5. Гости князя Януша

Даниил Мордовцев

Прежде чем продолжать настоящий рассказ, не лишним будет познакомиться с некоторыми из гостей, находящихся теперь у князя Януша Острожского.

Гости все замечательные. Не один из них оставил след в истории Польши и южной Руси. Высокий, совсем еще молодой, сухой блондин с холодными серыми глазами – это князь Иеремия Корибут-Вишневецкий, один из богатейших и родовитейших вельмож южной Руси, владелец необозримых маёнтков и иных богатств на правой и левой стороне Днепра, гордый и древностью рода, и своими огромными связями. Он уже давно ополячился, давно проникнулся обаятельной культурой Запада, но он терпит веру предков – православие, но не по убеждению, не по влечениям сердца, а так себе по привычке, по панской традиции, да и потому еще, что мать его, Раина, дочь молдавского господаря Могилы, не любила бритых ксендзов, а охотнее беседовала о спасении души с волосатыми и бородатыми попами и монахами «греческой», хлопской веры, вроде хоть бы вот этого корявого и загорелого «шленды», что заговорил о Ное и его винных погребах…

Этот «шленда» смотрит не то монахом, не то попом, не то запорожцем, хотя без чуба – такое на нем странное одеяние и большущие чоботищи с подковами. В желтых глазах его и на тонких губах постоянно играет как будто насмешливая или недоверчивая улыбка. Это – Мелетий Смотрицкий, ученейший из всех «хохлов» и злейший враг отцов иезуитов. Он много читал, многому учился, много писал, в особенности против унии. Политически-богословский памфлет его – «Вирши на отступников» – наделал много шуму во всей южной России и Польше и создал ему много врагов.

Но Мелетий – этот корявый «шленда» – чувствовал свою силу: долго побродив в Европе в качестве учителя одного литовского панича вельможи, наслушавшись ученейших профессоров лучших европейских университетов, этот хохол боролся с своими врагами не как неуч, а во всеоружии тогдашней учености. Не раз он схватывался, на веселых диспутах у старого князя Острожского, с знаменитым польским Демосфеном – Петром Скаргою и всегда, по выражению старого князя, выбивал у него либо зуб, либо ребро, хотя и сам иногда отступал с «максимум подбитыми глазами». Теперь этот «шленда» наделал нового шума своим памфлетом – «Плач восточной церкви», выпустив его в свет под псевдонимом Феофила Орфолога», и княгиня Раина, в восторге от этого «Плача», приглашала учить и воспитывать своего сынка Иеремию – не ученого иезуита, не шаркающого патера, а именно этого корявого «шленду», как называл его в шутку князь Иеремия.

Тот из гостей князя Януша, которому показалось, что от бутылки со «старым венгржином» пахнет могильною затхлостью, юноша с черными глазами и южным типом – это почти державный юноша, сын бывшего молдавского господаря Могилы, Петр Могила. Он учился в Париже, в коллегии, а после потери отцом его, господарем Симеоном, престола Молдавии и Валахии, юный господарич должен был искать убежища в Польше и теперь состоял в войсках приютившей его республики. Вот его-то двоюродная сестра Раина и была женою князя Михаила Вишневецкого и поклонницею волосатого «Орфолога».

Другой юноша, белокурый и бледный, похвалившийся, что в его наследственных погребах есть меды, сохранившиеся от времен королевы Ядвиги, и вызвавший замечание о винных погребах праотца Ноя, был Замойский, сын знаменитого Томаша Замойского, – богатейший жених во всей короне польской, в Литве и южной Руси.

Наконец, «пан бискуп» в дорогой фиолетовой сутане, чистенький, бритый, с белыми изящными руками и дорогими манжетами – это Иосафат Кунцевич, «новый апостол Литвы», надежда Рима и католической Польши и в то же время враг корявого и волосатого Мелетия Смотрицкого.

Когда Мелетий спросил, не осталось ли у кого-либо из панов хоть одной бутылки того вина, которым упился Ной, Кунцевич вскинул на него своими ласковыми лисьими глазами и, подняв брови, словно в порыве благочестия, сказал:

– А это пану Орфологу лучше знать.

– Почему, пане бискупе? – улыбнулся князь Януш.

– Потому, ясновельможный ксенже, что ключи от погреба Ноя находились у них.

– У кого, у них?

