20. Соль вместо снега

Даниил Мордовцев

Когда на другой день утром, совершив, при помощи полдюжины покоевок, свой роскошный туалет, княгиня, вся сияющая молодостью и красотой, вышла на галерею, она поражена была необыкновенным зрелищем.

Из-за роскошной зелени плюща, дикого винограда и других ползучих растений, которые непроницаемою сетью защищали галерею от лучей солнца, она вдруг увидала за Сулою… не сон ли это? не грезит ли она после вчерашнего разговора?.. она увидала снег! – целую снежную равнину, сверкавшую на солнце первым, чистым, ярким и блестящим зимним покровом… И кусты на поляне, и высокая трава, и деревья в роще – все сверкало первым девственным снегом; от всей засульской равнины, казалось, веяло чудным, волшебным холодом, настоящею зимою, тогда как здесь, кругом, цвело самое роскошное украинское лето…

– Езус-Мария!.. Что это? В самом деле снег! – вскричала княгиня.

Выходили на галерею вчерашние гости и, вместо приветствия хозяйке, вместо пожелания ей доброго дня, останавливались в немом изумлении и как бы в испуге. Одни только лакеи, стоявшие навытяжку у дверей и вдоль стены, скромно, почтительно улыбались.

– Да это сон! – воскликнул долгоногий князь Четвертинский, протирая глаза.

– Это волшебство, панове! Чары! Княгиня волшебница, фея! – изумлялся не то притворно, не то искренно, кругленький пан Кисель.

– Мы живем в век чудес!

– А как солнце сверкает в снежинках!

– Да это из «тысячи-одной ночи»!

Действительно, предшествовавшая этому дню ночь была поистине выхвачена из «тысячи и одной ночи». В начале вечера, накануне, князь Иеремия, оставив своих гостей, пришел в свою главную вотчинную контору и приказал позвать к себе всех главных управителей по заведыванию имениями и принадлежавшими ему на этой стороне Днепра городами, а равно начальников «кварцяного», «грошевого» и дворцового войска.

Он отдал им следующий приказ: тотчас же взять из замковых магазинов соль, которой у него запасено было несколько сот тысяч пудов, и кроме того, скакать немедленно в Лубны, закупить на наличные деньги, не жалея ничего и не взирая на цены, всю имеющуюся в городе соль, как в городских магазинах, так и у частных обывателей, а если попадутся чумацкие обозы с солью – то их все скупить и везти всю эту соль за Сулу, на равнину, и при помощи всего войска, а также всех окрестных хлопов и лубенских обывателей, засыпать этою солью всю равнину от берега Сулы до леса и по обеим сторонам, вправо и влево, сколько можно из замка глазом окинуть; потом точно также, взяв из замковых и из городских магазинов всю молотую пшеничную муку, с помощью садовых складочных лестниц, служащих для собирания плодов с высоких деревьев, – обсыпать этою мукою все листья на деревьях в той роще за Сулою, которая видна из замка, а равно посыпать мукою и весь мелкий, видимый из замка кустарник.

И вот закопошились тысячи народа – войска и хлопы, чтоб в течение ночи исполнить этот грандиозно-безумный план безумного родителя будущего безумного короля польского Михаила Вишневецкого.

Мало того – князем отдан был приказ, что когда весь план посыпки равнины и леса солью и мукою будет выполнен до конца, то, чтоб войско и все согнанные для этого дела хлопы оцепили всю равнину и лес живою цепью, рука в руку, но спрятавшись так, чтоб этой цепи из замка не было видно. Из имевшегося при замке зверинца он велел взять всех зверей – волков, лисиц, сайгаков и зайцев – переправить их бережно в особо для этого приспособленных клетках за Сулу и там распустить их по равнине, по кустарникам и по лесу. Это – для предстоящей охоты.

Безумная работа закипела, и к утру Засулье представляло снежную равнину с заиндевевшим лесом и таким же кустарником.

– Мама, мама, какая зима! – зазвучал в дверях свежий, мелодический голосок и радостно, и испуганно вместе.

Все оглянулись и на всех лицах расцвела веселая, добрая улыбка, с какою обыкновенно люди смотрят на прелестного ребенка или на очень уж юную особу.

Это была Софья Кисель – общая любимица всего блестящего панского общества. Она показалась на галерее вместе с своею черноглазою, яркого, южного типа «мамою», и, возбудив общее внимание своим стремительным восклицанием: «мама! мама!» – теперь стояла вся пунцовая от смущения.

Хотя ей было восемнадцать лет, но она смотрела совсем ребенком. Видно было, что ее головка, обремененная массивными пасмами великолепной золотистой косы, которая, казалось, так и давила ее, постоянно работала, во все вслушиваясь, все замечая и обдумывая; но заговорить самой, спросить о чем – ни за что! И едва лишь кто в этом обширном и блестящем обществе обращал на нее внимание, хотел заговорить с ней, как глаза ее мгновенно вспыхивали вместе со щеками, и она, подобно хорошенькому кролику, который стремительно улепетывал в куст при виде собаки, – вся уходила в себя, точно мысленно прячась за маму или за няню, как кролик за куст. Если с кем она была смела, даже, можно сказать, за панибрата, так это с котенком Васькой, которого она закормила так, что он уж до мышей и не дотрагивался, а охотно ел из ее рук икру.

