13. Казацкая разведка в Кафе
Даниил Мордовцев
Несколько дней уже находились казацкие чайки в открытом море. После бури погода установилась прекрасная, тихая, и казаки успели обогнуть весь западный берег Крыма, держась в таком от него расстоянии, что земля издали представлялась восходящим над морем продолговатым облачком, – и теперь очутились против южного берега. За все это время они нигде не встречали в море – ни турецких кораблей и галер, ни крымских судов, а если и замечали издали подозрительный предмет, то, исследовав своими дальнозоркими глазами, по какому направлению двигался этот предмет, они брали в сторону и исчезали в туманной дали.
Теперь они уже второй день, держась на таком расстоянии, чтоб их не заметили с берега, с изумлением, смешанным с суеверным страхом, созерцали величественные красоты южного берега, этого сказочного царства, про которое столько таинственного, страшного и увлекательного они наслышались от своих же, находившихся с ними старых казаков, перебывавших в этом волшебном крае волею и неволею – во время морских набегов на Крым или в качестве крымских невольников, полоняников.
Перед ними в туманной дали возвышались вершины и зубцы гигантских скал, иногда как бы грозивших упасть в море или взлетавших на недосягаемую высоту, среди глубоких долин в зелени и в неизобразимом беспорядке набросанных то там, то здесь серых каменных масс. Казалось, подземные духи, какие-то могучие дьяволы боролись здесь с морем и выворотили из его пучин эти грозные зубья каменных гор, эти гранитные кряжи, уходившие в голубое небо и заслонявшие его своими вершинами от полуночных стран для того, чтобы и ветер не дунул с полуночи на это сказочное царство, на его волшебную природу, на это очаровательное темно-голубое море.
Бывшие невольники-казаки показывали издали своим товарищам, не бывавшим в этом сказочном царстве, на все эти чудеса природы, от которых невиданная ими чужая, бусурманская сторона казалась еще загадочнее, еще страшнее, эти острые, зубчатые скалы Ай-Тодора, Ай-Петри, Ай-Буруна, Аю-Дага, эта узкая в скалах прорезь Шайтан-Мердевен, которую бывалые казаки называли «Чортовою драбиною», эта звереподобная гора Бабуган-Яйлы, а там громадный Чатырдаг – каменный шатер, подпиравший небо, – все это наводило священный страх на детей степей или прелестных равнин Украины…
– Так это тот Крым, – шептали они, – так это та земля неверная, бусурманская, разлука христианская, Господи!..
– Где-ж тут живут татары? Где их города? – спрашивали иные.
– Вот погодите, увидите; и татар увидите, и Кафу, а может, и Козлов, а может, и бедных невольников увидите, – отвечал старый Небаба, всего видавший на своем веку.
Наконец, они, действительно, увидели издали и Кафу – этот знаменитый памятник владычества генуэзцев в Крыму, этот всемирный невольнический рынок XVI и в оообенности XVII века, когда на базарных площадях его и на пристанях огромными сворами сидели или бродили невольники всех стран, побрякивая цепями, или же, прикованные к уключинам и скамьям, работали веслами на турецких галерах – «каторгах», с именем которых и доселе соединяется представление о неволе, о тяжкой работе вдали от родины…
Окутанный дымкою дали, предстал пред изумленными глазами казаков этот страшный город – город неволи, эта юдоль плача и проклятий всего тогдашнего христианского мира. В туманной дали высились над голубым морем его серые башни и зубчатые стены, тянулись к небу белые минареты с золотыми на них полумесяцами. Затем – серые горы, покрытые темною зеленью. На пристанях чернелся лес мачт всевозможных кораблей, каторг и галер, судов итальянских, испанских, голландских, которым удавалось пробираться в голубой бассейн Понта Эвксинского…
Трудно было разглядеть что-либо отчетливо, в отдельности, потому что казацкие чайки остановились в море очень далеко, чтоб их нельзя было заметить из города, но тем таинственнее и волшебнее казался казакам этот неведомый город, как бы вынырнувший из моря вместе с серыми горами, как бы вышедший с того света, откуда, как и из неволи, нет выхода на этот свет, туда, далеко, на милую Украину «в землю христианскую».
