4. Князь Януш Острожский
Даниил Мордовцев
Во вcей истории России, как великой, так и малой – с одной стороны, и Польши – с другой, не было момента более рокового, как та четверть века – конец XVI и начало XVII столетия – в пределах которой вращается наше повествование.
В это время Польша была самым могущественным и самым обширным государством во всей Европе. На востоке линия ее владений шла от Лифляндии и почти от Пскова, захватывая так называемый Инфлянт с Полоцком, Витебском и Оршею, проходя почти мимо Смоленска и Красного, а оттуда почти вплоть до Сум, а далее мимо Северного Донца, вплоть до устья Дона и Азовского моря. Все, западнее этой линии, фактически было Польшей: Белая Русь, Черная Русь, Малая Русь, Червоная Русь, так называемые Вольности Запорожские, Подолье, Волынь, Подлясье, Подляхия и сама Польша – вот что вмещалось в этом гигантском роге изобилия, который назывался Речью Посполитою и из которого, по национальному девизу, должны бы были сыпаться на входившие в состав Польши страны величайшие для людей блага – «рувносць», «вольносць», «неподлеглосць».
На юге линия эта граничила с владениями Оттоманской Порты и ее вассальных государей. С запада и севера Польша почти не знала границ – и Саксония и Швеция прикрывались, можно сказать, польскою государственною мантиею, и короли их нередко шли под польскую корону, как некогда новобранцы под «красную шапку». В этом океане «польщизны» герцогство Пруссия с тогдашними Вильгельмами и Бисмарками торчало как ничтожный островок, который, казалось, совсем зальется польским морем. Наконец, около 1612 года, когда русский царь – Василий Шуйский – был пленником привезен в Варшаву, а поляки взяли Москву, даже Россия признала над собою владычество Польши, выпросив себе у нее короля. Взгляните на карты тогдашнего времени, и вас поразят очертания польского королевства – в этой какой-то размашистости границ его было что-то страшное, внушающее.
Внутри этого рога изобилия самый внутренний строй представлял собою, казалось, несокрушимые гарантии вечного довольства и счастья. Самая идеальная свобода, какую только когда-либо видели люди на земле, свила себе гнездо в этой благословенной стране, богатая природа которой и благодатная почва, казалось, гармонировали с богатыми задатками ее гордого своею «вольностью» и «неподлеглостью», даровитого населения лехитов и не-лехитов. Каждый благородный лехит имел право быть первым лицом в государстве – «крулем» над равными себе «крулями» и простыми смертными, если только личные дарования, ум и заслуги ставили его головой выше над всеми другими лехитами – магнатами и не-магнатами: каждый из них носил у себя в «кишені» или под черепом наследственную корону, – и из «кишені», и из-под черепа она могла очутиться на его даровитой голове, если она была таковою.
Лехита не удивишь, бывало, королем: «я сам могу быть крулем», говорил он – и это не была простая фраза. Каждый король знал это и был первым слугою своих подданных. Обаяние этого строя было тем неотразимее, что Польша стала носительницею культуры своего века. Для образованного поляка высшая европейская культура была доступна, и он черпал из нее все, что в ней было лучшего. Польша шла в уровень с Европою и о многом, например, хоть бы в применении гражданской свободы, далеко оставила ее за собою. Замойские, Радзивиллы, Жолкевские и целые ряды их современников могли считаться лучшими европейцами в лучшем и благороднейшем значении этого слова, европейцами не по образованию только, а убеждениями и делами своей жизни. Ян Замойский, например, был ректором падуанского университета, одного из самых ярких светочей тогдашней науки, а дома носил титул и портфель канцлера королевства.
Перечислять все признаки высшего развития тогдашнего поляка – это значило-бы изображать то высокое развитие, до которого достигла тогда Европа, имевшая уже и Шекспира, и Тасса, и Данте, и Камоэнса.
Неудивительно, что все знатнейшие русские роды, происходившие еще от труженников и бояр Владимира, Ярослава, Святослава и Мономаха, князей киевских, и обитавшие не в московской Руси, побежденные обаянием польской культуры, ее «вольностью» и «неподлеглостью», не захотели оставаться «русичами», а все окунулись в «злоту польщизну».
