20.05.1989 А если без иносказаний

А.Романов, доцент Обнинского института атомной энергетики

Земля тревоги нашей

Брось свои иносказанья

И гипотезы святые!

На проклятые вопросы

Дай ответы нам прямые!

Генрих Гейне

Знаем ли мы, что такое Чернобыль? Понимаем ли, что и почему произошло в стране в апреле 86-го и что в связи с этим происходит до сих пор?

Думаю, что достаточно объективное представление об этом дают следующие слова: «О Чернобыле и атомной энергетике говорят и пишут настолько противоречиво, со столь разных и даже полярно противоположных, взаимоисключающих позиций, что мы, не причастные к атомным делам люди, окончательно запутались. Кому верить и можно ли верить вообще чему-нибудь». Это – одно из самых типичных мнений, высказанных в многочисленных социологических опросах.

Когда в собеседованиях и дискуссиях я напоминал их участникам о плюрализме, они, как правило, заявляли, что в таких случаях нужен не плюрализм, а ответственная, четкая и ясная информация о существе дела и взвешенное заключение высших государственных органов с позиций стратегических интересов общества.

В опросах устойчиво фиксируется «расколотость» общественности на две основные группы [1]. На тех, кто склонен принять позиции «компетентных организаций», то есть официальной науки и ведомств, и тех, кто считает таковые позиции заведомо сомнительными. Появляется все больше людей, которые действительно не верят никому и ничему.

Самооценка непрофессиональной общественности своей осведомленности лишь в редких случаях поднималась выше «двойки».

А профессионалы? Здесь, признаться, неожиданностей было больше. В том числе и на самой ЧАЭС. Через год после аварии только «элита» оперативного состава оценила свое знание и понимание случившегося на «пять». В других подразделениях эта оценка (статистически усредненная, естественно) опускалась до трех и даже двух баллов.

Низкая степень удовлетворенности поступающей информацией фиксировалась в различных профессиональных группах других атомных станций, а также экипажей атомных ледоколов «Ленин», «Арктика».

Но особо тягостные чувства я испытал в собеседованиях с рабочими, трудившимися по ликвидации последствий аварии на территории ЧАЭС, в 30-километровой зоне, и с населением в прилежащих районах. В некоторых случаях моими собеседниками были люди, работавшие в условиях чрезвычайных, – например, на кровлях станции. (После общения и поездки с одной из бригад в их «персональном» автобусе мне пришлось выбрасывать в захоронение телогрейку – интенсивность излучений по бета-распаду «зашкалила» стационарный счетчик).

Удручало то, что в основном эти люди не знали не только об истинном уровне грозившей им радиационной опасности, но фактически и о самой радиации вообще – о ее сути, носителях, видах, поражающих свойствах, об истинном значении и эффективности средств защиты и т.д. [2]

Чернобыль начался задолго до аварии на четвертом блоке ЧАЭС. Еще тогда, когда понятие Чернобыль даже в самом расширительном смысле означало не более чем славный городок на севере Киевской области, «надежную, как самовар» атомную станцию в нескольких километрах от него, с прилегающими к ней полями, лесами, селами и славным городом хозяев станции, имя которому дала протекающая рядом река Припять.

ЧАЭС неизменно «ходила» в передовых. Ее руководители и многие работники получали правительственные награды. В вестибюле дирекции становилось все теснее от завоеванных знамен, на стенах не хватало места для почетных грамот высшего достоинства… А Припять, чистая, уютная, лирическая Припять так и оставалась в памяти своих, молодых в основном жителей «лучшим городом мира».

Хорошо помню ее ту – живую, с залитыми солнцем, осененными зеленью юных деревьев улицами. Помню приветливых припятчан с их нескрываемым «местным» патриотизмом, гордостью за причастность к переднему краю технического и социального прогресса. Помню старшеклассников припятских школ с печатью избранничества на «челе». Многие из них, родившиеся и выросшие в этом городе, мечтали стать рядом с отцами и старшими братьями, прийти им на смену у пультов прославленной станции.