– Так это-то Кафа проклятая – неволя турецкая! – говорили казаки, задумчиво покачивая головами.
– Она-ж, она, Иродова! – отвечал Небаба, возясь с погасшею трубкою и вспоминая свои «сто копанок». Солнце, освещавшее утренними золотыми лучами Кафу и весь южный берег Крыма, смотрело в тыл казакам и позволяло им любоваться чарующею и пугавшею их панорамою этого заколдованного царства, в таинственную область которого они собирались вступить, может быть, затем, чтобы остаться здесь навеки с смертельною раною в груди или с оковами на руках и ногах, без надежды снова возвратиться на родину, «на тихие воды, в краи веселые, в мир крещеный»…
Вдруг Небаба, стоявший на «чердаке», рядом с Сагайдачным и писарем Мазепою, стал к чему-то особенно приглядываться.
– А ну, пане писарю, – обратился он к Мазепе, – у тебя очи молодые, мелкое письмо читают, – погляди-ка туда, что оно там такое мельтешит.
– Где, пане Хвилоне? – спросил Мазепа.
– А вон там… чернеет что-то на море.
Небаба показал на что-то, черневшее левее Кафы в море. Мазепа приставил ладонь выше бровей.
– Вижу, вижу: либо татары рыбалки едут, либо что другое.
– А не галера?
– Нет, не галера.
– Да то, дядьку, каик татарский, – отозвался снизу Олексий Попович, который снова начал скучать без горилки, хоть недавно и каялся в своих грехах, и который уже знал Крым, изведав крымской неволи.
– Да каик же, я и сам вижу, – подтвердил Сагайдачный.
Черные, задумчивые глаза его вдруг блеснули какою-то мыслью. Он приложил руку ко лбу, как бы что-то раздумывая, припоминая или не зная, на что решиться. Но потом он выпрямился и быстро оглянул свою флотилию, тихо качавшуюся на бирюзовой поверхности моря.
– А нуте, хлопцы, за весла! – громко сказал он, хлопнув в ладоши.
Общее движение и изумление было ответом на этот оклик. Гребцы бросились к веслам. На всех чайках встрепенулось «товариство».
– Панове атаманы и все войсковое товариство! – отчетливо проговорил старый гетман. – Стойте тут вы на стороже – дожидайтесь меня, а я хочу языка добывать.
– Добре, добре, батьку! – отвечали со всех чаек.
– Мочи весла, хлопцы! гайда! – скомандовал гетман: – Догоняйте черную муху, что вон там, на море, села! – пояснил он, показывая по тому направлению, где вдали чернелся предполагаемый татарский каик, небольшая весельная лодка..
Гребцы «омочили» весла в море – и чайка понеслась птицею. Скоро черная точка стала вырисовываться яснее и яснее. Она, видимо, двигалась к Кафе. Лениво, чуть-чуть заметно поблескивали на солнце два весла и вместе с ними также лениво покачивалась человеческая фигура. Это, действительно, был «каик».
Чайка догоняла его. На каике заметили это, но не прибавили ходу, вероятно, полагая, что это плыла в Кафу турецкая кочерма или фелука, а то и другая какая-нибудь большая морская лодка.
Но вот чайка уже у самого предмета погони. Хома, который усердно работал на веслах, расстегнув от жару сорочку до самого пупа, поглядывал на каик, коварно улыбался и подмигивал веселому Грицьку, с которым успел совсем подружиться.
– Вот дурень! – ворчал он, делая хитрое лицо, – вот испугается, как меня увидит!
– Где уж такого не испугаться! – подтвердил сидевший тут-же усатый Карпо Колокузни, – ты такой страшный, что тебя и мать испугалась и дурнем родила.
Когда уже чайка была бок-о-бок с каиком, на последнем послышался крик испуга.