Ополячение всего, что входило в очерченные выше границы, шло неимоверно быстрыми шагами – ополячение веры, обычаев, одежды, образа жизни, языка. И это было не насильственное ополячение, не из-под палки, а ополячение вольное, любовное: каждому более или менее образованному русскому хотелось если не быть поляком совсем, то хоть походить на него, подражать ему в языке, в костюмах, в манерах, в жизни… Я не говорю о русских московского государства – это особь статья: – меж «москалями» и поляками были свои исторические счеты.
Но «хохлу» пока еще не за что было не любить поляка – и он любил его, верил ему, подражал ему, и сам становился поляком с головы до ног, даже более поляком, чем настоящий, «уродзоный» поляк, plus royal que roi; такими стали хохлы Жолкевские, Ходкевичи, Тышкевичи, Вишневецкие, Сапеги, Пацы – столпы польской аристократии во все последующие века. Над хохлами сбывалась историческая истина: побеждает всегда любовь и свобода, а насилие всегда проигрывает. Этой-то свободой и любовью и завоевали поляки себе всю Малую, Червоную, Белую и иные Руси, кроме Московской Великой. Литературный, ученый и юридический язык хохла стал чисто-польским или сколком с него во всем: хохол XVI и XVII-го века писал так же свободно по-польски, как он ныне пишет по-русски.
Я говорю не об ополячившихся хохлах, а о тех даже, которые протестовали против этого ополячения. Они не только писали по-польски, но не могли, не умели иначе писать, потому что «писаного» хохлацкого языка не существовало вовсе, а был разговорный народный язык. Тогдашний руссо- или хохлолюб, воображая, что пишет по-украински, писал именно по-польски, – так сильно господствовал польский дух во всем, к чему ни прикасался его творческий гений.
Одним словом, поляки сделали громадные завоевания – и духовные, и территориальные. Оставалось окончательно завоевать украинский народ. Они его уже и завоевали почти, но не оружием, а свободою. Украинскому народу жилось хорошо под польским владычеством. Он имел полную свободу передвижения: мог переходить от пана к пану, с одних земель на другие, где казалось ему льготнее. Земли у него было вдоволь, да и земля благодатная.
Но Польша изменила одному из главных принципов своей государственности – свободе и через это лишилась свободы сама; она захотела отнять эту свободу у «хохлов», у хлопов; она насилием хотела ускорить ополячение в крае, окатоличивание хохлов – и эти хохлы погубили ее, ибо насилие в конце концов всегда убивает насилующего вместо насилуемого…
Перед нами замок князей Острожских, знаменитых в истории просвещения Руси своим покровительством типографскому делу. Замок этот величественно высится над красиво извивающеюся Горынью и господствует не только над всеми зданиями и церквами Острога, но и над целым всхолмленным краем с его красивыми рощами и дремучим бором, растянувшимся на десятки верст. Башни замка, в перемежку с высокими тополями, гордо тянутся к небу, а почернелые крыши и зубчатые стены с узкими прорезями, узкие, неправильно расположенные окна, тяжелые массивные ворота под башнями, кое-где торчащие черные пасти пушек в стенных прорезях – все это действительно напоминает мрачный «острог», в котором томятся люди в ожидании казни.
Но внутри этого мрачного детища средних веков было далеко не то. Снаружи – все грозно, мрачно и неприступно для неприятеля, которым в то откровенное время мог быть всякий сосед; внутри – роскошь, блеск, грубое, бросающееся в глаза богатство и такое же грубое, широкое радушие для дорогих гостей, которые, может быть, недавно были врагами.
Особенно был знаменит своим гостеприимством этот замок при отце настоящего его владельца – при князе Василии-Константине Острожском, за восемь лет перед этим скончавшемся почти столетним стариком. Тут в мрачных, но ярко освещенных залах или среди зелени замкового сада пировали и короли польские, и знатнейшие магнаты «золотого века» этого блестящего «лыцарства»; по целым месяцам гостили и иностранцы из всех стран света, и высшие духовные сановники Рима, и знатные духовные лица Востока; тут, среди гостей, можно было видеть и князя Курбского, первого русского эмигранта и врага Грозного царя, и ораторствующего польского Иоанна Златоуста, знаменитого иезуита Петра Скаргу; тут терлись среди вельможных гостей знаменитые в истории нашего «смутного времени» иноки Варлаам и Михаил; промелькнула и загадочная фигура молодого рыжего чернеца с бородавкой, оказавшегося впоследствии якобы московским царевичем Димитрием.
