19. Пётр Могила в Лубнах у Вишневецкого

Даниил Мордовцев

Могила был по рождению молдаванин. Что-то римское, классическое было и в его наружности, и в характере. Хотя он был еще очень молод – около двадцати лет от роду – однако, в нем уже обнаруживались задатки будущего великого человека.

Прошедшее его рода покрыто было славою и знатностью. Дядя его, Иеремия, был господарем молдавским, а когда маленькому Петронелло, – так звали будущего митрополита Петра Могилу, – было не более шести лет, отец его Симон вступил на престол валашский.

Все улыбалось в будущем маленькому, черноглазому, смуглому и задумчивому Петронелло. Семья его вступала в родство с знатнейшими польскими магнатами – с князьями Вишневецкими, Корецкими и Потоцкими, потому что черноглазые и большеносые сестрички его, по типу истые римлянки, очаровали собой этих вельможных панов и осчастливили собою их домы.

Когда серьезному не по летам Петронелло исполнилось четырнадцать-пятнадцать лет, он уже был наследником престола Молдавии и Валахии.

Надо было подумать о более широком образовании будущего господаря – и Петронелло отправили в Париж для изучения премудрости эллинской, римской и новейшей европейской. Молодой Могила оказал блестательные способности, и успехи его в науках превзошли всякие ожидания.

Но и среди парижского шума, среди блеска, среди золотой польской молодежи, тоже учившейся в Париже и набиравшейся там европейского лоска, Могила оставался все тем же задумчивым, сосредоточенным в себе, тихим и скромным Петронелло. Когда его сверстники и почти земляки, польские юные магнаты, прожигали молодые силы в обществе ловких парижанок, нелюдим Могила в свободное от ученья время бродил по окрестностям Парижа, по полям и лесам, любуясь роскошью полей, зеленью рощ и прислушиваясь к разнообразному, чарующему голосу природы.

В этот немом созерцании поэтической жизни природы мысль его уносилась к далекой родине, к другим, более диким и девственным и потому-то дорогим ему картинам природы и жизни, блуждала по мрачным и величественным горам и по необозримым степям родины, по берегам величественного, синего Дуная и извилистого Прута. Он мечтал сделать эту милую родину счастливою и могущественною. В союзе с Польшей и Украиной она станет, думал молодой мечтатель, охраной и оплотом христианского мира от всепоглощающих волн мусульманского моря, которое все более и более надвигалось на Европу.

Но молодым мечтам его не суждено было осуществиться: ему не пришлось видеть не только короны своей родной земли на мечтательной черноволосой голове, но и самой родной земли… Могилы потеряли престол Молдаво-Валахии – и юного изгнанника из отчизны, мечтательного «господарича», приютила гостеприимная Польша.

Ученый мечтатель поступил в ряды польских воинов, под начальство славного гетмана Жолкевского.

Но ни военная слава, ни польская жизнь не удовлетворяли требованиям молодого мечтателя. «Не война – призвание человека, – думал он, – не мечом приобретается человеческое счастье».

Не возбуждала в нем симпатии и другая сторона польской жизни – аристократизм. В иезуитах и ксендзах он видел не последователей Христа, а тех же неискренних панов, у которых военные доспехи только прикрывались рясой.

Он думал было остановиться на лютеранстве; но оно, казалось ему, иссушило дух христианства; в нем не было поэзии. И он предпочел православие, в котором взлелеялось его золотое детство.

В этот период душевного разлада и борьбы с самим собой он встретил существо, которое очаровало его своею невинной, целомудренной красотой.. Это была панна Людвися, племянница князя Острожского. Молодой мечтатель видел в ней идеал чистоты и непорочности. И он полюбил эту чистоту всеми силами своего могучего духа. И девушка полюбила этого задумчивого «изгнанника», в глубоких, кротких глазах которого ей виделось что-то такое, чего не видела она ни у кого из тех, кого знала на свете.

Но когда они признались друг другу в любви, то увидели, что их разделяет пропасть. Могила только теперь понял, какая пропасть отделяет Польшу от его родины, которую он потерял, и от Украины, которая стала его второю родиною. Девушка, которую он любил всеми силами души и которая его любила – эта девушка вдруг говорит ему, что его вера – «хлопская»…

«Хлопская»… Нет, она не должна быть «хлопскою»!.. она должна быть такою же высокою и могучею, как та, которою гордится эта гордая красавица…

И Могила стал чаще и чаще задумываться над «хлопскою» верою. Он стал изучать ее, поставив это изучение целью всей своей жизни. Он стал изучать и ее – «панскую» веру – и все думал, думал, думал над истинами той и другой

И в конце концов он надумал то великое, выполнить которое была способна только его великая душа. И он выполнил его: он дал презираемым панами хлопам науку, и хлопы до основания потрясли то здание, под сению которого процветала «панская» вера и панская неправда.

Но после панны Людвиси он уже никого не любил: свое горячее сердце он спрятал под монашескою рясою, и никто не слыхал, как и чем оно там билось, страдало и радовалось.