– У пана Хама, праотца схизматиков.

Злая шутка пана бискупа рассмешила панов.

– Слово гонору! Пан бискуп правду говорить! Правда! Правда! – одобряли гости.

Мелетий молча улыбался. Все на него смотрели, как бы ожидая ответа.

– А я еще больше скажу, панове, – отвечал он на обращенные к нему взгляды, – мы, хамы, выпили все старое вино своих праотцев и теперь пьем токмо горелку.

– Браво! Браво! – одобрял пан хозяин.

– А я боюсь, панове, – сказал серьезно юный Могила. – как бы они, эти хамы, выпив свою горелку, не вздумали потом забраться и в ваши погреба… А на то похоже…

– Пан господарчик неправо говорит, – вмешался пан бискуп, – хамам у вельможных панов не жизнь, а рай.

– О, не желал бы я пану бискупу такого рая! – горячо возразил юный Могила. – Разве вы забыли, что пишет вам, панам бискупам и всему панству, Иоанн из Вишни? Не вы ли, говорит он, забираете у бедных подданных из оборы кони, волы, овцы, тянете с них денежные дани, дани пота и труда, обдираете их до живого, обнажаете, мучите, томите, гоните летом и зимою в непогодное время на комяги и шкуны, а сами точно идолы сидите на одном месте, и если случится перенести сей труп на другое место, то переносите его бесскорбно на колысках, как будто и с места не трогаясь!

Юный Могила, забывши, где он и с кем, говорил точно с кафедры, обращаясь больше к пану бискупу и воодушевляясь все более и более. На смуглых щеках его выступил румянец, в голосе звучало убеждение. Мелетий Смотрицкий, весь обратившись во внимание, глядел на юношу с восторгом, прочие гости – с удивлением и недоумением. Один князь Януш лукаво улыбался.

– Реторика, пане Могила, монашеская реторика! – пожимал плечами пан бискуп. – Кто же из хлопского поту делает злотые, пане? Да они бы и воняли…

Гости рассмеялись.

– Не смейтесь, ясневельможные панове! – серьезно сказал Смотрицкий. – Его милость господарчик говорит святую истину. Тільки не пани тут винні…

– А кто, пане Орфологу? – спросил хозяин.

– Той, як кажут, ясневельможный пане ксенже, кто забравсь у очерет, та и шелестить.

– А кто в очерети?

– Папижник, пане ксенже… Недаром поспольство аки бчолы летять за пороги.

– Пан Мелетиуш говорит правду, панове, – отозвался молчавший до этой минуты князь Вишневецкий, смакуя остатки венгржина в рюмке, – этот мотлох все растет. Хлопы целыми ватагами уходят в Запорожье: там у них появился какой-то отважный ватажок, Конашевич-Сагайдачный, и хлопство все больше и больше поднимает голову.

– Пустое, пане ксенже! – беспечно перебил князь Януш. – Стоит только этому быдлу рога сбить…

– Ну, пан ксенже легко смотрит.

– Легко! Наливайко уж попробовал медного вола…

– Теперь не Наливайком пахнет, пане ксенже… Вон при мне через Киев проехали к этим галганам послы нового московского царя…

– Фе-фе-фе! Московского царя! Какого, пане ксенже? Что в лаптях?

– А хоть бы и в лаптях?

– Ну, это пустое… Царица Марина даст им нашего царя.

– В самом деле, панове, – вмешался вновь в разговор юный Могила, – что слышно о царице Марине и об ее царевиче?

– Есть вести, что они в Астрахани, – отвечал князь Вишневецкий.

– На своем царстве, панове! – пояснил князь Януш. – А кто бы мог подумать, что эта черноглазенькая Марыньця, которую я знал вот такой, – и князь Януш приподнял над столом свою пухлую ладонь не более как на две четверти, – и носил на подносе, как букет цветов, кто бы, панове, мог подумать, что эта маленькая Мнишкова будет царицей Московской и Астраханской!

– Да, была, – вздохнул юный Могила.

– Как и ты, пане, мог быть господарем молдавским, – Вставил молодой Замойский.

Князь Януш мигнул шляхтичам-прислужникам, чтобы снова наполнили бокалы.

– Выпьемте, панове, за здоровье царицы Марины и царевича – громко сказал он и встал.