– Алла! Алла! – завопил татарин, опуская весла, и стал метаться по каику. – Казак, казак!
Со дна каика испуганно вскочили еще две фигуры, повидимому, заспавшиеся татары.
– Алла! Алла! Алла-акбер! – повторились отчаянные возгласы.
Но казацкий багор уже зацепил каик за борт, и жилистые руки Карпо тащили его к чайке.
– Не кричите! Не войте, аспидовы цуцики! – окрикнул он пленников.
Скоро несколько казаков, в том числе и Хома, прыгнув с борта чайки в каик, тотчас же перевязали своими поясами пленников, которыми оказались два старых татарина и один молодой.
– Добре, детки! – похвалил Сагайдак, – в чайку их!
Здоровенный Хома, схватив в охапку разом двух татар, поднял их к борту чайки. Те отчаянно метались и колотились в его засученных, волосатых, как собачьи лапы, руках.
– Да не вертитесь, аспидовы, а то утонете, – уговаривал он своих пленников.
Их подхватили другие казаки с борта чайки и втащили к себе. Хома нечаянно потерял равновесие и словно бревно бултыхнулся в море.
– Ой, лишечко! Хома утонул! – послышались испуганные голоса.
Но молодец Хома не утонул. Его огромная с русым чубом голова показалась на поверхности, и он, весь красный, фыркал, как купаемый казаком жеребец.
– Вот я-ж говорил, чтоб они, аспидовы, не вертелись! – ворчал он, цепляясь за весло.
Весло придержали, и он стал карабкаться на чайку, постоянно отплевываясь.
– Какая ж поганая вода в море… соленая да горькая.
Пленных татар перетащили на чайку. Они испуганно поглядывали по сторонам, как затравленные собаки. Младший из них в отчаяньи падал на колени и бормотал молитву, часто, даже слишком часто повторяя имя Аллаха и безнадежно поглядывая на родные горы и зелень, заливаемые жаркими лучами солнца: он, казалось, мысленно прощался с ними. Старые татары тоже шептали что-то – конечно, прощались с жизнью и с своим прекрасным краем, думая, что эти усатые и загорелые шайтаны сейчас их пришибут.
В каике оказались корзинки с огурцами, вишнями, морковью и прочею зеленью. Видно было, что татары везли все это в Кафу на рынок, да слишком отбились от берега и попались в руки страшных гостей.
Сагайдачный, Небаба, Олексий Попович и некоторые из казаков заговорили с пленными по-татарски, и хотя иные с грехом пополам, но татары все-таки их понимали. Их допрашивали, кто теперь правит Кафою – кто там «санджакует», сколько в крепости турецкого и татарского войска, есть ли на пристани цареградские военные и купеческие галеры и сколько их. На все это пленные отвечали большею частью незнанием, или повторяли только Алла да Алла-акбер.
Тогда Сагайдачный велел прибуксировать каик к своей чайке и ехать к флотилии. Там очень обрадовались привезенной добыче и бросились на каик, чтобы сейчас же полакомиться огромными зелеными и желтыми огурцами, вишнями да морковью; но Сагайдачный приказал ничего не трогать.
– Я сам повезу это добро на рынок, – пояснил он. – Хочу сам в Кафе разузнать, почем там продают ковш лиха.
Небаба на эти слова только моргнул усом, а Мазепа прибавил:
– Да оно, батьку атамане, лихо товар дешевый…
– А чтоб быть хоть на час купцом, надо купцом и одеться – добавил Сагайдачный и, обратясь к казакам, стоявшим около пленных татар, сказал: – А нуте, детки, разденьте их до самого татарского тела, чтоб было нам во что одеться, коли торговать задумали.
Казаки бросились раздевать татар. Несчастные, думая, что пришла их последняя минута, что их или в море бросят, или обезглавят, отчаянно защищались, бесполезно взывая к своему бородатому Аллаху и его пророку. Но казаки были неумолимы: схватив их за руки и за ноги, они ободрали несчастных, как липку, и оставили голыми.