Обнесенный мрачными стенами с башнями, обширный замок составлял как бы особый город с великолепным палацом, официнами и множеством других зданий для дворцовой шляхты, для музыкантов, типографщиков и для целой стаи гайдуков, доезжачих, «лакузов» и всякой дворской челяди. К главным воротам замка, украшенным массивным позолоченным гербом князей Острожских, вела широкая аллея, обсаженная роскошными пирамидальными тополями. Княжеский палац стоял на горе фасом к Горыни, а от широкого крыльца и крытой с колоннами галереи по полугоре раскинут был внутренний замковый сад, украшенный дорогими растениями местной и тропической флоры, из-за которых белелись мраморные статуи прекрасной итальянской работы, грациозно выглядывали изящные павильоны и киоски. Слышался неумолкаемый плеск фонтанов, шум искусственных водопадов, низвергавшихся с серых, проросших зеленью скал, нагроможденных руками покорных пеласгов – хлопов…
Внутри палац блестел пышною, подавляющею роскошью. Горы золотой и серебряной посуды, расставленной на обтянутых малиновым бархатом полках в виде амфитеатра, дорогое оружие, покрывающее стены, оленьи и турьи рога, шкуры и чучелы медведей, стоящих на задних лапах и держащих передними лапами массивные серебряные канделябры, живописные изображения на стенах главнейших видов в бесчисленных, рассеянных по всей Украине княжеских «маионтках», яркие горящие золотом и серебром образцы чеканного искусства, дорогие, словно усыпанные живыми цветами ковры, блестящие и ослепляющие золотою и серебряною мишурой гайдуки и пахолки, как бы составлявшие часть дворцовой утвари и мебели, – все это поражало глаз, давило массивностью и грубым эффектом, било по нервам, если только таковые полагались в то сангвиническое время…
В замке гости. После роскошного обеда ксендже Януш, владелец этого чудного палаца, пригласил своих вельможных сотрапезников на галерею – подышать свежим воздухом. На галерее между зеленью расставлены столы и столики, унизанные батареями фляжек и покрытых мохом бутылок «старего венгржины», мушкателя, мальвазий, ревул, аликантов и других всевозможных вин и медов. Турьи рога на ножках и массивные стопы опоражниваются, ad majorem Dei Poloniaeque gloriam, по мере наполнения их прислуживающею вельможным гостям благородною шляхтою… Хлопов здесь нет, а все свой брат – «уродзоны» поляк, и потому панство может говорить откровенно… Гайдуки и пахолки сидят теперь по официнам и тоже пируют, подражая панству и хвастаясь богатством и вельможностью своих господ… Рай, а не жизнь!..
Ясневельможный ксенже Януш – видный мужчина, уже далеко не первой молодости: он уже при покойном круле, его милости Стефане Баторие, был смышленным ксенжентом, а reverendissimus pater Скарга возлагал на него свои католические надежды. В круто «закренцоных вонсах» князя Януша уже давно серебрится седина, искусно прикрываемая французскими и итальянскими фабрами. Лысая голова князя красноречиво говорит о том, что этою головою больше пожито и выпито, чем продумано. Под серыми бесцветными глазами висят мешочки: можно было подумать, что это так, под кожею, накопились мешочки слез, не выплаканных в течение веселой, беззаботной жизни… Да и когда их было выплакивать! Короткие ножки князя Януша как-то неохотно носят на себе полное, упитанное тело своего владыки, которое привыкло более пользоваться лошадиными и хлопскими ногами, чем своими собственными, созданными разве только для мазура да для расшаркиванья перед прелестными паннами. А шаркано много, и мазура танцовано, ох, как много!
– А я хочу вас, панове, угостить таким вином, какого, я уверен, нет и в погребах его милости пана круля, – сказал Януш, многознаменательно покручивая свой нафабренный ус и окидывая торжественным взором присутствующих.
Слова эти привлекли всеобщее внимание: польские паны любили похвастаться редкими винами друг перед другом, и это как бы составляло их национальную гордость.
– Слово гонору, панове! Такое вино, такое! – И князь Януш, сложив пучком свои пухлые пальцы, слегка дотронулся до них губами.
– А из каких, пан ксенже? – спросил высокий, белокурый и сухой гость с холодными серыми глазами, которые, казалось, никогда не улыбались, как не улыбались и его сухие губы.
– Старего венгржина, пане ксенже, – отвечал князь Януш, медленно переводя глаза на сухого гостя и как бы тоже спрашивая: что ж дальше?
Гость равнодушно посмотрел на него холодными глазами.