Некоторые из гостей тоже встали и, взяв бокалы, подняли их кверху. Мелетий Смотрицкий сидел неподвижно, как бы наблюдая за облачком, которое тихо плыло по голубому небу.

– Нех жие Марина царица москевська! – возгласил князь Януш.

– Нех жие царица Марина! Нех жие царевич! Нех жие злота вольность! – раздались голоса.

– Слово гонору, панове! – воскликнул пан Будзило, кругленький панок, закручивая свои кругленькие усики. – Я еще раз побываю в Москве.

– А разве пан опять захотел кошатины да мышатины? – лукаво улыбнулся своими желтыми глазами хитрый хохол Мелетий.

– Ну, нет, пане Орфологу, теперь будет не то… А проклятое это было, панове, времячко, как мы сидели в Кремле, и как нас вымаривали оттуда проклятые москали эти – Минин да Пожарский, уж и времячко! – начал пан Будзило, входя в свою роль. – Поверите ли, панове, когда мы все поели, что там у нас было, мы стали воровать у лошадей овес и сами его съедали, точно кони. Не стало овса – коней поели! Не стало коней – стали есть траву, всякие корни, а там сначала собак всех переели, потом кошек…

– А не царапали пана кошки? – подзадоривал хозяин, подмигивая гостям.

– Царапали, пане ксенже, да это что! И кошек не стало…

– Без кошек вас мыши, я думаю, съели? – подмигивал хозяин.

– Нет, пане ксенже, мы их сами поели.

– И после того не мяукали по-кошачьи?

– Мяукали, да еще как, пане ксенже! Особенно, панове, пришлось мяукать, как ничего не осталось кушать, кроме падали и мертвецов: этих и из земли вырывали и ели.

– Без соли?

– Без соли, пане. А там начали есть живых – друг дружку. Начали с пехоты…

– А пан не в пехоте служил? – допрашивал князь Януш.

– Нет, пане ксенже, я вырос на коне… Вот и начали есть пехоту… Однажды спохватились – нет целой роты: всю роту пана Лесницкого съели. Один пехотный поручик съел двух сыновей своих, один гайдук съел сына, другой – мать-старуху. Офицеры повыели своих денщиков и гайдуков, а то случалось, что и гайдук съедал пана…

– Ах, он пся крев! – не вытерпел один панок. – Как же это хлоп смел есть пана?

– Съел, пане, что будешь делать! Уж мы так и остерегались друг дружки – вот-вот накинется и съест… А потом, панове, мы такое правило поставили: родственник может есть родственника, как бы по наследству, а товарищ –

товарища… Не один раз и судились из-за этого: случалось, что иной съедал своего родственника, дядя племянника, а у съеденного был ближайший родственник – отец: так присудили отцу за съеденного у него братом сына – съесть этого брата.

– И съел?

– Съел, панове… А то другое такое судное дело было во взводе пана Лесницкого: гайдуки съели умершего в их взводе гайдука – товарища. Так родственник съеденного, гайдук из другого взвода, предъявил своему ротмистру иск на тот взвод, который съел его родственника, доказывая, что он имел больше права съесть его как родственника, а тот взвод доказывал, что он имел ближайшее право на умершего в их взводе товарища: – «это, говорят, наше счастье».

– Боже мой! Какой ужас! – тихо всплеснул руками юный Могила.

– А удивительный все-таки, панове, был этот неразгаданный человек! – задумчиво сказал пан бискуп.

– Кто? – спросил князь Януш.

– Да этот Дмитрий, что был царем Московским, я все что-то подозревал в нем.

– Да и мне он казался не простой птицей.

– А ваша мосць, ксенже, разве знал его лично ?

– Как же, пане бискупе: он сначала в нашем дворе толкался с московскими монахами, с греками, казаками да недоучившимися рыбалтами и спудеями… У покойного батюшки ведь тут было просто вавилонское столпотворение. Кого тут не перебывало!.. Часто я видел его – царевича-то в подрясничке – как он все о чем-то шептался вот с этим галганом, с Конашевичем-Сагайдачным, что теперь, говорят, атаманует в Запорожье. Сагайдачный тоже болтался тут одно время, когда вышел из братской школы.

– Ваша княжеская мосць говорит, что Сагайдачный учился в братской школе?

– Да, здесь в Остроге, пане бискупе, но это было давно.