На другой день после бала Могила уехал в Киев, а из Киева – в лубенское имение князя Михаила Вишневецкого, который был женат на двоюродной сестре Могилы – на Раине.

Но ни князя Михаила, ни княгини Раины тогда уже не было в живых. Всеми несметными богатствами и бесчисленными имениями князей Корибутов-Вишневецких на Волыни, в Подолии, в Галичине, Литве и левобережной Украине владел молодой их сын, князь Иеремия Вишневецкий. Он недавно женился на хорошенькой панне Гризельде из знатного и богатого рода Замойских и теперь, справляя медовые месяцы и возя свою молоденькую жену но своим бесчисленным имениям, временно отдыхал и забавлялся охотою в своих украинских «маентках», именно – в роскошном своем замке под Лубнами.

С глубокою тоскою в душе ехал Могила к своему знатному родственнику, чтоб хоть в дальних, еще невиданных им краях левобережья размыкать тоску, отогнать от себя милый образ, который стал теперь для него источником невыразимых страданий.

Какая скучная дорога! Как унылы эта зелень, этот лес, это небо и это облачко, тихо двигающееся по небу туда, туда – к Острогу… Вспоминает ли она о нем?.. Нет, она танцует и смеется с старым Жолкевским, болтает с молодым Замойским, слушает любезности князя Корецкого, а о нем – забыла…

А недавно еще целовала в голову и плакала – «мой пан» говорила… И будет это же говорить другому, а он все будет думать о ней, ее одну помнить, ее одну любить…

А в душе все звенит эта музыка, которая тогда играла, когда он плакал у нее на плече…

– Назад! – крикнул он своему вознице, который, натянув вожжи, сдерживал лихую взмыленную четверку коней, несших грузную коляску ровным лубенским полем.

Возница дрогнул и обернул свое усатое и загорелое лицо.

– Что пан велит ? – недоумевающе спросил он.

– Ничего, это я спросонок, – досадливо отвечал Могила.

Вдали, на горе, из-за темного, освещенного заходящим солнцем леса, выглянули вереницы башен.

– То замок князя Вишневецкого?

– Замок и есть, пане, – был ответ.

Дорога пошла в гору, гладкая, укатанная, широкая, окаймленная высокими, стройными тополями, которые сторожили ее словно часовые. Золотые лучи солнца играли на зелени тополей, от которых вдоль дороги ложились длинные, косые тени. Между тонкими стволами кое-где виднелись женщины и дети, возвращавшиеся из замка, и кланялись незнакомому «чорнявому» пану, сидевшему в богатой коляске. Лошади, чуя близость стойла, весело фыркали и все усерднее забирали в гору.

Скоро показались темные крыши замка, мрачные стены, ряды колонн, поддерживающих балконы. Окна горели заходящими лучами солнца, как будто в замке зажжены были все свечи и канделябры. Мрачность замковых стен еще более увеличивали каменные устои, на которые как бы опирались основания стен и которые, казалось, были изъедены и источены временем. Видно было, что не мало веков прошло по этим стенам и их каменным устоям.

Внутренний фасад замка, обращенный к Суле, выходил в парк, раскинутый на берегу этой красивой реки. Из замка в парк выход был крытою галереею, словно повисшею над кручею, а из галереи вниз вели две каменные лестницы, уставленные тропическими растениями и прекрасными мраморными статуями. Отсюда открывался великолепный вид на Засулье и на широкие украинские степи, сливавшиеся с горизонтом.

Много хлопских и всяких других рук и голов поработало над парком. Огромные, нагроможденные друг на дружку камни изображали собою искусственные скалы, и под этими титаническими сооружениями чернелись искусственные гроты, повитые плющем и всякою зеленью. С других скал низвергались водопады, блестя на серых камнях и обдавая водяною пылью роскошные клумбы всевозможных цветов. В других местах били фонтаны… Вся вода, какая только была в окрестностях замка, была собрана в разные резервуары, и подземными, а подчас и висячими трубами проведена в парк и превращена в шумные каскады и прелестные фонтаны.

Ниже замка, по направлению к Лубнам, тянулись вне-замковые постройки, длинные, в несколько рядов «курени» – казармы на три тысячи «грошевого» и «кварцяного», а также дворцового войска, которое оберегало сон вельможного пана, а подчас служило его панским потехам – набегам на провинившихся соседей. Там же раскинулся целый квартал разных «официн» – построек для приезжей или постоянно прихлебающей мелкой шляхты и для всей оравы дворской челяди. В стороне от всего этого, окруженный лесом, стоял особый палац – собачий: это была княжеская псарня с особыми отделениями для всевозможных пород собак, из коих многие за выслугою лет получали пожизненные пенсии и аренды, а другие обучались в этом собачьем университете, слушая лекции опытных собачьих профессоров – доезжачих, псарей, «довудцев», «дозорцев» и многих собачьего ранга людей.

