулаки разгибаются… Широко расставленные ноги подкашиваются… Тело уже не вздрагивает…

– Пропал козак! – слышится в толпе.

А из куреня доносится детский плач: то плачет «татарочка».

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 196 – 201.