…Уже при четырех работающих блоках принимается решение о строительстве третьей очереди, то есть пятого и шестого блоков. Осваивается площадка, воздвигаются циклопические корпуса, завозится на сотни миллионов рублей оборудование…

И все это – в «поезде», набирающем скорость на красный свет. Все это тогда, когда для понимания неотвратимости беды уже не надо было быть провидцем, а «всего лишь» компетентным и честным человеком. На станции царил административно-командный произвол, кадровая чехарда, протекционизм, технологический авантюризм, приписки и обман в отчетах… «Истинные причины нарушений скрывались. За период 1980-1986 гг. в 27 случаях из 71 расследования вообще не производились, а многие факты отказа в работе оборудования даже не регистрировались в журнале учетов… 31 декабря 1983 года, несмотря на то, что на четвертом энергоблоке не были проведены необходимые испытания… подписывается акт о приемке в эксплуатацию пускового комплекса на блоке как полностью законченного» (из приговора суда) [3].

Я специально опустил здесь печально ныне известную фамилию человека, подписавшего липовый акт о сдаче атомного объекта [4]. И сделал это потому, что таких людей в этой отрасли было множество, потому что такие факты были характерны и обычны не только для ЧАЭС, но и для всей атомной энергетики. Это доказано множеством фактов и неопровержимых свидетельств. Одно из самых убедительных и самых драматических из них – свидетельство академика В.А.Легасова, бывшего первого заместителя директора Института атомной энергии имени И.В.Курчатова. В его посмертно опубликованных исповедальных записках – документе потрясающей человеческой силы – квинтэссенция правды. В том числе и об этом: «Все, кто бывал на стройках АЭС, поражались возможности работать на таких ответственных объектах как на самой халтурной стройке».

Бескомпромиссный анализ слагаемых трагедии привел Валерия Алексеевича к «однозначному выводу» о том, что «чернобыльская авария – апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в течение многих десятков лет».

Атомная энергетика была буквально беременна тяжкими авариями. Роды могли разразиться в любое время. В ряде случаев «проносило» только чудом. Например, в таком: «Авария могла быть страшной… С полной потерей теплоносителя, с расплавлением активной зоны и т.д.» [5].

Но в ведомственных реляциях, массовой пропаганде вокруг атомной энергетики продолжали «сооружать» величественно-радужный ореол.

Идеология абсолютной безопасности притупила у персонала АЭС столь необходимую ему разумную осторожность и бдительность. Миражами «атомного века» было зачаровано все общество. Особенно, конечно, население городов атомных энергетиков. Без учета этого нельзя понять беспечность и благодушие припятчан в самые опасные часы аварии.

Даже катастрофа не сразу остановила раскрученный за десятилетия маховик самообмана. 26 апреля в Институте атомной энергии имени И.В.Курчатова состоялся партийно-хозяйственный актив. «Доклад носил характер победных реляций. Воспевая атомную энергетику, большие успехи, которые достигнуты, докладчик скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая-то авария… Вот они там что-то натворили…»

Вот так. Не «господи, что же мы натворили!!!», а «они», «там».

Но как бы то ни было – беда грянула. «Абсолютно невероятная» авария разразилась. Страшная своими масштабами, неизбежными жертвами, тяжестью неотвратимых последствий. Но в тысячу раз еще более страшная тем, чего не должно было быть в ней в любом случае и что многократно увеличило ее и без того непомерную тяжесть, – мистификацией, умолчаниями, полуправдой, а в целом ряде случаев – прямой преступной ложью. Прежде всего ложью о главном и самом грозном факторе атомной аварии – радиации. Здесь уже говорилось об отношении к ней рабочих ЧАЭС в «зоне». А что они и все мы, вместе взятые, могли узнать о ней из официальных сообщений?

А вот, например, что: «По словам председателя Госкомгидромета Ю.Израэля …уровни радиации возле АЭС составляли сотни миллирентген в час». «Милли», как хорошо известно читателю,- тысячная часть целого. Стало быть, миллирентген в час – это тысячная доля рентгена в час (и, кстати, это уже опасно: 1-2 миллирентгена в час). На самом деле максимальная радиация достигала не тысячных долей рентгена, а десятков и сотен целых «полных» рентген в час. Не в два, не в десять, а в сотни и даже в тысячу (!) раз искажалась истина! Даже через год – я тому свидетель – с кровли аварийного здания продолжали сбивать более чем тысячерентгенную радиацию. Ставший «рыжим лесом» хвойный бор между станцией и Припятью задохнулся радиоактивной отравой в многие десятки рентген в час. С такой же радиацией боролись специалисты производственного объединения, дезактивируя третий энергоцех.