– Накиньте полог на татарское тело! – приказал Сагайдачный.
Несчастных приодели старыми полостями, которые служили и конскими попонами, а в татарское одеяние облачались: сам Сагайдачный, Небаба и Олексий Попович, как уже бывавший в турецкой неволе и хорошо понимавший, а при нужде и болтавший по-татарски.
Казаки так и заливались от радости, глядя на это переодеванье.
– Вот татары, так татары! – хвалил Хома.
– Такие татары, что Хома испугался бы, коли б увидал их у себя на печи, – подзадорил его Карпо.
– Эге! Испугаюсь я лысого беса! – огрызнулся Хома, сушась на солнышке.
Одевшись совсем по-татарски и спрятав под татарскую же шапку свою седую «чуприну», Сагайдачный на минуту задумался, а потом обратился к стоявшему тут же своему «джуре»:
– А ну, джуро, подай мою булаву.
Джура бросился с «чердака» и скоро явился с гетманскою булавою в руках. Сагайдачный, взяв из его рук знак своего гетманского достоинства, высоко поднял его над головою.
– Панове отаманы и все славное войско запорожское! – громко, отчетливо произнес он на всю флотилию. – Коли я завтра утром не вернусь до вас, чего Боже борони, то добывайте без меня славный город Кафу, и сами выбирайте себе батька, а теперь без меня пускай гетманствует пан писарь.
И он передал свою булаву Мазепе.
Через несколько минут татарский каик, под ровными ударами весел, быстро удалялся от казацкой флотилии. В каике сидели Сагайдачный, Небаба и Олексий Попович.
Казаки долго провожали глазами эту небольшую лодочку, пока она не превратилась в муху, а потом в едва заметную черную точку и, наконец, совсем исчезла из виду в туманной дали.
Каик между тем медленно приближался к Кафе. Все яснее и яснее вырисовывались на голубом небе и нагорной покатости полукругом спускавшиеся к морю мрачные, остроконечные башни крепости с их черными, как пасть зверя, зиявшими окошками и бойницами. Ниже шли, извиваясь змеею и делая крутые изломы к горе, такие же мрачные, зубчатые городские стены с железными «гаками», крючьями, на которых часто вешали за ребра провинившихся христианских пленников, кости которых иногда целыми скелетами, объеденные червями и птицею, долго висели и стучали от ветра.
Из-за этих мрачных стен выглядывали мечети с их круглыми, словно глазастыми куполами, тонкие как иглы минареты с позолоченными полумесяцами наверху и узкими, черными, продолговатыми окошечками внизу. Оттуда же из-за стен, выглядывали расположенные по склону горы в виде амфитеатра дома, с плоскими крышами, оплетенные густыми гирляндами вьющейся зелени и иногда осененные темными, иконоподобными, словно бы вечно задумчивыми кипарисами.
Это было для украинца действительно волшебное, пугающее своею невиданностью зрелище… Так сердце и ныло почему-то при виде этих чудес…
А оно ныло вот отчего… Кафинская пристань запружена была кораблями, галерами, каторгами и всякими судами. Невиданные всех цветов и величин флаги и значки на вершинах мачт и на снастях реяли в голубом воздухе, точно сказочные птицы или змеи. Виднелись чуждые образы, чужие лица, странные, невиданные одеяния. Раздавался гул незнакомых языков… Но резче всего, пронзительнее звякали недалеко от пристани какие-то цепи… На чем они?.. На ком?.. Кто это звякает?..
