11. Прорыв через Кизи-Кермен
Даниил Мордовцев
Казацкая флотилия благополучно доплыла до Кызыкермена.
Это была небольшая турецкая крепостца, стоявшая почти у входа в днепровские лиманы и предназначенная собственно для того, чтобы запирать собою Днепр с его страшными чубатыми обитателями и не давать им возможности с их легкими, неуловимыми, как молния, и ужасными, как гром Божий, чайками, выплывать в Черное море в этот дорогой бассейн падишаха, обставленный по берегам такими богатыми и красивыми городами, как Козлов, Кафа, Трапезонт, Синоп и сам Стамбул, блестящее подножие тени Аллаха на земле.
На стенах Кызыкермена торчало до дюжины черных пушек, мрачные дула которых обращены были к Днепру и каждую минуту готовы были изрыгать огонь и смерть тем дерзким смертным, которые осмелились бы из Днепра пробраться в заповедный бассейн падишаха, в голубое море, названное Черным потому, что во время бури на нем, как уверял Копычи-паша московского посла Украинцева, «делаются черными сердца человеческие».
Кроме того, у крепостцы от одного берега к другому перекинуты были цепи, которые преграждали реку, а если и не могли преградить ее окончательно, потому что от собственной тяжести опускались в воду довольно глубоко и, во всяком случае, глубже, чем сидели на воде легкие казацкие чайки, как ореховые скорлупы, скользившие почти по поверхности, – если, повторяем, и не могли окончательно загородить Днепра, то посредством разных поплавков, прикрепленных к ним, и звонких металлических погремушек предупреждали часовых крепости, особенно темной ночью, что неприятель крадется через цепи. Тогда пушки, наведенные как раз на это место, на заграждающие цепи, делали несколько залпов, и неприятель неминуемо бы погиб под ядрами или пошел бы ко дну со всеми своими чайками «раков ловить», как выражались запорожцы.
Все это очень хорошо знал хитрый «батько козацкий, старый Сагайдак» и потому заблаговременно принял свои меры.
Он приказал флотилии остановиться, не доезжая нескольких верст до Кызыкермена, у берега Днепра, где образовалась как бы природная гавань. Берег покрыт был лесом – старыми дубами, осокорями, тополями. Сагайдачный, выйдя на берег, приказал казакам рубить самые толстые деревья и стаскивать их к воде. «Дітки» принялись усердно за работу и скоро повалили на землю несколько десятков дубов и осокорей, украшавших девственные берега этой девственной реки.
– Сколько чаек, столько и дубов, детки! – распоряжался Сагайдачный.
– Добре, батьку, – отвечали дружно «детки» и начали считать нарубленные кряжи.
– Считай ты, Хомо! – подтрунивали казаки над придурковатым простодушным Хомою. – Не в чорта-ж ты и считать здоров!
Хома начал считать, загибая свои обрубковатые пальцы на правой руке.
– Оце раз, оце два, оце три…
Так он благополучно досчитался до двадцати девяти, а там спутался…
– Оце двадцать девять, оце двадцать десять, оце двадцать одинадцать…
Взрыв хохота прервал его своеобразное счисление. Хома оторопел и без толку пригибал то тот, то другой палец.
– Добре! Добре, Хомо! Считай дальше: двадцать десять, двадцать-люлька, тридцать-кресало…
Опять взрыв хохота.
– Чего ржете, сто копанок чертей! – гукнул на них старый атаман Небаба.
Наконец, срубленные дубы были сосчитаны.
Подошел «старый батько Сагайдак», опираясь на саблю.
– А теперь, детки, в воду дубы, да привязывайте их легонько к челнам, – распорядился он.
– У! Не в чорта ж и хитрый у нас батько, стонадцать коп! – ворчал про себя Карпо, волоча с «друкарем», Грицьком и Юхимом огромный дуб в воду.