А как представляли мы положение не вблизи, а вдали от станции? Помните? Сначала нас проинформировали о пятнистом характере заражения в 30-километровой зоне и намечающейся реэвакуации населения в «чистые» села. (В порядке отступления поделюсь воспоминаниями о полете над зоной, в том числе и над лесными деревушками, в которых уже были убаюканные радужными прогнозами люди. Мало того, что это зрелище изолированного жилья тягостно само по себе, еще более тягостными были мысли. Что значит «чистое» пятно в лесу? Пыль, споры, сережки берез и орешника. Все это и многое другое гуляет свободно по лесам и полянам, где час назад было «чисто», становится «грязно»).

…После признались в том, что заражение простирается далеко за пределы зоны. Но там оно, конечно же, «настолько мизерна», что его и «в расчет принимать не стоит», «вреда меньше, чем от курения» [6].

Но шила в мешке не утаишь: «До сегодняшнего дня, к сожалению, радиоактивного джинна мы не смогли загнать в бутылку. Перепахиваем глубоко землю, а рядом пылят грунтовые дороги, разнося радионуклиды. Топим печи и котельные грязным торфом и дровами и с дымом разбрасываем радиацию на очищенные территории… Сдаем тонны «грязного» зерна, а потом не знаем, куда его девать». Это в местности, отстоящей от Чернобыля на сотни километров.

А ведь все это только часть истины. У нас еще есть районы, население которых не подозревает, что оно подвергалось или подвергается доныне радиоактивному облучению. Большой победой здравого смысла считаю я публикацию Ю.Израэля в «Правде» с картами радиоактивного поражения. Но в них, прямо скажем, не так уж просто разобраться. Я, например, так и не уразумел, поймут ли, догадаются ли, скажем, дети из юго-западных районов Калужской области, что им вовсе не обязательно было в мае – июне 86-го чебурахаться в дождевых лужах, лопать полевую и огородную зелень и пить парное молоко от своих любимых буренок.

Таковы мнения, оценки, сомнения вокруг того, что сложилось в ходе беспрецедентной борьбы с последствиями беспрецедентной аварии.

А теперь, перевернув эту страницу недавнего прошлого, мы на новом витке сталкиваемся с изначальными проблемами. И главными для нас остаются те же самые «проклятые» вопросы.

Прежде всего, конечно же, всех тревожит положение в послечернобыльской атомной энергетике. Каково оно по главному счету и в главном отношении?

Что говорят по этому поводу «компетентные организации», общеизвестно. «Разработан комплекс мероприятий, гарантирующий от повторения в будущем подобных катастроф». «Если даже – предположим невероятное – персонал какого-либо энергоблока сейчас завяжет в узел такое же количество грубейших ошибок, как это было в Чернобыле, авария не произойдет». И так далее.

Видите. То же самое – фирма гарантирует.

Но не радость, а растерянность и недоумение испытывают люди от таких гарантий. В том числе и многие (скажем так – чтобы не говорить «большинство») работники АЭС.

Вот конкретные данные. По вопросу, допускаете ли вы возможность повторения подобной аварии в СССР, предлагалось четыре варианта ответа:

– не допускаю совершенно, это невозможно (1),

– вероятность этого ничтожна, с этим можно не считаться (2),

– вероятность существенна, с этим нужно считаться (3),

– рано или поздно подобное неизбежно и в будущем (4).

Результаты. Апрель-87, Чернобыльская АЭС: первый вариант – 0, второй – 0, третий – 90%, четвертый – 10%.

Май-87. Группа старших инженеров по эксплуатации, специалистов по ядерной безопасности и ядерному топливу Билибинской, Белоярской, Воронежской, Ровенской, Смоленской АЭС: первый вариант-1%, второй – 2%, третий – 90%, четвертый – 7%.