Казаки осмотрелись и увидели огромную, черную и неповоротливую, как черепаха, турецкую галеру, на которой у каждой уключины стояли и сидели, скованные иногда по-двое, галерники, прикованные притом гремучими кандалами к скамьям, и неустанно работали на веслах, потому что галера вела на буксире несколько судов из Анатолии, нагруженных тяжелыми товарами. Вглядевшись в работавших, как волы, и обливавшихся потом галерников, казаки узнали их и затрепетали от жалости: они узнали в них «бідных невільників», большею частью своих казаков, а также москалей и ляхов… Казацкий элемент господствовал, однако…
Это были не люди, а какие-то страшные привидения, обросшие волосами и бородами, почти совсем нагие, с железами и ремнями, въевшимися в кости, ибо тела на них почти не оставалось… Они работали как автоматы, плавно покачиваясь взад и вперед, а по их рядам ходили турки-приставники, и если видели, что который-либо из них, изнемогая от непосильной работы, от голода или бессонницы, неровно работал веслом, то стегали его по голым плечам, по спине и по косматой голове либо сыромятным, крученым ремнем, либо гибкими деревянными хлыстами – «червоною таволгою»…
Их было набито на галере целое стадо – старые, с седыми, даже пожелтевшими от времени волосами и бородами, и юные, с неоперившимися еще подбородками, но уже постаревшие от горя и физических страданий… Когда взвизгивала в воздухе «червоная таволга» и впивалась в голое тело невольника, он не смел даже отнять рук от весла, чтоб, по животному влечению, схватиться за уязвленное место, а только извивался всем телом и бросал жалобный, безнадежный, как бы полный немого укора взор к этим прекрасным, но таким же немым и безжалостным, как турецкий приставник, небесам…
– Мати Божа! – вырвался невольный стон из груди старого Небабы, а по загорелым щекам Олексия Поповича текли слезы и скатывались на его татарскую куртку.
Один Сагайдачный как-бы не замечал галеры и не смотрел на нее: он сидел мрачный, безмолвный, устремив из-под густых черных-черных – при седых усах – бровей неподвижный взор на пристань.
– Не глядите на галеру, – тихо сказал он: – может, который невольник узнает кого да еще от радости крикнет.
Н Небаба, и Олексий Попович отвернули свои лица от потрясающей картины невольничества. А галера продолжала медленно двигаться, а в воздухе и в душе наших казаков продолжало кричать и плакать звонкое железо кандалов…
Пробираясь среди всевозможных судов, над которыми стоял невообразимый гул неведомых языков, казаки поражены были какими-то особыми, стройными звуками, какою-то стонущею из глубины души мелодиею. Глянув по направлению этого мелодичного стона, они увидели новую партию невольников, значительно отличавшихся внешностью от сейчас ими виденных. Эти были, казалось, еще ободраннее, еще голее, если только это возможно было, и большею частью русые и рыжие, и что особенно бросалось в глаза – это лапти на ногах у них; каковы были эти лапти, из чего свиты и оплетены – об этом нечего и говорить; но это было подобие лаптей.
На каждого из них был надет, как на коноводную лошадь, кожаный хомут, а от хомута шла бечева, оканчивавшаяся канатом, который тянул огромную посудину, нагруженную камнем. У каждого на ногах звякали тоже кандалы, но такие узкие, что ноги схомутованных невольников могли делать только маленькие шаги. Их было нахомутовано у каната несколько свор, и они, покачиваясь в такт, опустив к земле головы и руки, которые болтались, словно параличные или вывихнутые, стонали как видно перенывшею и переболевшею грудью: «Эй, дубинушка, ухнем!»
И около них также шли приставники и то одного, то другого постегивали…
Наконец, толкаясь между снующими лодками и купающимися черноголовыми татарчатами, производившими в необыкновенно прозрачной воде всевозможные кувырканья, каик пристал к берегу.
Еще дорогой порешено было Небабу оставить на берегу стеречь каик, а чтоб к нему не приставали татары – продает-ли он свой товар и почем продает то и то, и чтоб таким образом не догадались, что тут дело не ладно, – решено было, что Небаба расположится в каике на своих огурцах и моркови и притворится спящим, а Сагайдачный с Олексием Поповичем, уже бывшим в неволе в этой самой Кафе, изучившим ее вдоль и поперек, должны были отправиться в город на разведки.
Так они и сделали.
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 96 – 106.