– А как оно старо? Старше меня с паном? – спросил он.
Князь Януш еще выше задрал свой ус.
– Гм! – улыбнулся он. – Это вино, пане ксенже, видело, как вечной памяти круль Владислав третий Ягайлович короновался венгерскою короною. Его милость круль Владислав прислал тогда же из Венгрии моему предку, князю Острожскому, двенадцать дюжин этого божественного напитка.
И князь Януш, подойдя к столу, открыл серебряный колпак, в виде колокола, под которым на таком же серебряном блюде стояла, покрытая мхом, бутылка. Некоторые из гостей тоже подошли к столу взглянуть на древность.
– Вспомните, панове, что эта ничтожная склянка с заключенною в ней влагою пережила и своего первого хозяина, злополучного Владислава, погибшего под Варною, и славного Казимира, и Сигизмунда Августа… Это жалкое стекло пережило дом Ягеллонов, но в нем живет душа Ягеллонов… Выпьемте же, панове, за вечную память этого славного дома, с которым Польша достигла небывалой славы и могущества! Выпьем из этого сосуда, на котором я вижу прах наших славных предков!
И князь Януш торжественно дотронулся до горлышка бутылки.
– Правда, пане ксендже, я слышу запах гроба, – тихо и грустно сказал один из гостей, юноша, лет двадцати, с смуглым лицом южного типа и с умными, задумчивыми глазами: – эта бутылка пережила золотой век Польши, а ее другие сестры переживут нас.
– О, непременно переживут! – беззаботно воскликнул князь Януш. – Я об остальных бутылках и в своей духовной упоминаю. Я завещаю тому поляку, который сядет на московский престол и коронуется шапкой Мономаха, выпить одну бутылочку в память обо мне.
Князь Януш подал знак одному из прислуживавших шляхтичей, чтоб тот раскупорил заветную бутылку. Вертлявый шляхтич, ловко звякнув «острогами» в знак внимания и почтительности к ясневельможному пану воеводе, подскочил к бутылке с таким «рыцерским» видом, как бы эта была дама, которую он приглашал на мазура. Он осторожно взял бутылку и, обернув ее салфеткой, стал откупоривать засмоленное горлышко: он, казалось, священнодействовал.
Бутылка раскупорена. Драгоценная влага налита в маленькие рюмочки. Гости смакуют двухсотлетнюю древность, пережившую и их отцов, и славу Польши.
– Аромат! Я слышу, тут сидит душа Ягеллонова! – восторгался один гость.
– Divinum! – процедил сквозь зубы пан бискуп.
Князь Януш, видимо, торжествовал.
– В погребе моего отца есть нечто древнее этого, панове! – сказал один из гостей, белокурый юноша с голубыми глазами, ставя рюмку на стол.
– Что говорит пан Томаш? – отозвался князь Януш, подняв голову, как пришпоренный конь.
– Пан Томаш говорит о реликвиях своего отца, почившего в мире пана Яна Замойского, – пояснил пан бискуп, повидимому, любуясь цветом вина в своей рюмке.
– Реликвии почцивего пана Яна? – удивился хозяин.
– Да, пане ксенже, – лениво отвечал белокурый юноша, – в погребе моего отца сохранилась еще одна бочка меду из присланных нашему предку ее милостью королевою Ядвигою в память соединения Литвы с Польшею. Я рад буду угостить этим медом панов, если они сделают мне честь – навестят меня в моем замке в Замостье.
Со всех сторон посыпались любезности и похвалы домам Замойских и Острожских и их славных, недавно умершим представителям – пану Яну Замойскому и князю Василию-Константину.
– Нех бэндзе Езус похвалены! – заключил пан бискуп, ставя пустую рюмку на стол.
– На веки векув! – отвечал хозяин.
– А чи не осталось у кого-либонь из ясновельможных панов хочай одной бутылочки из того вина, которым некогда упился праотец наш, Ной небожчик? – отозвался вдруг голос, доселе молчавший. – Мнюже, то есть саме старе вино…
Все с изумлением посмотрели на вопрошающего. Никто сразу не нашелся, что ответить. Князь Януш, казалось, подмигивал и одним глазом, и усом в ту сторону, где сидел белокурый юноша, похвалившийся древностью своего меда.
«Не в бровь, панове, а прямо в глаз», казалось, говорил коварно моргающий ус князя Януша: «каков хохол!»
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 28 – 36.