И так далее. До последних буквально дней результаты те же. И в группах работников АЭС, и в экипаже ледокола «Арктика»…

Характерно прошел в середине апреля этого года опрос в аспирантской аудитории, добрая половина которой состояла из молодых научных работников исторического флагмана атомной науки – Обнинского физико-энергетического института. Только один из 32 «проголосовал» за «это невозможно» и один за «вероятность ничтожна». Восемнадцать и двенадцать – за третий и четвертый варианты соответственно. Допускаю, что кто-то где-то может получить несколько иные итоги. Очевидно главное, что можно в любое время и неоднократно проверить и перепроверить: люди, практически причастные к атомному делу, знающие его состояние не по наслышке, под гарантиями о безопасности атомной энергетики в основной своей массе не подписываются.

Тревожно то, что вокруг атомной энергетики и ее проблем до сих пор не рассеялся туман мистификации и иносказаний. За последнее время в центральной прессе опубликован ряд очень честных и компетентных материалов – статья Г.Медведева в «Коммунисте», посмертные записки В.А.Легасова в «Правде»… Были к нашей чести и другие публикации. Но беда в том, что на каждую такую статью по общему счету приходится не по одной, а по целой «чертовой дюжине» контрвыступлений от имени «компетентных организаций».

Нельзя не видеть и то, что атомная проблема наша – задача по крайней мере с двумя неизвестными. И что если одно из них мы хоть как-то обсуждаем, то о втором привычно умалчиваем, будто его и вовсе нет. Имею в виду сторону военную. Без ясного представления о привносимой ею доле в копилку «мирного риска» решать наши проблемы – занятие не из серьезных. Атомное дело в целом – от сырья до отходов, – вот что должно системно анализироваться в контексте нашей жизни. Анализироваться гласно. Сегодня мы только начинаем догадываться о подлинной грандиозности, напряженности и опасности этого дела – и в истории, и в настоящем, и в его будущем, если только оно не претерпит радикального пересмотра и преобразования.

И здесь пора взглянуть на проблему с методологических позиций, задуматься о ее философском смысле, о том, как, с той ли стороны мы к ней подходим. Поскольку это разговор не пятиминутный, ограничусь в данном случае несколькими пунктами.

Во-первых, что реально, физически стоит за гарантиями типа «не повторится никогда…», «если даже будут завязаны в один узел допущенные ошибки» и т.д.? Авария любого типа, как и любое иное событие, в конкретных условиях и обстоятельствах реализуется в уникальной форме – одной из бесконечного множества возможных. Такая, как в Чернобыле, авария могла быть неизмеримо более страшной. Об этом может подробно рассказать академик Е.Велихов. Вкратце он об этом уже говорил: «Угроза могла расшириться. Сердце реактора – раскаленная активная зона как бы висит. Реактор перекрыт сверху слоем из песка, свинца, бора, глины, а это дополнительная нагрузка на конструкцию… Внизу вода. Как поведет себя раскаленный реактор, сорвавшись? Никогда, никто в мире не находился в таком положении». Страшно представить: в заполненную водой шахту могло рухнуть громадное тело, раскаленное почти до трех тысяч градусов! Паровой взрыв мог стать гибельным для всей станции. А что дальше? Это наше счастье, что мы не стали трагическими свидетелями «чернобыльского синдрома». Но мы стали свидетелями драматического подвига шахтеров, пробивших штольню под раскаленным реактором для бетонной «подушки»…

А «узел ошибок»? Разумеется, тот узел тех ошибок не завяжется, но те ошибки – бесконечно малая величина из бесконечного числа других возможных ошибок. А главное, причиной аварии, в том числе самой тяжелой, могут стать обстоятельства, от нас не зависящие и, что еще неприятнее, – нам сегодня неведомые.