– Жаль… Его мосць князь Василий, ваш батюшка, много способствовал разведению этой саранчи тэго пржеклентего схизматства.

– Но он же, пане бискупе, усердно служил и интересам святого отца.

– Ваша мосць говорит правду. Только не надо было плодить этих Сагайдачных…

– И всех этих, пане, «Грицей», – добавил юный Замойский.

– Какую же шкоду чинят вам эти Сагайдачные и «Грици», панове? – вмешался Мелетий Смотрицкий.

– Много шкоды… Они ссорят Речь Посполитую с Турциею.

– А не они ли, пане, помогали Речи Посполитой в ее войне с Москвою? Да они ж, пане, эти грязные «Грици» и орют, и сеют, и жнут для вас, и служат вам.

– На то они хлопы – быдло паньске…

– На то их и пан Буг создал, панове, – подтвердили гости.

– Ха-ха-ха-ха! – разразился вдруг князь Януш. – Посмотрите, панове! Ха-ха-ха!

И князь Януш, охвативши пухлый живот обеими ладонями, залился самым искренним смехом.

Гости глянули по тому направлению, куда смотрел хохотавший хозяин. С замковой террасы, на которой среди роскошной зелени проклажались паны, видна была извилистая, тонувшая в зелени Горынь и далекое Загорынье, и ближайшая тополевая аллея, которая вела к главным замковым воротам. По этой аллее, подымая страшную пыль, двигалось что-то необыкновенно странное: ехала небольшая крытая таратайка, в которую вместо лошадей, казалось, впряжены были люди, и звенел дорожный колокольчик.

– Ха-ха-ха! – не унимался князь Януш. – Точно в Риме триумфальная колесница, запряженная пленными царями.

– Правда, панове, он едет на хлопах, – подтвердил пан Будзило.

– Да это патер Загайло, – пояснил пан бискуп, – он так наказывает непокорных схизматиков или совратившихся в схизму… Он очень ревностный служитель церкви, и его святой отец лично знает.

Странный поезд между тем приближался. Впереди ехал конный жолнер со значком в руках, на котором изображено было распятие. За жолнером следовал сам патер Загайло. Он сидел в легкой, плетеной таратайке, словно в решете или корзине, в каких возят на гулянье детей. Верх таратайки был тоже плетеный с сафьянным фартуком.

Таратайку с патером везла запряженная в нее шестерка хлопов. Это были почти все молодые парни, и один уже с проседью, худой и понурый. Запряжены они были так, что впереди шло двое, как обыкновенно ходили в старину кони «цугом» и «на вынос», а сзади, у самой таратайки, четверо. За таратайкою следовал другой конный жолнер. К концу дышла подвязан был колокольчик, который и звенел при движении необыкновенного поезда.

При въезде в замковый двор хлопы прибавили рыси. Видно было, что молодежь делала это с умыслом – просто озорничала: иной закидывал назад голову, изображая ретивого коня, другой семенил ногами и ржал, третий, казалось, брыкался…

– Ги-ги-ги! – ржал коренастый парубок, подражая жеребцу.

– Ой, лишечко! Грицько задом бьет! – дурачился другой хлопец.

– Держите! Держите меня, пане, а то брыкаться буду, – кричал третий.

Патер, высунувшись из таратайки, хлестнул сплетенным из тонких ремешков хлыстом разыгравшихся хлопов и благочестиво поднял глаза к небу.

– Пеккави, домине! – пробормотал он, пряча хлыст.

Таратайка бойко подкатила к замковому крыльцу, на котором уже стоял хозяин с некоторыми из гостей.

Сухой и сморщенный патер, поддерживаемый спешившимися жолнерами, выполз из таратайки.

– Нех бендзе Христус Езус похвалены! – приветствовал он хозяина и гостей.

– На веки векув! – отвечал князь Януш с гостями.

Запряженные хлопы стояли у крыльца и с любопытством смотрели на панов, как деревенские дети смотрят на медведей. Паны также смотрели на них с веселым самодовольством, как на отличнейшую и курьезнейшую выдумку патера Загайлы: ни тем, ни другим не было стыдно, и только холоп с проседью глубоко опустил свое хмурое, покрытое потом и пылью лицо…

– И это вольносць, рувносць, неподлеглосць! – с горестной задумчивостью проговорил как бы про себя молодой Могила и отвернулся.

Все снова вошли в палац.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 36 – 45.