Когда коляска Могилы, гремя колесами по плотно утрамбованному полотну двора, подкатила к главному крыльцу, и лакеи доложили о приезде высокого гостя, князь Иеремия, приветливый хозяин и знаток обычаев высшего панского круга, сам вышел на крыльцо среди целой шеренги челяди и парадных гайдуков. Это был молодой, сухощавый, высокого роста человек, приветливая улыбка которого совершенно не гармонировала с серыми, точно оловянными глазами, повидимому, никогда не светившимися ни радостью, ни жалостью.

Острая рыжая борода окаймляла его острый, точно лисий подбородок, а над высоким, белым лбом торчал рыжий клок, как бы говоря о непреклонном упрямстве головы, над которою он вырос. В выражении лица князя, несмотря на всю его изысканную вежливость, виднелась какая-то усталость, словно бы ему в жизни, и уже очень давно, все пригляделось, все надоело и не представляло ничего нового и интересного: ни люди, ни богатство, ни добро, ни подлость, ни природа – ничто не могло заставить забиться его сердце, блеснуть теплотою его оловянные глаза, умилиться, обрадоваться или опечалиться.

На князе был богатый «алтебасовый» кунтуш с серебряными пуговицами и бесчисленным множеством чудно переплетенных шнурков, подпоясанный широким, гранатового цвета поясом. На ногах желтые «буты» с серебряными подковами и такими же «острогами» – шпорами. На боку позвякивала «карабеля», усыпанная по золотой и серебряной оправе драгоценными камнями.

– Бесконечно рад дорогому гостю… ценю великую честь.. – рассыпался ловкий хозяин.

– Благодарю княжескую милость… много чести, – торопливо отвечал смущенный Могила.

– Пан из Острога?

– Из Острога, князь.

Они вступили в обширную приемную, пол которой устлан был свежескошенной травою и полевыми цветами, а по стенам, и особенно в углах, на пунцовых горках, блестели груды серебра и золота в старинной посуде, рогах и кубках.

– Что нового в Остроге слышал пан?

– Пан гетман собирается в поход.

– Да, пора… Поганцы уже жгут Украину, а казацтво все выбралось в море, разбойничает…

По знаку явившегося маршалка лакеи принесли серебряное блюдо с умывальником, и гость совершил обряд омовения рук, который строго соблюдался в польском обществе.

– Прошу пана к княгине – она с гостями на галерее.

– Очень рад видеть прекрасную княгиню.

– И она вам будет несказанно рада…

Хозяин повел гостя через внутренние покои замка, и они вскоре вышли на галерею, с которой открывался прелестный вид на раскинутый внизу парк, на Засулье и на степи.

При виде молодого Могилы киягиня Гризельда и другие гости шумно приветствовали его. Тут были и князья Четвертинские, и Сангушки, и Кисели, и другая левобережная и правобережная польская знать.

Княгиня Гризельда была еще совсем маленькое существо с круглыми, розовыми щеками, с ямочкой на пухлом подбородке, маленьким носиком и игривыми черными глазами под тонкими дугообразными и такими же черными бровями.

– Что Людвися? Все такая же хорошенькая? – спросила молодая хозяйка после первых приветствий.

Могила невольно опустил глаза; щеки его вспыхнули.

– Да, княгиня, – пробормотал он.

– А пан не забыл охоту по первой пороше? – продолжала хозяйка.

– О какой охоте княгиня изволит говорить? – спросил Могила.

– А нынешней зимой в Остроге по первой пороше…

– Не помню, княгиня.

– О, коварный! И лисичку забыли?

– Какую лисичку, княгиня?

– О, какой же пан! Забыл лисичку!.. Припомните, как лисичка выскочила из кустов, а вы за лисичкой, а за вами на вороном коне панна Людвися… И, кажется, там за лесом где-то пан поймал лисичку с пепельными волосами – вы и панна Людвися воротились такие красные…

Могила и теперь сидел весь пунцовый.

– Ах, если бы скорей зима, скорей пороша – как хорошо было бы поохотиться по первому снегу! – продолжала болтать княгиня.

– Так ты желала бы снега? – вдруг спросил ее князь Иеремия.

– Ах, как желала бы!.. Снег, белые деревья – как это очаровательно.

– Летом княгиня желает снега, а зимой пожелает зелени – это в порядке вещей, – улыбаясь заметил пан Кисель.

– Конечно, всегда хочется того, чего нет, – отвечала избалованная княгиня.

– Так княгиня желает себе старости? – улыбнулся Кисель.

– Нет, только снега…

– Так снег завтра будет, – громко сказал хозяин, – панове, завтра прошу вас разделить со мною охоту по первой пороше.

– Охотно, охотно! – загремели гости.

Князь Иеремия многозначительно взглянул на жену, на гостей и, улыбаясь, сказал:

– Прошу извинить, панове, я отлучусь на минуту, чтобы сделать распоряжение на завтрашний день.

И он, поклонившись гостям, торжественно вышел, покручивая правый ус.

Примечания

с князьями Вишневецкими, Корецкими и Потоцкими – в издании Сойкина ошибочно: «Борецкими». Князей Борецких никогда не бывало, были Корецкие. Кстати, и Потоцкие – никакие не князья.

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 154 – 161.