Удивляет и обескураживает то, что «под флагом» высоких научных заведений выступают подчас с совершенно наивными положениями. Например, в доказательство необходимости и оправданности развития атомной энергетики приводят «убедительный» тезис о ничтожно малой вероятности крупных аварий. Но ведь школьнику известно, что вероятность – есть именно вероятность, а не «железное предписание». Физическая, самая важная для нас суть ее в том, что событие может произойти. А когда оно произойдет конкретно, – одному Богу (и черту) известно. Самое маловероятное событие, раз оно вероятно, может случиться сегодня, сейчас, так же, как в далеком будущем или даже никогда! Главное то, что оно может произойти. И кстати, в действительной жизни «работает» отнюдь не абстрактная возможность, а «живая», динамическая. И в связи с этим в силу того, что мы пока в основном стоим на фундаментах старых, во многом порочных, не достаточных состояний и тенденций, бояться нужно больше не дальнего, а ближнего будущего.

Мы должны исходить не из благих рассуждений и гарантий, а из «формулы Апокалипсиса», в сердцевину которой заложена вероятность нашей реальной гибели от ядерного оружия, ядерной энергетики, черта лысого и чего угодно другого. Но гибели, вырождения и не одного-двух-трех-ста-тысячи из нас (хотя – «все больно»), а всех – общества, человечества.

Каков действительный смысл и вес атомной энергетики в этой формуле?

Мы в самом деле ничем не можем компенсировать дефицит энергии «мирного атома» – ни энергосбережением, ни альтернативными источниками. Мы уверены, что циклопические атомные электростанции не окажутся завтра радиоактивными допотопными монстрами перед лицом источников, о которых мы вчера не подозревали? Что какой-нибудь «холодный термояд» в недальнем уже будущем осмеёт самую необходимую, единственную и горячо любимую нашу атомную энергетику?

И – самое главное – пусть люди выберут сами между «лучиной» и «светом атома». И пусть те, у кого больше детей, внуков и правнуков, имеют в этом выборе решающий голос. И пусть услышан нами будет сегодня голос из будущего – голос самих наших внуков и правнуков… Для этого они там, на своих зеленых лугах, должны быть, – родиться и вырасти нормальными людьми.

Так что же такое Чернобыль? В основной своей массе и в жизненно необходимой нам степени мы еще не знаем этого. Правда о Чернобыле только начинает пробиваться первыми своими, еще очень неуверенными ростками. Но начинает, начала и, хочется верить, что это необратимо.

При всей невыносимой тяжести непосредственно связанных с драматической аварией событий сущность чернобыльской трагедии определяется не столько ими, сколько сложившимися у нас и не отметенными до сих пор социальными установками, чреватыми любыми предсказуемыми и непредсказуемыми потрясениями. Я согласен с теми, кто считает Чернобыль «конвульсией агонирующей сталинщины», «предельным образом застоя», «символом противостояния перестройке и гласности».

Чернобыль прежде всего не технологическое чрезвычайное происшествие, а социально детерминированное событие, концентрированное проявление логики функционирования системы, которая столь долго была и колыбелью, и прокрустовым ложем, и едва не стала нашей «последней обителью».

Будем надеяться. Может быть, когда-нибудь каждому действительно будет воздано по делам его. Сегодня же главное воздать системе, порождающей Чернобыль, – со всем его самоотверженным героизмом (в котором лучше бы не нуждаться) и с подвигами (которыми больно гордиться).

Роковая сила этой системы в том и состоит, что она обрекает человека на постоянную жертвенность. Иначе она не была бы самой собой. Иначе мы воочию бы увидели систему совсем другого – человеческого – качества. Такую, к какой мы и стремимся сегодня.

Советская культура, 1989 г., 20.05.

[1] У яких таких опитуваннях? Хто це чув, щоб перед 1989 р. проводились якість опитування?

[2] Тобто замовчування і забріхування таки зробили свою справу.

[3] Оце вперше хоч щось із матеріалів того судилища оприлюднено.

[4] Автор боїться назвати цю особу. Напевно, це був нещасний Бруханов, бо ні ядерний міністр Є.П.Славський, ані академік А.П.Александров сумною славою не тішились.

[5] Тільки в повному тексті записок Легасова (див.додаток) сказано, що це трапилось на Кольській АЕС. Тут і далі – цитати з Легасова.

[6] Так твердив, як ми пам'ятаємо, доктор Р.Гейл. Див. під 30 травня 1988 р.