Когда все срубленные деревья были стащены в Днепр, Сагайдачный приказал к каждой чайке привязать по дереву, но так, чтобы они плыли не позади чаек, а впереди их. Потом сделали роздых на берегу, поужинали, не разводя огня, чтобы не выдать сторожевым туркам своего присутствия, отдохнули немного. Скоро надвинулись сумерки, а затем наступила ночь, темная, ветряная… Подул северный ветер, несколько свежий, известный у запорожцев под именем «москаля».
– Москаль поднялся, это нам на руку, – пояснили казаки.
– Москаль нас и в море вынесет.
К полуночи флотилия двинулась далее, но уже так, что каждая чайка шла почти весло к веслу с другою чайкою – двигались «лавою», в один или в два ряда. Шли необыкновенно тихо: ни одно весло не плеснуло сонною водою, потому что флотилия шла не на веслах, а просто плыла по течению.
Впереди чаек плыли какие-то темные чудовища: не то люди-великаны, не то звери, не то черные чудовищные рыбы… Торчали из воды какие-то руки, гигантские пальцы на этих руках: это плыли привязанные к чайкам дубы и осокори…
Тихо, необыкновенно тихо, хоть бы дохнул кто-либо… Только дышет «москаль», дохнет небольшим порывом, пробежит по воде и стихнет…
Где-то там, в темноте, запел петух: это в Кызыкермене – турецкий петух, и он поет так же, как казацкий «півень» на Украине… Еще запел петух, это полночь… Небо так вызвездило: вон Петров Крест, вон Чепига горит, Волосожары… И в Днепре, из темной воды, смотрят и мигают звездочки… Одна покатилась по небу и, казалось, упала в Днепр… Застонал где-то филин…
На одной из чаек, несколько выдвинувшейся вперед, чернеется на носу словно статуя. Это стоит неподвижно сам Сагайдачный и не сводит глаз с туманной дали…
Там, впереди, в этом мраке, залаяла собака… Это в Кызыкермене турецкая собака на ветер лает, не спится ей, как всякой собаке…
Чуть-чуть замигал впереди огонек… Должно быть, в окошечке сторожевой «башты»… А может быть, это звездочка… Нет, не звездочка – темнеется силуэт башни, стен…
Опять порыв ветра, «москаль» дунул казакам в затылок, и опять тихо…
– Весла в воду, остановить чайки, ни шагу дальше! – раздался вдруг голос Сагайдачного, но так тихо, что услыхали только ближайшие чайки.
– Весла в воду, стой, ни шагу! – прошло по всей флотилии.
И чайки моментально остановились. Впереди рисовались темные выступы башни.
Наступил решительный момент…
– Спускай дубы! Режь! – опять раздался голос кошевого.
– Режь! Спускай дубы! – прошло по всей флотилии, от одного берега Днепра до другого.
Отрезанные от чаек дубы и осокори, шевеля над водою обрубленными ветвями, точно гигантскими руками, поплыли вниз по течению…
Чайки, удерживаемые веслами, стояли на воде неподвижно…
Дубы исчезали из виду… Некоторые из казаков крестились…
Тихо, необыкновенно тихо кругом, даже «москаль» не дует… Прошло несколько минут… Как бы спросонок хрипло запел петух, ему отвечала сонным лаем собака, и опять стало тихо.
Вдруг впереди, далеко за этою тьмою, послышалось какое-то глухое звяканье, еще, еще…
– Зацепили! – прошептал про себя Карпо, налегая на весло.
В этот момент раздался пушечный выстрел, за ним другой, третий… Проснулась крепость, загремела стена – жарят турки по колодам, по дубам да осокорям, воображая, что стреляют по казакам и по их дерзким лодкам… «Алла! Алла! Алла!» воют в темноте голоса.
Удар за ударом гремит со стен крепости. Слышно, как ядра бултыхаются в воду, звенят цепями, разрывают их, мутят воду, колотя ядрами и картечью по колодам.