– Ах, Соня, ты все хорошеешь! – приветствовала ее хозяйка, видя крайнее смущение девушки, – ты конечно, поедешь с нами на охоту, да?

– Как мама… – был торопливый ответ.

– Что мама! – улыбнулся старик Четвертинский. – Панна теперь совсем уже большая.

На галерее появился сам хозяин, князь Иеремия, гости приветствовали его возгласами «браво» и дружными аплодисментами. Холодные, оловянные глаза князя светились, как холодная сталь, он, видимо, сам доволен был своей выдумкой.

Тотчас же заговорили о предстоящей охоте, которую страстно любит всякий истый поляк.

– А ведь охоту-то, пане ксенже, откладывать нельзя, – весело сказал Сангушко, – вон как солнце печет, как бы наш снег не растаял!

– О, мой снег не растает! – самодовольно отвечал хозяин, закручивая усы.

– Да, правда, скорее мы растаем, – подтвердил Кисель, который не выносил зноя, – правда, Соня?

– Правда, – отвечала она, вся вспыхнув.

Общим голосом решено было тотчас же отправиться на охоту, и потому гости разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться к предстоящему выезду.

Прислужники и конюхи тем временем чистили и седлали коней, псари выводили и наставляли собачьему благоразумию и всем псовым мудростям своих воспитанников – гончих, медвежатников, волкодавов и иных специалистов собачьего дела, – того хлестали арапником, другого драли за ухо, на третьего надевали почетный ошейник. Лай и визг собак, ржанье коней, завывание рожков – это была такая мелодия, от которой восторгом трепетало сердце каждого доброго пана.

Наконец, панство торжественно выступило на замковый двор. Все были одеты самым блестящим образом; везде блистало серебро и золото. У князя Иеремии висел через плечо огромный турий рог в золотой оправе. Изящный рожок, висевший у корсажа княгини Гризельды, горел бриллиантами. Такие же бриллианты сверкали и на ее прелестной охотничьей шапочке с пером. Высокий гайдук не отходил от княгини, держа над нею широчайший зонтик из тончайшей золотистой соломы и защищая от солнца прелестное личико своей госпожи. С нею рядом была и Соня Кисель: она была необыкновенно оживлена и счастлива как ребенок. Да и все были необыкновенно оживлены. Один Могила как бы сторонился от всего этого и был глубоко задумчив. Только по временам он переносил свой тоскующий взгляд на Соню – и глаза его точно теплели. Соня напоминала ему далекое, невозвратное счастье.

К дамам подвели оседланных коней. Княгиня Гризельда потрепала своей маленькой ручкой лебединую шею белого как снег и тихого как овечка аргамака; тот ответил ей ржанием.

Старый Сангушко с ловкостью юноши подлетел к княгине, щелкнул «острогами», изогнулся и протянул вперед правую руку ладонью кверху. Княгиня стала своей маленькой ножкой на эту широкую ладонь и птичкой вспорхнула на седло, держась рукою за гриву коня.

К Соне, волоча подагрические ноги, но стараясь изловчиться, фертом подошел старик Четвертинский, хотел звякнуть шпорами, но не мог и, с усилием согнув свои старые ноги, стал на одно колено и также протянул правую руку ладонью кверху.

– Мам гонор, очаровательная панна. – прошамкал он.

Панна вспыхнула, как мак, но ножку все-таки поставила на широкую ладонь старика и ловко вскочила на седло.

– Падам до ног, – прошамкал старый любезник, – и целую след ножки очаровательной панны.

И он театрально поцеловал свою ладонь, но с земли уже подняться не мог, и его поспешили поднять гайдуки.

–Что за ножки! – шамкал он, обращаясь к Соне и кланяясь ей, – они обе с трудом бы закрыли мои губы.

Скоро все были на лошадях. Князь Иеремия затрубил в свой турий рог и блестящее общество двинулось из замка, сопровождаемое сотнями псарей и собак. За замковыми зданиями, при повороте к Суле, перед глазами охотников снова раскинулась снежная равнина Засулья с покрытыми инеем деревьями. Даже собаки неистово залаяли, увидав перед собою необычайное явление.

Но никто, повидимому, не обратил внимания на другое явление, хотя, может быть, менее необычайное, но зато грозное, страшное. Только юная Соня Кисель заметила это последнее явление, и детское оживление мгновенно сбежало с ее хорошенького личика; глаза ее, за минуту горевшие счастьем, широко раскрылись от ужаса и губы дрогнули. Прямо к югу, за далеким горизонтом, на синеве чистого неба, где-то далеко за Днепром, клубились дымные облака и, гонимые южным ветерком, зловеще ползли к северу. Она вспомнила рассказ своей старой няни, вчера только возвратившейся из-за Днепра, что на правобережную Украину напали татары, жгут и режут все, что попадется им под руку, берут сотнями полоняников, – и бедные хлопы, бросив свои дома и имущества, толпами бегут спасаться на эту сторону Днепра.

Под копытами лошадей уже хрустела белая соль вместо снега, всадники уже рыскали по всей равнине, крики загонщиков сливались в нестройный гул с воем рогов, лаем собак и ударами арапников. Хорошенькая княгиня звонко трубила что-то в свой изящный рожок, но ее никто не слушал.

А за далеким горизонтом дымные облака продолжали клубиться и тихо плыть на север.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 161 – 166.