– Ких-ких-ких! – зажимая рукою нос и рот, не может удержаться от смеху добряк Хома. – Вот дурни, по колодам лупят…
– И хитрый до сто-беса у нас батько! – шепчут молодые казаки.
Залпы, прогремев еще несколько раз, смолкли: или все заряды выстреляны, или турки вообразили, что уничтожили дерзких гяуров.
Тихо и темно впереди, хоть глаз выколи, «хоч у око стрель»…
– Трогай, детки, да тихо, тихо, водою не плесни! – раздается опять в темноте голос Сагайдачного.
– Трогай! Трогай! – пронеслось тихо от берега до берега.
В тот же момент порывисто зашумел «москаль» – и чайки птицею понеслись по темной поверхности мрачной реки… Вот они уже против крепости… Со стен слышны неясные голоса… Испуганные коровы ревут за стенами.
Чайки уже миновали крепость…
– Ких-ких-ких! – не может удержаться Хома.
– Молчи, Хома, еще не дома, – предостерегают его.
– Вот так батько! Вот так старый Сагайдак!
– Нажимай, нажимай, братцы, чтоб весла трещали! Нажимай до живых печенок! «Або добути, або дома не бути!»
Чайки летели стрелою, далеко оставив за собою злополучный Кызыкермен.
Уже к утру, достигнув лиманов, они остановились и попрятались в необозримых камышах, словно дикие утки. Тут, под защитою камышей, казаки дали себе роздых перед выступлением в открытое море. Место для стоянки и для отдыха было великолепное. На десятки верст тянулись камышевые заросли, в которых могло спрятаться целое войско, и укрыться целый флот из мелких судов. Девственные камыши были так высоки, что среди них могли ходить гиганты, и все-таки вершины красивого, стройного, гибкого «очерета» покрывали бы их с головою.
В камышах гнездились бесчисленными стаями водяные птицы – бакланы, цапли, гуси, утки, кулики, лысухи, дикие курочки, «бугаи». От птичьих голосов над лиманами стон стоял. По временам над камышами проносилась словно буря: это пробегали стада чем-либо испуганных кабанов, которых на лиманах было великое множество.
Любили казаки вообще камыши, потому что среди камышей они прятались от «поганых бусурман», среди камышей они охотились на птицу и зверя, среди камышей и рыбу ловили – одно из богатств их незатейливой жизни. Казак и в песне не забывал своих камышей, а «дивчина», восхваляя своего милого, пела тоже про «очерет»:
Очерет, осока,
Чорні брови в козака.
Но зато в камышах водился и бич казака, который отравлял его работу, покой и сон, отравлял всю его жизнь в этой палестине: бич этот – комар. Комары в лиманах среди камышей были истинным наказанием Божиим, казнями египетскими, и народная поэзия, упоминая о горьких сторонах казацкой вольной жизни, упоминала и о комаре; каждому молодцу приходилось «козацьким білим тілом комарів годувати»…
В этих-то камышах и расположились запорожцы, благополучно проскользнувшие мимо Кызыкермена. Кто уснул в лодках, кто на берегу, в камышах. Часовые расположились на окраинах спящего войска, хотя тоже между травою, но на более возвышенных местах, откуда видны были и лиманы, и расстилавшиеся на необозримое пространство степи.
Часовые располагались небольшими группами – по-двое и по-трое, чтоб если один нечаянно вздремнет, то другой бы бодрствовал.
Вдруг где-то в траве или в камышах послышался крик перепела.
«Пид-подом, пид-подом!» – повторился он явственно снова.
«Сховав-сховав-сховав!» – откликнулся на это запорожец.
«Сховав-сховав-сховав!» – повторилось в разных местах.
Это осторожный Небаба проверял «варту» – часовых; для этого он, притаившись где-то в камышах, подражал крику перепела; ему таким же криком должны были отвечать часовые. Горе тому беспечному, который бы уснул и не откликнулся; его ждало жестокое наказание киями.
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 82 – 88.